***
Сеул встретил его теплом, заплаканным дождём небом и суровым холодным взглядом сводного брата. Минсок был красивым. Миндалевидные глаза, пухлые губы, шикарные волосы, уложенные в модную небрежную причёску с открытым лбом. Он был достаточно дорого одет, и среди суеты аэропорта, где люди были в основном в дорожном, казался экзотическим прекрасным цветком, случайно зацветшим на подоконнике в спортивном зале. И пах этот цветок чудесно — нежная вишня в цвету. И сам Чунмён, хотя тоже, по всеобщему признанию, был симпатягой, рядом с братцем почувствовал себя простачком, встретившим принца. Ну, то есть простачком, которого принц встретил, облил холодным безразличием и процедил: — Ну, привет… братец. Пойдём. Нас ждут. И, развернувшись на каблуках щегольских туфель, пошёл, не оглядываясь, к выходу. Вещей у Чунмёна было немного: надолго задерживаться он не планировал. Так что он подхватил свою сумку и со смутным чувством, что приехал напрасно, как и предполагал с самого начала, поплёлся за грациозно вышагивающим впереди Минсоком. В машине, которую братец вёл небрежно, одной рукой, они сначала молчали. Чунмён смотрел в окно, ему было интересно, так как в Сеуле он был пару раз в детстве, то есть город ему был не знаком. — Ты надолго? — отрывисто спросил Минсок. — Нет, не бойся, — холодно ответил Мён, не поворачиваясь к нему. — Мне это так же не нужно, как и тебе. — Папа... заставил? — В голосе Минсока была скорее тоска, чем насмешка. Именно эта тоска и заставила Чунмёна повернуться и глянуть на сводного брата. Тот, сжав губы, напряжённо смотрел вперёд, рука, стискивающая руль, была тоже напряжена, а вторая, лежащая на колене, сжималась в кулак. «Он ведь совсем недавно потерял…», — мелькнуло в голове Чунмёна. — Нет, — почти не соврал он. — Не заставлял. Отец… наш отец попросил приехать. Я и приехал. — Ни к чему это, — твёрдо сказал Минсок, не глядя на него. — Мне ты не поможешь. Никто не поможет. Чунмёну внезапно стало жарко, он оттянул ворот водолазки, а потом провел ладонью по лбу. У Минсока были проблемы. Видимо, серьёзные. Потому что таким тоном не говорят о чем-то простом и сиюминутном. Тем более с тем, кого совсем не знаешь. — Он тебе... сказал, зачем меня позвал? — осторожно спросил Мён у брата. — Он мне всё рассказал, — горько усмехнулся Минсок. — Покаялся. Снял, сука, с души грех. — Согласен, — кивнул Чунмён, а на удивлённый (первый в его сторону) взгляд Минсока пояснил: — Сука. Они посмотрели друг на друга и засмеялись. — Ты не думай, я не считаю, что ты в чём-то виноват, — печально сказал, чуть помолчав, Минсок. — Естественно. А кто виноват? — Ну, — Минсок замялся. — Они оба, наверно… — Правильно, — кивнул уверенно Чунмён, — но не оба, а все трое: папа, отец и текила. Вскинувшийся было с болезненным возражением Минсок, подумавший о другом третьем, с облегчением засмеялся, но потом наставительно исправил: — Не текила, а абсент. — Текила, я точно помню. — Ты не можешь помнить, ты чего? — возмутился Минсок. — Ты там был в очень … ммм… опосредованном виде! — Как и ты, — язвительно ответил Чунмён. — И вообще, я тебя там не помню. — А я тебя. И они снова засмеялись. Смех был не то чтобы радостным, но от него стало на душе теплее. — Мне папа сказал, что текила, — пояснил Чунмён. — А мне — что абсент. — Знаешь, что это значит? — доверительно спросил Мён. — Надо выпить? — вопросительно приподнял бровь Минсок. — Рубишься! — восхищённо кивнул Чунмён. — Я бы даже сказал, что надо надраться, но тебе, я так понимаю, завтра в универ. Лицо Минсока сразу изменилось. Взгляд потух, уголки губ опустились, а брови сошлись на переносице. — Да, точно, — сквозь зубы процедил он. — Универ. Он резко втянул воздух и отвел глаза в боковое окно. «Ага, — подумал Чунмён. — Универ, значит. Интересно». — А я вот люблю свой универ, — спокойно сказал он. — Правда, представления пока не имею, кем буду после своего филфака, но мне нравится сам процесс. Пока. — Учиться я тоже люблю, — рассеянно ответил Минсок, явно думая не о том. — Но только учиться… — А что… не любишь? — осторожно спросил Чунмён. — Любопытных тетерь, — резко ответил Минсок. Но потом закатил глаза и добавил: — Прости. Прости. Это было грубо. У меня всё в порядке, братишка. Правда. Мы приехали. Дом Кимов был красивым, большим и уютным. Они были явно богаче, чем семья Чунмёна, но этим богатством не кичились: никакого излишка, никакой грубой броскости, никакой откровенной роскоши. Гармоничная мебель, изящные люстры, мягкие диваны, пушистые ковры, небольшой, накрытый на троих стол в светлой столовой. Семейные фото, много, повсюду. Чунмён взял одну фотографию, пока ждал, когда Минсок позовёт отца из кабинета. На ней были изображены три очень счастливых человека. Ким Джуён был и впрямь красивым омегой с очаровательной широкой улыбкой. Он нежно прижимал к груди голову сидящего на диване Минсока, в чьих радостных глазах, казалось, плещет солнце. Рядом, обнимая мужа двумя руками, стоял Ким Союн, он с нежностью смотрел на Джуёна, а не в объектив. «Да, — подумал Чунмён. — Он его любит. Любил то есть… Отец так же смотрит на папу, когда думает, что я не вижу. Вот они — соулмейты. Круто. И что я здесь только делаю…» Отец спустился с лестницы почти бегом, он торопливо подошёл к Чунмёну, но обнять не решился, да Мён бы и не дался. Встревоженный аромат еловой чащи, который распространял Союн, был приятен, ненавязчив. В нём сквозили острые смоляные нотки, которые Чунмён так любил в альфьих запахах. Они говорили о том, что альфа — незлой человек. У злых и вредных запахи горчили. Но в руки Союна Чунмён всё равно не пошёл, хотя видел, что тот готов их протянуть. Однако он немного отступил и вежливо поклонился отцу. — Добрый вечер. Счастлив быть в вашем доме… господин Ким, — любезно сказал он. Да, с ним не будет легко. Это чужие люди. И если Минсока он достаточно легко стал называть братцем, потому что у него никогда родных братьев не было, то отец у него был. И звали его Ким Чонин. И был он самым лучшим на свете, и никогда не бросал и не предавал их с папой. Принял с ребёнком, любил Чунмёна и заботился о нём, сидел с ним, когда тот болел, потому что папа был часто в командировках, когда начинал карьеру. Играл с ним в баскетбол на построенной для него площадке у дома и в дартс, когда втайне от папы водил в любимый бар выпить пива. У Чунмёна был отец, а этот человек — отец Ким Минсока. Не более того. И приехал Чунмён не к нему, а к брату, у которого, как выяснилось, точно что-то не в порядке. И который вырос и впрямь неплохим человеком, с ним можно будет подружиться. Союн опустил чуть приподнятые руки и кивнул головой, не сводя блестящих от пелены слёз глаз с Чунмёна. — Ты похож на папу, — тихо сказал он. Минсок демонстративно громко вздохнул и резко сказал: — Какая банальная фраза, отец. Мог бы и что-то поинтереснее придумать. Чунмён изумлённо посмотрел на него. Такой грубости от братца он не ожидал. Он хотел ему сказать, что так не стоит, но Минсок уже вышел из столовой. Чунмён перевёл взгляд на отца и приподнял бровь. Тот тяжело вздохнул и опустил взгляд. — Я у него теперь в немилости, — сказал он тихо. — Хорошо хоть, что игнорировать перестал. А это… Я заслужил. Его можно понять. Чунмён напомнил себе, что он здесь не для того, чтобы лезть в семейные разборки, поэтому он просто пожал плечами: — Я так не думаю, но это ваше дело. — Давай есть, — робко улыбнулся Союн, кивая на стол, уставленный закусками. — Сегодня я всех отпустил, мы будем втроем. Или ты… сначала умоешься? — Да, пожалуй, — кивнул Чунмён. — Да и третьего надо привести. Так что вы мне покажите, куда мне. Отец засуетился и повел до лестницы, а там сказал: — Направо, вторая дверь. Напротив комнаты Сюмина. - На невысказанный вопрос Мёна он пояснил: - Домашнее имя Минсока. Он его любит. Иногда так и представляется. Так его... папа называл всегда. Чунмён понимающе кивнул и стал подниматься по лестнице. Комната у Чунмёна была удобной, со вкусом обставленной, с большим окном во всю стену. Он принял душ, распаковал свою сумку и оделся в свежее. Перед тем как спуститься, он постучал в комнату Минсока. Оттуда не было слышно ни звука. Чунмён был прилично воспитан, но особой этикетной щепетильностью не отличался, поэтому просто толкнул дверь и вошёл. Комната Минсока была совсем другой. Темнее, мебель была холодного синего цвета, окно зашторено. Минсок лежал на постели в той же одежде, что встречал его. — Приличные люди не входят, если им не разрешили, — скрипуче сказал он, даже не повернув голову к Чунмёну. Тот усмехнулся и встал посреди комнаты, оглядывая её внимательно, а потом сказал: — Ну, то, что ты хам, а я неприличный человек, мы выяснили. Пошли похаваем. — Иди. Я не хочу. — Врёшь, — уверенно сказал Чунмён. — Хочешь. Пошли, братец. Не ради отца, ради меня. — А ты мне никто. Чего ради? — Мы хотели выпить, — спокойно ответил Чунмён, не обращая внимания на выпад в свою сторону. — Ты сам сказал, что нажраться по полной не получится, а если нет, то смысл? — Хорошо, сейчас ты идёшь со мной просто похавать, а послезавтра, в субботу, я тебя веду, куда скажешь, и пою до состояния нестояния. Хочешь? — За твой счёт? — с интересом спросил Минсок, поднимая голову. — Ясно. Хам, халявщик и пьянь. Ты мне нравишься всё больше, братишка, — усмехнулся Чунмён. — За мой счёт. Вначале ужин дружественным не получался. Говорил в основном Чунмён, который внезапно почувствовал себя вполне комфортно в этой штормовой атмосфере, когда один собеседник так и ждал, к чему бы прикопаться, а второй боялся, что скажет что-то не то. И только добродушие, природная чуткость и мягкость Чунмёна, за которые его всегда хвалил папа, не давали этому всему вылиться в открытый конфликт. В конце они все дружно даже посмеялись с истории Минсока о том, как они курсом ходили в театр и половина студентов там дрыхла. В общем-то, неплохо всё прошло. На следующий день Чунмён бродил по Сеулу. Весна вступала в свои права, здесь было жарче, чем в Инчхоне, поэтому ему пришлось зайти в магазин, чтобы прикупить несколько рубашек полегче и пару нижних футболок. Потом он решил сделать сюрприз Минсоку, который уходил утром в свой универ, как на каторгу. Его запах, пока не сбитый ежедневными нейтрализами, был напоен острой приторностью. Он злился. И тосковал. Минсок жёстко огрызался на отца, который пытался его приободрить, и даже нарычал на Чунмёна за неуместное «Добренькое утречко, дорогие родственники». Отец попросил взглядом прощения у Мёна, но тот только пожал плечами. Сюрприз состоял в том, чтобы встретить братца после пар. Минсок вчера сказал, что заканчивает в пять и что никаких допов у него сегодня нет. Гугл любезно рассказал Мёну, как добраться до Сеульского национального, и даже помог дойти, по-джентльменски предоставив карту. Омега пришёл чуть раньше, поэтому решил подождать в парке у универа, на скамейке, с которой был виден вход. Минсока, конечно, могло и задержать что-то, он мог воспользоваться каким-то другим выходом, но тот, кто делает такие сюрпризы, всегда рискует, не так ли? А Чунмёну всё равно было нечего делать, да и погодка так и шептала, так что… Почему нет? Ему стало жарко, солнце пекло, как летом, от вчерашнего унылого дождя и мрачных облаков ничего не осталось. Чунмён снял лёгкий свитер и остался в нижней футболке, на которую накинул только что купленную синюю рубашку без воротника с белой вышивкой на кармане. Свежий ветер тут же начал ласкать его влажную шею, он снова положил руку на обнажённую теперь метку и замер на секунду, щурясь на солнце. Хорошо было. Просто отлично! Свитер он запихал в пакет с новой одеждой и сел поудобнее, вытянув длинные ноги и облокотившись о деревянную спинку скамейки. Глаза тут же стали лениво закрываться, он рисковал заснуть. Чтобы этого избежать, Чунмён достал телефон. И, конечно, чуть не упустил Минсока, листая ленту. Его братец выскочил из дверей так быстро, что Чунмён только и успел, что вскочить и поднять руку, однако приветственное «Хей, братишка» застыло у него в горле, когда он увидел, как выскочивший за Минсоком парень-альфа, высокий, с мощным торсом и очень красивым, хотя и холодным лицом, схватил его брата и потащил куда-то в сторону, за угол. Минсок сопротивлялся и что-то торопливо говорил альфе, но тот его явно не слушал и продолжал почти волочить за собой. Чунмён поторопился за ними. Он завернул за угол, но никого не увидел, пошёл дальше и за поворотом услышал голоса. Мён остановился и прислушался. У альфы был густой, мягкий, низкий голос, он упрашивал, он убеждал: — Сюмин, прошу, дай шанс, ну же! Мы же соулмейты, как ты можешь! — Я сто раз говорил, что ничего не чувствую, Сехун, отстань! Ну не повезло тебе! Дефектный у тебя соулмейт! Мне и без тебя от этого тошно! Это мне жизнь сломало, понимаешь ты? Прошу! Отстань! Найди себе кого-то другого, ты же не… Я же тебе не нравлюсь даже! Нет!.. Нет!.. Не смей! — голос брата был высоким, ломким, в нём была мука и отчаяние. — Я буду целовать, пока ты не признаешь меня! — яростно отвечал ему альфа, задыхаясь от явно разворачивающейся борьбы. — Да, пока я не люблю, но упускать своего соула, чтобы потом всю жизнь локти кусать?! — Ты тоже не чувствуешь ничего, когда я целую! — крикнул Минсок. — Ты сам сказал! — Я… мне приятно, это неправда! — А должно быть хорошо, понимаешь! А у тебя по лицу видно, что… — Нет! Нет! Я и запах твой люблю! — Сехун явно снова стал пытаться целовать Минсока. — Мой! Ты мой соул! Ты должен быть… Солнце моё! Пожалуйста, не вырывайся… Чунмён услышал достаточно. Он быстро вывернул из-за угла и застал брата с расстёгнутой рубашкой, встрёпанного и с дикой мукой на лице вырывающимся из рук того самого альфы, а тот, отчаянно рыча, рвался к его уже обнажённой груди, где, видимо, у Минсока был знак соулмейта. — Хватит! — громко приказал Чунмён. — Стой! Отпусти его! Немедленно! Минсок вскрикнул от неожиданности, а альфа замер и медленно повернул к Чунмёну лицо. Взгляд хищника, который оценивает ситуацию, чтобы кинуться и растерзать нарушителя границ, — вот на что был похож его взгляд. Чунмёна окатило сильным, уверенным запахом: ночной летний дождь, прекрасный и свежий до одури, от такого задыхаешься, как от избытка кислорода, и умираешь счастливым, а потом воскресаешь, полный сил, с желанием орать, что мир прекрасен. Этого, конечно, Мён не ожидал. Он не привык к сильным запахам. Все приличные люди пользовались нейтрализаторами, никто феромонами не злоупотреблял, это было бестактно. Но этот… Сехун, очевидно, не церемонился. Чунмён чуть отступил, пытаясь найти опору, потому что этот запах его ошеломил: он был невероятно, бессовестно, безбожно прекрасен. И как Минсок мог ему противиться, Чунмён не понял. А брат, воспользовавшись тем, что альфа, как и Чунмён, замер и чуть отступил с расширенными глазами, резким движением оттолкнул Сехуна и вырвался из его рук. Он кинулся к Чунмёну и, всхлипывая, спрятался за него. Он не был похож на себя. От уверенного, нахального, мрачного омеги ничего не осталось. Ему было плохо. Его вишня отдавала кислотой. Чунмён встряхнулся, отгоняя морок прекрасного аромата, напомнил себе, что перед ним альфа-насильник, который мучил его брата и, видимо, был виноват в состоянии Минсока, и грозно сказал: — Ещё раз тронешь его — и ты труп, понял? Тебе же ясно сказали, чтобы ты не приставал. Тебя не хотят и не примут, отвали, альфа. Ему почему-то не было страшно. Сехун был выше его, явно раза в два сильнее, он был раздражён и возбуждён, но при всём при этом Чунмёном овладела странная уверенность, что этот альфа не сделает ему ничего плохого. Поэтому он спокойно повернулся к нему спиной и лицом к дрожащему Минсоку, судорожно пытающемуся застегнуть негнущимися пальцами пуговицы на рубашке. — Ты как? — задал он глупый вопрос. — Тебе помочь? — Нет, — шепнул, всхлипнув, Минсок. — Не надо. Я сейчас. Он попытался застёгивать быстрее, но так рванул пуговицу, что она оторвалась и осталась в его пальцах. Это, видимо, было последней каплей, потому что он поднял на Чунмёна взгляд, а потом зарыдал, как обиженный ребёнок, в голос. Мён быстро сделал шаг вперёд и обнял его, с силой прижимая к себе и неосознанно выпуская феромоны, чтобы утешить и успокоить бедного омегу. Минсок прижался к его плечу, сжал пальцами рубашку на груди и прошептал, задыхаясь от рыданий: — Сейчас, я это… Прости… Прости… Я сейчас… Чунмён, чувствуя, что его запах может помочь, снова выпустил феромоны и погладил Минсока по голове. Он полностью отвлёкся на брата, поэтому пропустил тот момент, когда Сехун оказался у него за спиной страшно близко, он только успел услышать его дыхание: глубокое, с присвистом, тяжёлое, яростное. Минсок поднял голову и, в страхе вскрикнув, отпрянул от Чунмёна. А тот в ту же секунду почувствовал на своих плечах тяжёлые руки, а на шее, на метке соула, — жаркие губы. Его мгновенно пронзила волна невероятного наслаждения, он выгнулся, как от удара тока, и невольно застонал от силы эмоций. Жаркое, сладкое марево закачало его и отозвалось в каждой клеточке тела, которое потянулось к нему, к своему, к настоящему и единственному. Чунмён почувствовал себя страшно счастливым, ощущая, как раскрывается его метка, как расцветает она под горячими губами, ласкающими его сейчас, он почти физически чувствовал, как наливается рисунок золотым, горячим цветом и начинает сиять, как это бывает после первого поцелуя соулмейта. Это сияние быстро распространялось, заливая невероятной, сладкой негой всё тело, ставшее послушным в сильных руках, которые сжимали его, уже не боясь и не стесняясь. И глубокий, мягкий, как бархат, голос проговорил прямо в ухо Чунмёну: — Мой… Наконец-то мой. Ты… Ты, мой прекрасный… Это ты… Чунмён только и смог, что прошептать: — Твой… только твой… Он не видел Сехуна, не понимал, что происходит. Он едва на ногах стоял, когда услышал тревожный, но нерешительный голос Минсока: — Эй… Эй… Что происходит? Сехун, отпусти его! Эй! Отпусти! — Не отпускай, — попросил Чунмён, не открывая глаз. — И не подумаю, — ответили ему и нежно сжали, забирая в объятия полностью. Но постепенно смысл слов Минсока стал доходить до него, как и абсурд ситуации. Губы Сехуна больше не касались знака соула, поэтому в голове потихоньку прояснялось, хотя невозможный аромат альфы этому мешал. Всё так же, стоя с закрытыми глазами в объятиях своего соула, Мён сказал: — Приличные люди пользуются нейтрализами, чтобы не сбивать с ног своим запахом. — Ты дерзкий и внезапный, я неприличный, это мы выяснили, — ответил ему Сехун, опалив выдохом от усмешки его шею и пустив тем самым мурашки по коже. — Может, теперь скажешь, как тебя зовут? — Точно, — задумчиво сказал омега, открывая, наконец, глаза. — Мы же не знакомы. Меня зовут Чунмён. Он решительно выпутался из рук не спешащего его отпускать альфы и сказал растерянно глядящему на них Минсоку: — Всё нормально, братец. Твой… — Он кинул на Сехуна, стоящего с виновато потупленными глазами, пытливый взгляд. — ...друг — мой соулмейт, видимо. — Прости, Сюмин, — тихо проговорил Сехун, покаянно глядя на нахмурившегося и нервно покусывающего свои губы Минсока. — Я не понимаю, что происходит и почему у вас одинаковые метки. Но именно Чунмён… А ты вообще кто? — вдруг спросил он, удивлённо переводя взгляд на Мёна. — Это мой брат! — резко сказал Минсок. — Мой сводный брат. И как это — одинаковые? Так не может быть! Ерунда это! Чунмён, он ведь врёт? Опять врёт? — Я никогда тебе не врал! — жарко возмутился Сехун, выставляя вперёд руку. — Это ты… твоя метка… Я не понимаю, как это возможно, но… — Ты хочешь сказать, что это я врал всё это время? — закричал Минсок. — Ты меня с ума сводил тем, что требовал любви! Я себя ненормальным, сломанным чувствовал! Я возненавидел себя! И всё из-за твоих приставаний! Внезапно Сехун шагнул вперёд и опустился перед Минсоком на колени, поднял на него глаза и умоляюще сказал: — Ну прости меня! Прости! Я был уверен! Я так был уверен, что ты мой соул! Я думал, что просто… не нравлюсь тебе, вот ты и не признаёшь меня! А не чувствуешь из-за моего шрама. — А ты мог нравиться? Ты же ни одного омеги не пропустил на своём потоке! Соула ждал, да? — Голос Минсока был полон яда. — Да я думал, что и не встречу его никогда! — вскрикнул Сехун, сжав кулаки и стукая себя по коленям. — Ты же видел мою метку! Я счастлив был, когда увидел твоё солнце! По-настоящему счастлив! Чунмён во время этой перепалки не мог отвести взгляда от затылка Сехуна. Волосы там были коротко подстрижены, а чётко посередине сияло солнце. Точно такое же, как у Чунмёна. Но прямо поперёк него змеилась белая линия старого шрама, какие остаются от сильных порезов или рассечений. Рисунок чуть светился золотым сквозь черноту коротких волос. — Это не оправдание! Ты меня замучил! Ты мне проходу не давал! Полтора года и не смотрел в мою сторону, а тут — пожалуйста! Люби меня! Как ты мог мне нравиться! — между тем кричал Минсок. — Я не этого хотел! Прости, пожа... ах! — Сехун задохнулся воздухом, потому что пальцы Чунмёна скользнули по его волосам и прикоснулись к метке. Омега нежно оглаживал рисунок, с наслаждением слушая тихое скуление альфы. Он медленно поднял взгляд на Минсока, который сначала смотрел на эту картину с испугом и гневом, а потом глубоко выдохнул и, закатив глаза, цокнул: — Да твой, твой, — недовольно сказал он Чунмёну, — я вижу. Просто этот мерзавец мне столько крови попил за это время. Он посмотрел на прикрытые глаза всё ещё стоящего на коленях перед ним Сехуна и снова цокнул: — Ну, может, хватит? Не при мне же, вашу кочерыжку. Эй, хорош! — Покажи свою метку, — мягко попросил Чунмён, которому было сейчас необыкновенно хорошо: от пальцев, касающихся горячей кожи соула, шло сладостное тепло. Через них текла в его жилы какая-то сила, уверенность в том, что всё теперь будет правильно и хорошо. — Поцелуй меня, — внезапно хриплым голосом попросил Сехун. — Пожалуйста. Я столько этого ждал… — Ну, уж нет, — засмеялся Чунмён, убирая руку. — Точно не сейчас и не здесь. И не при твоём бывшем. — Он показал язык вскинувшемуся в возмущении Минсоку и снова попросил его: — Метку покажи, прошу. Минсок нахмурился, но не стал возражать. Он расстегнул рубашку и отодвинул край. И впрямь, рисунки были один в один. Вроде. — Обычное солнце, — хмуро сказал Минсок и прикрикнул на Сехуна, который уже поднялся и сейчас обнимал Чунмёна со спины, впившись, однако, взглядом в метку на его груди: — Отвернись, озабоченный! Но Сехун, сведя брови на переносице, продолжал внимательно смотреть на метку Минсока. Потом он чуть отодвинулся от Чунмёна и осмотрел его метку. — Чёрт, — прошипел он. — Вот чёрт! — Что? — спросили омеги хором. — Их восемь, сука… — обречённо сказал Сехун. — Лучей. Там внизу ещё один… А у тебя семь, — жалобно шепнул он на ухо Мёну. — И у меня семь, видимо. — Я убью тебя, — мрачно сказал Минсок, слушая хохот Чунмёна и растерянный лепет «Прости, прости, прости» Сехуна, который прятался за своего омегу, как совсем недавно прятался за ним же сам Минсок. Но на лице у Минсока было такое облегчение, что в его угрозу никто не поверил.***
— Ну, здравствуй, соулмейт! — Радостный голос заставил Чунмёна вздрогнуть и сжаться. Он посмотрел на счастливое лицо альфы, заглядывающего в его глаза, и приподнял бровь. — Соулмейт? Вы уверены? — Уверен, солнце! Уверен! — радостно кивнул тот и искренне добавил: — Боже, как же ты красив! Просто невероятно! Чунмён скупо улыбнулся на комплимент и окинул парня напротив оценивающим взглядом: чуть встрёпанные рыжеватые волосы, задорные ласковые глаза, широкая улыбка, освещающая лицо доброжелательностью и делающая его ещё более привлекательным. Невысокий, но крепкий, сильные руки в закатанных рукавах смотрелись крайне сексуально. Тонкий запах смородинного листа ненавязчиво окружал своего владельца и дарил приятное ощущение спокойствия и удовлетворения тем, кто был рядом. «Что же, — подумал омега, — должен понравиться». — Ну, что, — между тем весело говорил альфа, усаживаясь напротив него за столик. — Будем знакомиться? Меня зовут Ким Чондэ, для друзей — Чен. А тебя? — А его зовут «Это мой омега, так что отвали», — раздался недовольный голос подходящего с двумя чашками кофе в руках Сехуна. На его лице было крайне злое выражение, и он опять выпустил феромоны, скотина, хотя Чунмён его от этой дурацкой агрессивной привычки отучал уже полгода. Очевидно, безуспешно. Сехун сердито посмотрел на Мёна и процедил: — Объясни, почему тебя и на минуту нельзя оставить, чтобы к тебе не подсел кто-нибудь левый? А? — Я не левый, — возразил Чондэ, и на его лице появилось сочувственное выражение. — Извини, бро, но это не твой омега. Он мой соулмейт. И он вытянул руку: на внутренней части локтевого сгиба красовалось солнышко. Сехун и Чунмён переглянулись, и на лице альфы появилось довольное, ядовитое выражение, но Мён не дал ему позлорадствовать, грозным взглядом приказав ему заткнуться. — Слушай, Чондэ, — миролюбиво сказал он. — Ты до восьми считать умеешь? Чондэ, никак не ожидавший подобного вопроса, растерянно кивнул. — Ну, тогда, — продолжил Чунмён, — у меня для тебя две новости: плохая и хорошая. С какой начать?