Мой пьяный ангел.

«Вы знаете, что такое зависимость? Бывает алкогольная и табачная зависимость, бывает зависимость от другого человека <…>. Я хочу, чтобы вы попытались себя от этого огородить.»

Ребека считала себя хорошей подругой, которая никогда не предаст и не подставит. В ее жизни было слишком много лжи и предательств, чтобы она могла позволить себе быть одной из тех, кого так страстно ненавидела столько, сколько себя помнила. Но тут она смолчать не смогла и все же выболтала кое-что одному своему другу. Все началось после Нового года. Раньше Ребеке казалось, что много позже, но лишь недавно она поняла, что просто не замечала сигналов, оповещающих о происходящем. Но и ее можно понять — после праздника она была сосредоточена немного на другом. Или, вернее сказать, рассредоточена. Слухи и сплетни об избиении Ари летали по коридорам и оседали на плечах каждого невидимым грузом, пригибающим к земле. Доводов было много — никто толком не знал, что именно произошло и кто это сделал. Незнание — отличная почва для слухов.

дуют ветры,

слухи разносят люди.

Вся школа гудела недостоверной информацией, заставляя Ребе молча поджимать губы от раздражения и отмахиваться от вопросов Менсии о том, что не так. Потому что, блять, все было не так. Ей хотелось прокричать эти слова, хотелось встряхнуть каждого и сказать, что все уже очень и очень давно не так. Прошлый год и так подкосил ее, так теперь ещё и Гусман, убив человека, — пусть и полного засранца — свалил в закат вместе с Андером, оставив всех остальных разбираться с последствиями. Хорошо, что ещё тело не нашли. Ребеке нестерпимо сильно хотелось кричать, но она лишь спускалась в подвал дома и делала то, что всегда успокаивало ее — боксировала. Могла часами избивать ни в чем не повинную грушу перед приходом Менсии, что взяла за привычку оставаться у нее на ночь не реже трёх раз в неделю. Ребе не возражала и старалась выжимать из предоставленного времени по полной, а вот ее мать только скрипела зубами, но не вмешивалась. Понимала, как для дочери это важно. Ребеке и в голову не пришло, что не одна она каждый день с силой сжимает губы, чтобы не сорваться и не обидеть самых близких, уходит в себя, лишь бы не тащить остальных в эту тьму. Только если Ребе в качестве ухода от реальности выбрала нечто знакомое и безопасное, — бокс и Менсия — то он явно не особо парился со способом и выбрал самый простой. И самый опасный. *** Менсия тоже, как оказалось, снова хранила от нее секрет. Но уже не свой, а своего брата, что Ребека вполне могла понять. Все, что происходило в семье Бенхамина — было делом семьи Бенхамина, пока это никак не влияло на остальных. Поведение Патрика влияло только на него самого. Видимо, именно так он считал, пока по крупицам разрушал себя, не замечая, как за него переживают сестры и всячески выгораживают перед отцом. Менсия не выдержала первой. В очередной раз оставшись у Ребеки дома, она едва успела бросить рюкзак на кровать своей девушки, прежде чем долго сдерживаемые слезы потекли по ее щекам. — Что такое, малышка? — Ребе тут же подскочила к ней и со всей нежностью, на которую были способны эти руки, взяла ее ладони в свои. У нее каждый раз разрывалось сердце от слёз Менсии, и все вокруг теряло важность кроме этой такой хрупкой, но такой стойкой девушкой. — Эй, Менс? Ты же знаешь, что можешь рассказать мне все. Она не давила. Знала, что если давить на Менсию, то она просто закроется и уйдет. Таков уж ее характер, и с этим ничего не поделать — либо терпеть и принимать, либо отпустить ее. Ребе постепенно училась первому и навсегда перечеркнула для себя второй вариант. — Дело… — она хмыкнула, когда от слёз голос вышел слишком сиплым и почти неслышным. Ребе села рядом с ней на кровать и притянула девушку ближе, так, что ее подбородок теперь покоился на плече Ребеки. — Дело в Патрике. Ребе не переставала медленно поглаживать ее мягкие волосы, пахнущие не то цветами, не то домом. Она не решалась вмешаться и перебить, хотя не смогла удержаться от приподнятых в удивлении бровей. В Патрике? А что с Патриком? Вчера был в школе — живой и здоровый. Даже, можно сказать, задорный. Как всегда ходил, улыбался и подмигивал парням из параллели. Да, возможно с Нового года его успеваемость и посещаемость немного ухудшились — со слов учителя, не забывающего напоминать, что это их последний учебный год и надо следить за оценками. Но в этом не было ничего удивительного: каждый «элитный» ребенок в этой школе пропускал на неделе минимум один урок по якобы важным делам. Патрику прогуливать вообще как нечего делать, как никак его отец — директор. — Он… изменился после Нового года, — она всхлипнула в плечо Ребеке, что тут же крепче обняла ее, показывая, что с ней. — Постоянно вечеринки стоит Бенхамину отъехать, а когда папа дома, то он уходит непонятно куда и возвращается только под утро. Пьяный. Иногда вообще под чем-то! Я… я больше не могу так, Ребе. Не могу врать Бенхамину и прикрывать его, когда ему на всех плевать! И что с ним только стало… Ребе молча выслушивала ее рыдания и в ее рассказе о Патрике вспоминала другого человека — Карлу. Они никогда не дружили с ней, а из-за Самуэля и ситуации с Поло Ребе некоторое время ее даже ненавидела, но сейчас это в прошлом. Сейчас она вспоминает, как после расставания с Самуэлем Маркиза начала тухнуть. Как исправно появлялась на каждой вечеринке под руку с Йераем и первым делом заказывала выпивку. Вторым — искала Валерио, что поможет ей хотя бы на несколько часов забыться. Тогда Карла не пропускала школу, но появлялась с таким видом, будто по ней минимум дважды проехался трактор по пути в Лас Энсинас. Мятая форма, нерасчесанные волосы, отсутствие макияжа и круги под глазами. Ни следа прежней Маркизы. Неужто Патрик вляпался в похожее дерьмо? И из-за чего? Карла делала все, чтобы терпеть Йерая и не дать бизнесу родителей развалиться, но у родителя Патрика с этим всё в порядке. Тогда в чем же всё-таки дело? — Тихо, тихо, детка, — Ребека немного отклонилась и принялась выцеловывать слезы на щеках Менсии, что уже не плакала, а просто смотрела в глаза напротив словно в попытках схватиться хоть за что-то, чтобы не утонуть. И Ребе позволила ей. Мягко переплела ее руку со своей, и сцеловала каждую слезинку, провела губами по каждой влажной дорожке слез и остановилась только когда дошла до ее губ. — Мы вместе придумаем, что делать с твоим братцем-козлиной. Менс улыбнулась краешком губ, но в этой улыбке было больше благодарности и искренности, чем в любом «спасибо». И Ребе не собиралась отступать от своих слов, когда эти глаза смотрели на нее с такой верой и надеждой, будто она была гребанным богом, способным вершить судьбы людей. Она придет к Патрику и самолично выбьет из него все дерьмо, если потребуется. Но ни за что не подведёт Менсию. Ни за что. *** Однако рубить с плеча — не лучшая идея. Для начала она решила просто внимательно присмотреться к Патрику, прежде чем приступить к активным действиям. И, наверное, попросту потеряла время. Стоило только знать, что ты ищешь, как искомое тут же бросалось в глаза — и слишком частые вечеринки, и похмелье, и мелко дрожащие пальцы. Все, о чем говорила Менсия. Все, чего так опасалась Ребека. Через два дня после рассказа Менсии, она все же решилась на активные действия. Поначалу ей казалось, что единственное, чем она может помочь — хорошенько вмазать Патрику и на кулаках объяснить, что тот делает больно своей семье. За эти два дня она успела придумать множество разных вариаций того, чем закончится такое ее вмешательство, и пришла к выводу, что нужно решать проблему по-другому. И вовсе не ей. Поэтому в пятницу вечером она совершила один звонок, продлившийся минуту и тридцать две секунды, на протяжении которого ее собеседник произнес всего четыре слова — «Рад тебя слышать» и «Выезжаем». *** Андер не мог найти себе места с того момента, как ему позвонила Ребека. Он слишком сильно гнал машину, заставляя Гусмана на заднем сидении окрикивать его и просить притормозить. Но как ему объяснить, что притормозить сейчас — не выход? Что он чувствует, будто его сердце остановится вместе с машиной, и потому лишь сильнее разгоняется? Он и сам не знает, почему. Ребе не сказала ничего конкретного, лишь короткое формальное приветствие и «Патрик ввязался в полное дерьмо». Этого хватило.

между нами были

миллиметры,

что растянулись

на мили.

Три месяца разлуки, сотни миль, и этого хватило. Хватило, чтобы он, не думая, сорвался обратно. Гусман, будучи настоящим другом, поехал вместе с ним, но уже явно жалел об этом, недовольно записываю кому-то голосовое сообщение. Андер мог предположить, что Наде, с которой его друг возобновил общение. Пока дружеское, но кто знает, куда все это приведёт? Привел же просто секс к тому, что Андер на всех порах мчится туда, где его не ждут и где он не нужен. Привел же просто секс к тому, что он расстался с парнем, ради которого умереть был готов, чтобы попробовать с другим. А в итоге струсил. Побоялся не осилить Патрика и его характер. Патрик — он ведь совсем не такой, как Андер. Непостоянный. Ненасытный. Страстный. Думающий членом, а не головой. Именно в этом убеждал он себя что в тот вечер в элитном клубе, куда билеты через Филлипа неведомым образом достал Патрик, что все три месяца без него. Было просто сделать Патрика легкомысленным в своей голове, а себя — жертвой его очарования и очередной прихотью, которая перестала его интересовать, как только он ее получил. Но Андер знал, что все это — полная лажа. Сам ведь видел все по глазам Патрика, по касаниям, по улыбке. Сам ведь чувствовал то же самое. И испугался. И сбежал, бросив и его, и Омара.

...мы в ответе за тех, кого приручили.

А сейчас вернулся. И всю дорогу задавался лишь одним вопросом — не поздно ли? *** Приехали они лишь в субботу под вечер, на что Ребе коротко написала «Вы вовремя» и отправила знакомый адрес Андеру. Он не раз и не два был в этом клубе ещё тогда, когда все было хорошо — когда была жива Марина. После они, конечно, тоже туда захаживали, причем часто, но ощущения были не те. Словно кого-то не хватало, и отсутствие этого человека ощущалось слишком явно и сдавливало шею, перекрывая доступ кислорода к организму. Гусман, после многочасовой поездки, кинул «Дружба дружбой, а спать хочется» и скрылся в темноте улиц по направлению к собственному дому. Андер не сильно возражал и в этот момент, если честно, мало заботился о судьбе друга. Гусман себя в обиду не даст, а вот тот, ради кого он приехал… Кто знает. От нетерпения он нервно стучал по рулю и то и дело поглядывал на навигатор, который, впрочем не так уж и сильно был ему нужен. Он знал как минимум три дороги до этого клуба, поэтому сейчас навигатор занимал должность тикающей бомбы с циферблатом, на котором было выведено время до взрыва, что стремительно сокращалось. Андер со смесью страха и предвкушения смотрел на то, как три минуты превращается в две, две — в одну и надпись, гласящую о том, что он на месте. Он выключил телефон. И двигатель. И ещё добрых пару минут не решался выйти. Потому что там — неизвестность, а неизвестность порой хуже любого орудия пыток. Она убивает слишком медленно и в то же время так скоротечно, что ты и опомниться не успеваешь, как неизвестность наступает. Как ты впервые идёшь в школу, где никого не знаешь, или подбрасываешь яблоко, неуверенный, что сможешь поймать. Или выходишь, блять, из машины, Андер. Но руки будто приросли к рулю, а ноги — к полу. Потому что там — неизвестность. И она пугает. Потому что там — Патрик. А Патрик похуже любой неизвестности со своим вечно игривым взглядом и манящими пухлыми губами, со своими грубыми руками у него на члене и со своими нежными руками на колене, что похлопывают по нему в попытках поддержать. Патрик хуже любого, кого знает Андер, а он, поверьте, кого только не знает: убийц, воров, наркоманов и даже насильников. Патрик убил все его мысли. Патрик украл его сердце. Патрик стал его собственным кайфом. Патрик изнасиловал душу. А Андер все это ему позволил. Не понимая, что сделал с ним то же самое. Точь в точь. *** В клубе полно огней поочередно освещающих то одно вспотевшее счастливое лицо, то другое. В руках каждого поблескивают начищенные бокалы, полные спиртных напитков. Каждый здесь и сейчас по-своему счастлив. Но не Андер. Неясная тревога маячит на грани сознания и просит развернуться пока не поздно, просит поступить как обычно просто — сбежать. Сбежать от чувств, от Патрика, вызывающего чувства. Андер невесело усмехается. Они ещё даже не встретились, а все его мысли пропитаны им словно майка главной оторвы на танцполе по́том. В такой разношерстной толпе найти Ребеку не просто, а люди, снующие туда-сюда, делу не помогают. И все же он видит ее: в очередном спортивном костюме неонового цвета подпирает барную стойку и смотрит в одну точку перед собой, словно не замечая ни очереди у бара, ни то, что рукав ее костюма кто-то уже намочил. Он не старается идти тихо или подкрасться незаметно, но Ребе все равно вздрагивает, когда он кладет руку ей на плечо, уведомляя о своем присутствии. Она тут же, подобно змее, извивается и вскидывает голову. Только вцепляется не в горло. Всего лишь наотмашь пробивает пощечину ему в лицо. — Спрашивать за что, наверное, глупо, но я рискну, — бормочет Андер так, что стой она чуть дальше, что и вовсе не расслышала бы. Он двигает челюстью, проверяя, не пострадала ли она после тяжёлой руки Ребеки. — Эта была от меня за то, что пропал с радаров, оставив нас разбираться с этим дерьмом, — и она бьёт вторую, смилостившись, в другую щеку. У Андера в голове на секунду черный квадрат Малевича, заполняющий пространство, и удары Собора Парижской Богоматери по вискам одновременно. — А эта за то, что бросил его и теперь мне приходится ебаться ещё и с этим дерьмом. Она и не пыталась выбирать выражения покультурнее, наоборот, создавалось впечатление, будто она никак не могла составить предложение так, чтобы на три четверти оно состояло из мата. — Может, объяснишь наконец внятно, ради чего я сорвался из Берлина? — Ради кого, — поправила Ребека, закатывая глаза. Она порядком устала, что все люди в ее окружении старательно избегали говорить прямо и делали вид, будто им нет дела до того, ради кого они проехали больше двух гребаных тысяч километров без сна. И все же она невольно смягчилась, глядя на Андера, что нервно теребил цепочку на шее. Он же, черт возьми, переживает за этого идиота, пусть наверняка боится это признать. Андер всегда так делает — старается заботиться о дорогих ему людях так, чтобы они не заметили этого. Даже если придется что-то от них скрывать, ведь сокрытие — тоже порой способ заботы о любимых. Пусть и презираемый Ребекой. Зато явно обожаемый Андером. Он ведь именно поэтому молчал, когда узнал, что это Поло убил Марину — боялся нанести Гусману настолько глубокую рану, уродливый шрам от которой останется навсегда, и боялся окончательно потерять Поло. И молчал. Только под давлением Ребеки рассказал всем о том, что у него рак. Соврал Омару, не говоря, что знает о том, что тот ему изменил, лишь бы их расставание прошло безболезненно для Шана. Он настолько привык к такому методу заботы, что уже просто не умел по-другому. И сейчас, беспокоясь о Патрике, он снова пытался сделать это незаметно. Незаметно помочь ему и уйти обратно, в тень, ведь каждый раз эта его забота оканчивалась тем, что его отталкивали. Гусман пожелал ему смерти, когда правда вскрылась. Омар едва ли не возненавидел его за ложь. А ведь Андеру просто хотелось сделать все безболезненно и тихо. Но у него не получалось. Никогда. — Сам посмотри, — мягко произнесла Ребека, кивая головой в ту же сторону, в которую был направлен ее острый ноготок с очередным ярким маникюром. Андер непроизвольно посмотрел и тут же пожалел об этом. Если бы он задержался хотя бы на секунду, то догадался бы, что палец Ребеки указывает ни на что иное, как на Патрика. Он успел бы подготовиться, успел бы настроиться на то, чтобы увидеть его спустя четверть года. И он понимал, что все это ложь. К Патрику никогда нельзя подготовиться, потому что он, как бы ты ни старался, все равно пробьет брешь в твоей броне. Ухмылкой, лёгким прикосновением, откровенный взглядом. Или жгучей смесью из всего этого. Смесью, направленной на незнакомого мужчину в возрасте рядом с ним. Андер поначалу его даже не замечает. Потому что все, что он видит — Патрик. Все те же непослушные кудри, все те же пухлые губы и все те же длинные пальцы сжимают полный бокал чего-то. Все то же самое и в то же время абсолютно другое, будто они не виделись не три месяца, а три года. Кажется, будто все так, как и должно быть, но, сравнивая картинки, ты находишь неточности. Расфокусированный взгляд. Заметные мешки под глазами. Помятая полупрозрачная белая рубашка, расстегнутая на три пуговицы. Извечный платок, повязанный вокруг шеи, но на этот раз слишком небрежно и неаккуратно, будто впопыхах. Или будто дрожащими пальцами. Совсем как те, что сжимают сейчас бокал полный чего-то. Внутри Андера плещется, разливается через края, разбивается о скалы море чувств и слов. Они переплелись между друг другом в странные узоры так, что уже не различить, что он чувствует и что хочет сказать. Единственное оформленное желание в его голове — подойти к Патрику и притянуть к себе. Просто обнять. Без пошлости и фальши. Прижать и не отпускать, без лишних слов показывая, как сильно он скучал. Как много о нем думал. Как долго сожалел и как долго себя проклинал. До сих пор не простил. И никогда не простит. Как и Патрик его, внезапно думается Андеру. И это самая верная мысль за последние полгода. И самая правдивая. Потому что такое не прощают и не забывают. С таким либо живут, принимая как данность, что это было, либо… ну, не живут. — Эй, красавчик, — Ребе приходится несколько раз щёлкнуть пальцами у Андера перед лицом, прежде чем он наконец обращает на нее внимание. И тут же хочется повернуться обратно, потому что там — Патрик. Такой красивый, пусть и заметно другой. Такой… родной, что ли. Знакомый. Теплый. Свой. — Долго пялиться будешь? Или, может, сделаешь что? Тот дед явно не сказку на ночь ему хочет почитать. И тогда Андер замечает, что Патрик не один. Рядом с ним — мужчина, раза в два старше самого Патрика. Он заливисто смеётся над словами Патрика и плотоядно улыбается каждый раз, когда Патрик сжимает тонкую трубочку между губ, поднимая невинные голубые глаза на собеседника. Андер поджимает губы. Перед глазами, словно искры после удара Ребеки, проносятся картинки — одна другой ярче и горячее. И в каждой эти чёртовы глаза. О, знал бы кто, сколько войн они начали внутри Андера и сколько раз одержали победу, даже не стремясь к ней. Андер сжимает губы и на них привкус других губ — такой призрачный, что почти незаметный. Лёгкое воспоминание, дуновение ветра из приоткрытого дня в солнечный душный день. Оно ощущается ровно секунду, прежде чем разбиться о реальность, в которой Андер не то что не может поцеловать Патрика — он даже подойти к нему не может. Ни прикоснуться, ни поговорить, ни подойти. Зато смотреть — вот, пожалуйста, Андер, наслаждайся первыми рядами в шоу. В цирке одного клоуна. Или, вернее сказать, двух. Один сейчас развлекает гостя на сцене, пока второй ждёт непонятно чего и мнется у бара, словно пришел в принципе в первый раз в подобное заведение и не знает как себя правильно вести. И если первый наслаждается процессом, то второй что есть силы сжимает руки, чтобы не кинуться через толпу к Патрику и за шкирку, как провинившегося котенка, оттащить его подальше от престарелого цербера. Только единственный виноватый здесь — Андер, а он вовсе не котенок. Скорее побитый судьбой щенок, у которого слишком сильная жажда жить для того, кому и жить-то незачем. Так вот как ощущается ревность. Неприятное чувство. Патрик, что-то прошептав своему партнеру, куда-то уходит. Если Андер правильно помнит расположение помещений в этом клубе, то в сторону туалета. И впервые за весь вечер Андер смотрит не на Патрика, а на мужчину, с которым тот был. Мужчина, явно торопясь, копошится в кармане дорогого на вид пиджака и достает что-то настолько мелкое, что за три метра в полутемном помещении так сразу и не разглядишь. Андер понимает что это, только когда быстрорастворимая таблетка падает на дно коктейля Патрика, а мужчина довольно улыбается и помешивает, убеждаясь, что наркотик не видно. У Андера спина холодеет. Он чувствует, как рядом напрягается Ребека и выпрямляется, будто готовится кинуться на мужчину с кулаками и собирается вылить содержимое этого коктейля на его идеальную белую рубашку. Опыт Андера и наркотиков был маленьким. Он не успел толком втянуться, как Гусман и родители чуть ли не за уши вытянули его из этого. Только годы спустя он понял, что благодарен им за это. Но это не значит, что он не знал о наркотиках все — сестра его лучшего друга долгое время принимала их, их принимала Карла, его бывший парень — наркодиллер, а его лучшая подруга — наркобаронесса в прошлом. Черт, в его жизни наркота косвенно присутствует столько, сколько он себя помнит. И даже если бы не этот внушительный список, то, как никак, Андер — взрослый. И он знает, что свои напитки лучше всегда накрывать ладонью и не доверять незнакомым людям. Он знает, что бывает с теми, кто не осторожно относиться к подобному. И он знает, что Патрик далеко не так глуп, чтобы не знать этого также, как и он. — Ебанный в рот, — вслух матерится Ребека, когда Патрик возвращается также быстро, как и ушел. Он сияет улыбкой мужчине, не с первого раза ровно садится на диванчик и, ничего не подозревая, берет коктейль в руки и сразу делает глубокий глоток. Андер плохо соображает, что он делает. Все, что он видит перед собой — слишком много тел, мешающих ему дойти до Патрика, выбить этот чертов коктейль из его рук, а осколками вырезать сердце из груди мужчины. Если оно у него, конечно, есть. Только он не успевает. Людей слишком много, музыка слишком громкая, его просьбы расступиться никто не слышит. Или не хочет слышать. Кого волнуют проблемы какого-то сумасшедшего, орущего что есть сил подростка, когда в этот момент все так прекрасно в жизни? Один гребанный момент счастья этих людей стоил одного гребаного момента, которого хватило, чтобы бокал опустел. Но с полом он всё-таки встретился. Оглушающе громко и поражающе тихо. Из-за музыки это не услышал никто, кроме мужчины, что тут же поднял взгляд на Андера, самого Андера и Патрика, что недоумевающе смотрел на свою руку добрых пять секунд, прежде чем догадаться поднять взгляд выше. Заторможенность его движений не шла ни в какой расчет с полной пустотой в этих глазах. Отсутствием узнавания. Отсутствием любых, блять, эмоций. — Ты… ты пойдешь со мной, — непонятно от чего задыхаясь, почти приказал Андер. Патрик глупо моргнул и склонил голову к плечу. Он слегка улыбнулся. И в этой улыбке Патрика было столько же, сколько в его стеклянном взгляде. — Андер, — покачал головой, словно отрицая что-то. А у Андера едва ли все чувства через нос не пошли от одного только того, как он произнес его имя. Мягко, раскатисто и будто устало. И так знакомо. Сколько раз он слышал его в разговорах и стонах, сколько раз он слышал его и не ценил? — Уйди из моей головы.

выносит мозг ещё одна доза,

И он отвернулся обратно к мужчине, чье изначально обозленное лицо сменилось на озадаченное после слов Патрика. Он покосился на него, как на сумасшедшего, и сам вышел из-за стола, бормоча что-то про «ебнутых подростков». Андер не слушал. Он смотрел и видел только его. А Патрик передвигал предметы на столе, не обращая никакого внимания на Андера, стоящего над ним. Так, будто привык к его постоянному присутствию и научился игнорировать. — Вот что мне не нравится в наркотиках, — неожиданно сказал Патрик. Он выглядел таким хрупким с этой нежной улыбкой на губах, таким ненастоящим, будто стоит тронуть — и он растворится, рассеется вместе с дымом сигарет, станет морской пеной, так и не получив любви от своего принца. — Из-за них я каждый раз вижу тебя.

мне нужно выйти из-под наркоза.

Он не смотрит на Андера. И не видит, как того ломает с каждой секундой все сильнее, потому что вот он, Патрик, — живой и относительно здоровый. Он даже улыбается. А вскоре и вовсе тихо смеётся, слегка откидывая голову назад. — Они, наверное, думают, что я сумасшедший, — он обводит пальцем толпу и снова заливисто смеётся, так, будто действительно видит что-то смешное в этой ситуации. Андер поводов для смеха не видит. Он вообще, блять, ничего не видит кроме стеклянных глаз и широкой улыбки.

было море по колено,

У него руки трясутся от страха за Патрика и сердце стучит с бешеной скоростью. Что это был за наркотик? И какого хуя Патрик так себя ведёт? Он хватается за край липкого стола, не обращая внимание на это, и пытается заглянуть в глаза Патрика. Пытается увидеть хоть что-то в них, что-то искреннее и что-то знакомое. А там столько пустоты, что в ней давно захлебнулся сам Коммерфорд. И пытается утянуть на дно Андера, что лишь чудом держится на самом краю, не позволяя себе сделать последний шаг. Иначе кто вытащит Патрика, если он сдастся этой пустоте? Кто вытащит эту пустоту из Патрика? — Я настоящий, — Андер говорит убеждённо, чтобы Патрик тоже в это поверил. А тот лишь снова смеётся, и с каждым новым смешком Андер все больше думает о том, как сильно он проебался. Это из-за него Патрик такой. Это он, блять, виноват. Это он сломал его. Хочется кричать, бить стены и убить каждого, кто попадется под руку. Но никто в этом зале, кроме самого Андера, не виноват.

а затянуло болото.

— Глупости, — качает головой Патрик и щемяще нежно смотрит на него, как на глупого ребенка, неспособного понять простую истину. Когда он поднимает руку и медленно подводит ее к щеке Андера, тот замирает, не в силах ни отодвинуться, ни прильнуть. — Сейчас ты исчезнешь. Он дотрагивается до него. Впервые за три месяца. Впервые он дотрагивается до него не в фантазиях, а наяву. На то, чтобы осознать это, уходит две секунды. На то, чтобы возжелать большего — ещё меньше. Андера прошибает дрожью так, как не прошибало никогда от самых откровенных прикосновений. Он медленно выдыхает, неуверенный, что не отпугнёт Патрика этим. А Патрик медленно и сосредоточенно водит короткими ногтями по его щеке, закрывает глаза, открывает и тут же удивлённо отпрыгивает, едва ли не запутываясь в собственных ногах. — Нет, нет, — повторяет он, и второй рукой проводит по правой щеке Андера. Щеки все ещё немного горят после ударов Ребеки, но чувство боли забывается под аккуратными прикосновениями родных рук. Они начинают водить по щекам все быстрее, неприятно царапая порой кожу, но и это сейчас не чувствуется так остро, как могло быть. В итоге Патрик сдается, опускает руки и, согнувшись, упирается лбом в плечо Андера.

мне нужно сбавить

обороты, родной.

Андеру кажется, что он не то что не может дышать, он вообще ничего не может в этот момент. Ни прижать Патрика ближе, ни оттолкнуть его. Ни извиниться, ни отругать за беспечность. — Кажется, я окончательно сошел с ума, — бормочет Патрик ему в плечо и сам прижимается ближе, утыкается в мокрую от пота шею и проводит по ней губами — не целуя, просто касаясь. Сам обхватывает талию Андера и сжимает так крепко, что ломаются не кости, а что-то поважнее внутри. Ломается так, что Андер знает, что это не срастётся, а если и срастётся, то неправильно. И все равно позволяет ломать, позволяет сжимать себя в чужих руках как долбанную игрушку, не решаясь шевельнуться.

этими пятками

достаю до дна я.

Ладони Патрика слишком явно дрожат, когда проводят по лопаткам, зарываются в волнистые волосы, оглаживают холодный металл сережки в ухе и спускаются ниже. По груди, животу, бокам. Везде, до куда Патрик может дотянуться. И в этих прикосновениях нет ничего сексуального — лишь искренняя нужда в другом человеке прямо здесь и сейчас.

вешу на твоём волоске,

Патрик вдыхает его так, будто долгие годы не дышал и вдруг снова вспомнил, что это такое. Вдыхает жадно, торопливо, будто все ещё боясь, что если сейчас он на секунду отодвинется, Андер всё-таки испарится. Исчезнет, как плод воображения. Иллюзия. Галлюцинация. Несбыточная мечта. — Ты настоящий, — он шепчет это едва слышно, когда закидывает обе руки за шею Андера. Почти виснет на нем и, чтобы не упасть, Андер вынужден положить руку на талию Патрика. Это звучит как убедительный аргумент в его голове.

мой пьяный ангел.

Но стоит коснуться — и никаких аргументов не остаётся. Не остаётся ничего, помимо слегка влажной рубашки, под которой горит кожа как в самой сильной лихорадке. Она поджигает и Андера, искры проходятся от его пальцев к запястью и выше, пока они не горят вместе с Патриком. Он не успевает понять, когда сам изо всех сил цепляется за эти широкие плечи, что заметно вздрагивают. Он плачет, вдруг понимает Андер.

и ни капельки слёз, не больно.

И сам не может сдержать слёз, потому что какой же он, блять, идиот. Решил, что бросить все и уехать от чувств — правильно, ведь Патрику он нужен не больше, чем в качестве развлечения. Решил, не поговорив с ним, ничего не прояснив.

парни не плачут,

по-моему пела польна.

Он воспользовался им и просто уехал, неспособный справиться со своими чувствами. Забив на его.

в капкан свой же пойман.

Какой же ты, Андер, придурок. Не заслуживающий Патрика ни единой клеткой тела. Не умеющий правильно его любить. Ничтожество. Монстр. Он сжимает Патрика крепче, не обращая внимания на то, что его полупрозрачная рубашка в районе плеча вся пропиталась слезами. — Ты вернулся, — Патрик все ещё шепчет и, не стесняясь, всхлипывает ему в шею. Сейчас нет ни людей, ни грохочущей музыки. Есть два человека — поломанные и израненные, не умеющие любить друг друга, но отчаянно желающие научиться. — Прости, прости меня за все, — он бормочет это куда-то в ворот и со всей нежностью целуют Патрика в шею. Он знает, что ни одни слова и ни один поцелуй не сможет исправить все, что между ними было. Такое не исправляется. Не забывается. Не прощается. С таким учатся жить. Учатся любить, несмотря на это. И со временем получается. И жить. И любить. И может когда-нибудь, после долгих-долгих разговоров, простить. *** Ребека облегчённо выдохнула, когда Андер перестал стоять столбом и все же обнял Патрика. — Два идиота, — пробурчала она себе под нос, доставая телефон. Ее помощь больше не требуется, а дома ее уже ждёт Менсия, пока что не знающая ни о приезде Андера, ни о том, как именно Ребека решила проблему с Патриком. Она была уверена, что проблема решена. Видела по глазам Андера, что тот снова не облажается так, не отпустит Патрика, только если тот сам не захочет. И что-то подсказывает ей, что богатый мальчишка тоже не откажется от этого так просто. Она грустно улыбается и качает головой, думая о том, как и когда все успело так перевернуться. Как и когда произошел сбой во всем мире, что теперь они здесь? Что Ребе, кто бы мог подумать, встречается с девушкой? Что Андер, кто бы мог подумать, больше не встречается с Омаром? Что оба, кто бы мог подумать, счастливы.