9 мая 1945 года что-то пошло не так.

Павла Алексеевича я знал давно, намного дольше, чем даже собственную жену. Он хороший, можно сказать, отличный ученый. В двадцать первом веке не покладая рук каждый день начинать с просмотра мировых новостей, а заканчивать установлением будильник на семь часов, потому что днем работа. Работа, без конца и края. Работа, заполняющая смысл жизни моего друга. Заполняющая его самого. Я никак не мог ожидать звонка в такую рань, подумать только, восемь часов утра! Ни стыда ни совести у Павла, конечно. — Але?.. — Игнатик, любименький, быстрее ко мне! Я открыл… Я открыл! — Правда срочно? Обождать не можете? Завтрак там… — Не может, Игнатик, не может! Собирайся прямо сейчас, целуй жену и говори, что не скоро! Разговор быстро прервался. Запинания, повторение нескольких фраз, и, конечно, абсолютное наплевательсто на личную жизнь формировали не самые лучшие стороны Павла. *** — На ту плиту вставай, давай дорогой, давай. Я послушно встал, облокотившись о поручень. Машина времени. Мгм, знаем, слышали. И пробовали. На мне, естественно. — Ты будешь проходить через кротовую нору. Это так называемый туннель, удалённые области в пространстве, через нарушение топологии пространства. — Не утруждайтесь, я понял только слова «ты будешь», «туннель» и «нарушение». — Ай, да правда что… За поручень держись, начинаем, начинаем мы! Я взялся за поручень, крепко привинченный советскими винтами в кабинке… Она не выглядела лучше. По Павлу Алексеевичу не скажешь, что он сторонник всего традиционного, да и неплохое состояние имеется. Ему за каждый эксперимент по миллиону начисляют. Но на новую технику жадность увеличивается в несколько раз, похоже. — Запускаю! Не двигайтесь, замрите, ради Бога! — Да не двигаюсь я… Лязг железок ударил по ушам, пробираясь в барабанные перепонки и активно лопая их. Тряхнуло, отбросив и меня, и поручни, не выдержавшие испытаний времени. Тугая боль в затылке затмила разум, а темнота тем временем занялась глазами. Я отключился. *** Так и вышло, что три года назад некий Игнат попал в 1942, оставаясь жив до сих пор. Как только я узнал где и что сейчас происходит, а так как с историей проблем не было, понял быстро, то оставалось лишь вспомнить все просмотренные фильмы про путешествия во времени, и уйти жить далеко далеко, в дремучих лесах России, дабы не дай бог что-то изменить. Заброшенный дом послужил пристанищем на тягостные года. Быстро оборудовав помещение, я зажил бедно, впроголодь, но живым. На чердаке обнаружилось ружье и запас пороха, так что целый год раз в неделю я позволял себе охотиться на диких фазанов, гуляющих неподалеку. Летом и весной удалось посадить ягодные кусты и даже взрастить стебельки пшеницы под конец осени. Проработав всю ночь и весь последующий день, я получил хлеб таким способом: пшеницу промыл, залив водой, немного подержал в утопленном состояние, после чего развел в печке огонь, поварив бывшие семена пятнадцать минут. С разбухшей и приятно пахнувшей пшеницей я слил воду и засунул в мясорубку, которая на те времена, кажется, находилась в любом доме. Подержал стручки в кипятке, получив своеобразное пюре. Из половины напек лепешек, чем питался две недели, а в другую добавил опару (теплую воду смешал с просеянной мукой и дрожжами, накрыл полотенцем и поставил на печку до поднятия дрожжей.) Масло, соль и лепим хлеб. Через час после наказания на печке засунул в саму печь. Хлеба мне хватило на месяц. Спал я на чердаке, на пыльном, пропитанном молью и дырками матрасе, лицом ко входу и ножом наготове. Друзей, естественно, не было, врагов зато — весь мир. Им же лучше к моему жилью близко не приближаться, ход времени зря портить. Одних особо ретивых русских пришлось отпугивать ненормальным поведением и стрелять в воздух солью. Соль, кстати, кончалась. Вот так я пожалуй и выживал, до сегодняшнего дня. *** Сегодня я пошел в близлежащую деверю. С начала моего появления в этом прошлом, я, после пару часов ничего не давшей истерики, отмечал каждый день на самодельном календаре из бруска дерева. Сегодня, в ночь с восьмого на девятое мая, в два часа десять минут должны объявить о завершении войны. Три года. Ровно три года моих и людских страданий подходят к концу. В деревне меня приняли хмуро. Пропустили в дом еле-еле. О незнакомце, поселившемся в доме, с чудным нравом и диковатой внешностью, было уже давно известно. Мы сидели за столом, включив радио. Оставалось пару минут до долгожданного объявления. Мать, маленькая пятилетняя дочурка с вымазанным в угле лицом, чего не замечал никто, и ворчащий ежесекундно дед. Два часа десять минут. Радио молчало.