Милый не злодей, а иссушит до костей

«Житья никакого от нее нет: заела уже всю деревню Агнешка ваша окаянная, чтоб она пропадом провалилась, сквернавка такая!»

      До чего же хорошо было вновь ощутить хоть какую ни есть худую, но все же крышу над головой: измаялся уже изрядно в пути нелегком многострадальный салажонок — уже и подзабывать малость начал, до чего же спокойным и безмятежным выдавался сон в бывалошные беззаботные времена, когда ночлежничать еще доводилось не на холодной земляной тверди, закутавшись в изодранный холщовый плащ и беспрестанно прислушиваясь с тревогой к тому, как завывают над головой нещадные холодные ветра, а в родной отчей хате, забравшись высоко на глиняную печь. Ведь так больше и не довелось ему, истосковавшемуся ребятенку, ни разу заночевать под кровом хоть каким-нибудь с тех пор, как вынужден был он пуститься в свое скорбное странствие вслед за ведьмаком: пусть ведьмак и останавливался ненадолго в каждой попадавшейся на тракте корчме либо постоялом двору — дабы поесть, пополнить припасы или придирчиво просмотреть все объявления, что были развешаны на их распахнутых вратах — с наступлением темноты он всегда неизменно покидал поселения, уводя вместе с собой подальше от людских глаз и мальчишку. Каждый раз измученный беспрестанным отчуждением Мирко отчаянно надеялся всем своим трепещущим сердечком на то, что однажды все ж настанет такой момент, когда бесприветный мастер наконец изменит сей своей странной привычке, проведя хоть одну ночь под кровлей, яко и положено было честному люду, но тот бесперечь уходил, невзирая на жалостливый мальчишечий взгляд: должно быть, избежать старался лихой молвы да косых недоброжелательных взглядов, что преследовали их вдвоем с воспитанником присно, куда бы ни свернул их путь тернистый. Ведь пару раз даже сгрызался ведьмак со случайными пьянчугами в трактире, что допытываться начинали уж больно настырно о причине присутствия мелкого дитенка рядом с ним, богопротивным вымеском. Эта же хата с ее отсыревшими мрачными сенями, заставленными всевозможным проржавевшим напрочь инструментом, нисколько не походила ни на закоптелые каморки постоялых дворов, ни даже на покосившиеся, но все же обжитые хаты родного мальчишкиного Лихолесья — в до того ужасном запущении пребывали эти старые, насквозь прогнившие стены. Лишь единственный тусклый огонек от огарка догорающей дразги освещал затемненные сенцы, разгоняя по углам пугающий стелющийся мрак и отбрасывая на бревенчатую поверхность сруба леденящие душу угловатые тени. Так и поежился мальчонка сирый, едва переступив через порог кривой хибары и окинув своим робким трепещущим взглядом ее угрюмую бесприютную обстановку: даже просто находиться в этих стенах, чувствуя, как тянет кусающим холодом изо всех их бесчисленных щелей, было непередаваемо страшно… Сжался Мирко подле строгого мастера, не решаясь делать далее шаг, а тот лишь плащ с себя наконец скинул, вручив его, не глядя, в мальчишечьи тонкие руки. Так и покособочилась от отвращения вставшая напротив него вежевуха, как выступил он малость в свет лучины, явив ей в полной красе свое отвратное брыдкое обличье — аж поморщила брезгливо лицо, принявшись причитать и показательно кривиться:       — А-ай, ай, — так и протянула она в напускном омерзении, не сводя глаз с безобразного ведьмачьего лика и кручинно качая головой в такт своему придыханию, — вот ведь образина ты окаянная. Точно увечный какой-то. Бродяжничаешь, небось, да людей своим видом стращаешь, выродок такой поганый. И оружием, гляди, обвесился, точно разбойник. Крючища жуткие на пояс нацепил. И начто тебе меч, ты скажи. Что, душегубством занимаешься? — Ни малейшего внимания не придал убийца чудовищ тем причетам недобрым, какими осыпала его от души своей постылая женка: поди, привычен уже был к враждебности и беспрестанному людскому отвращению, что преследовали его буквально повсюду. Снял он закрепленные на ремне ножны, в которых и хранился главный инструмент его убийственного ремесла, и засим бережно расположил их на надтреснутой лавке, разместив подле наваленного на нее сломанного хлама: давно уже приметил мальчонка, что, несмотря на свой суровый нрав, Освальд всегда предельно рачительно и прилежно обращался со своим оружием и прочим рабочим инструментом. Каждый вечер извлекал он сей клинок из ножен и протирал его затем тщательно смоченной в масле холщовой тканью — с непередаваемым любопытством наблюдал за таким действом завороженный Мирко, и хоть не гнал его в такие моменты, к счастью, наставник. Снял ведьмак далее с пояса и второй ремень, к которому устрашающим рядом крепились стальные крючья и ножи — походные и для разделки чудовищ — и также молча разместил его рядом со сложенным в ножны мечом, даже не взглянув ни разу на застывшую чуть поодаль от него вежевуху. Смерила та его недоверчивым взором, беззастенчиво водя глазами своими белесыми по фигуре ведьмачьей, да затем и изрекла недовольно: — Чего молчишь-то? Язык свой проглотил, что ли? — так и не вымолвил ей ни слова ведьмак — лишь куртку свою почерневшую расстегнул да на край лавки кинул, до грязной рубахи раздевшись, дабы не мешала ему, очевидно, лишняя одежка при предстоящей работе. Только хмыкнула женка, пяля глаза свои бесстыже и все никак не примиряясь с тем полнейшим равнодушием, каким отвечал на ее речи мрачный мастер. — И рожа-то какая кривая, гляди. Страшный ты как смертный грех — небось, и девки-то уличные от тебя, урода такого, шарахаются. Паралич тебя что ли, разбил? Или то зараза какая-то поганая? Точно хворь мне в хату принесешь! Пускаешь вас, выродков, а потом язвы от вас вылазят где ни попадя!..       — Не принесу. Ко мне хвори не пристают, — наконец изрек сквозь зубы хоть что-нибудь ведьмак, попутно рукава своей рубахи до локтей подкатывая.       — Ой ли! А на вые-то у тебя что? — так и бросилась лаяться на него женка, одновременно с тем указав беззастенчиво на ряд расчесанных воспаленных красных пятен на ведьмачьей жилистой шее.       — Клопы меня то пожрали, — безразлично отмахнулся Освальджик.       Вздохнул в этот момент опечаленно Мирко, на свои покусанные ручки посмотрев: хоть и был беспрестанно себе на уме ужасный мастер, извечно что-то недоговаривая в своих хитросплетенных речах, в этот раз точно не солгал он — заели клопы эти нещадно не только его самого, но уже и несчастного мальчишку рядом с ним. Таким отныне стало и дитячье безрадостное житье, состоявшее из одного только нескончаемого скитания по большаку и необходимости ночевать в сомнительных дрянных местах, куда и псы бродячие лишь издыхать по обыкновению своему приходили. И ежели сам ведьмак был абсолютно привычен к такому образу жизни, относясь к извечной походной грязи на своей почерневшей от крови одежке совершенно спокойно и даже безразлично, себемиров сынок бездольный страдал от сего бремени нищенской бродяжнической жизни просто невыразимо: пусть и не знал он более крайнего голода, как увез его из гибнущей деревни убийца чудовищ, все прочие тяготы такого существования ложились на его хрупкие дитячьи плечики непосильной ношей.       — А в штанах ты тоже такой кривой, как и рожа твоя?       Вопросила то развязно бессовестная вежевуха, продолжая таращить глаза на разбирающего свои пожитки ведьмака, но тот и бровью в ответ не повел: точно свыкся уже со всевозможными мыслимыми и немыслимыми оскорблениями и поношениями в свой адрес. Любое поругание выносил он совершенно безучастно и отстраненно, каким бы изобретательным и гнусным оно ни было, но и в ответные проклятья и угрозы при необходимости пускался без раздумий, чего, как правило, всегда с лихвою хватало для того, чтобы остудить пыл особо ретивых скандалистов. Не раз задумывался себемиров сынок, наблюдая такую картину, что, должно быть, и не знал другого отношения к себе злонравный убийца чудовищ: он и жизнь-то свою безрадостную начал в той же среде отчуждения, с рождения вытянув себе немилосердный жребий отверженного. А вот сам Мирко привыкнуть к такому не мог, ведь никогда дотоле не охаивали его столь беспричинно и жестоко, пока не попал он во владение к ведьмаку. И никак осмыслить для себя не мог его неокрепший дитячий разум, почему охульники, чаще всего сами недостойные и порочные люди, никак не замечали в злобе своей свои собственные подобные недостатки. Взглянул он вновь на плюгавую женку, что сперва и определенное великодушие проявила, а теперича никак отставать от ведьмака не желала, да и подумал между делом, что она-то сама лицом своим постылым не многим лучше Освальда была. Такая же брыдкая и испещренная мелкими морщинами, со своими длинными и спутанными волосами и вытянутым угловатым лицом была эта вежевуха похожа если не на кладбищенскую жальницу, то уж точно на сварливую деревенскую каргу, коей она по сути своей и являлась. Беззубая, распущенная, простоволосая, одетая в изодранные исподние лохмотья, обнажавшие явно больше ее неприглядных обвисших телес, чем то полагалось для приличной и благочестивой женщины, своим неухоженным неприятным видом и хрипловатым истеричным голосом вызывала она в мальчишке лишь самые тягостные и неладные чувства. Не ей было попрекать ведьмака его отвратным внешним видом — ведь сама-то она разве что противоестественных змеиных глаз не имела. Так и подумал мальчонка, чуть отступая от неприятной женки к лавке: в последнее время его трепещущую забитую душонку одни только такие недобрые, мрачные и стращавые личности и окружали со всех окаянных сторон. Даже оставаться в сей хибаре, зная, что за стеной будет почивать оная женка, ему было тягостно и до трепета в озябших плечиках боязно — да только выбора иного нынче не оставил ему хладнодушный наставник. Так и не дождавшись от убийцы чудовищ ответа, вежевуха лишь полоснула того неким странным липким взглядом и, издав короткий и чуть сдавленный смешок, наконец удалилась из сеней восвояси, в свою темную клеть, напоследок плотно притворив за собой скрипнувшую прогнившую дверь — даже едва заметное облегчение на измученном сердечке испытал себемиров сынок от ее долгожданного ухода.       Ничего не сказал мальчишке сирому и ведьмак — лишь сбросив с себя все ненужное, хату покинул, очевидно, направившись отрабатывать женкино постылое великодушие. Один остался ребятенок в сенцах устрашающей враждебной хаты: наедине с собственными ужастями и воспоминаниями о тех испытаниях, что пришлось преодолеть на пути к проклятущему хутору. Сперва кавалькада чудовищных призрачных всадников чуть было не затоптала их с наставником на узкой лесной колее, затем очутились они в этом ужасающем кошмарном чернолесье, где даже обладающий нечеловеческим чутьем ведьмак заплутал безнадежно, не сумев совладать с воздействием ужасного заклятия... Теперь этот хутор разрушенный мрачный на пути их тернистом посреди мертвой чащобы попался. Еще и оставил салажонка сирого в одиночестве в этой хибаре ведьмак! Нет нигде покоя настрадавшемуся сердечку дитячьему. Хоть бы вернулся скорее жестоконравный суровый мастер: ведь хоть и бессердечным донельзя он был, все ж спокойнее малость горемычному Мирко рядом с ним было... Но не уйдет он никуда, не уйдет: вон даже оружие его да леденящий кровь инструмент на лавке лежать остались... Переждать надо просто кошмар ребятенку. Переждать — и снова будет в безопасности он. Уселся бедный, бездольный мальчишка на сопревшие от хлада доски, в отсыревшее ведьмачье рубище как мог завернулся, промерзшими до костей плечиками поведя, да на тусклый огонек дразги уставился. Страшно. Сколько же страха он натерпелся за последнее безотрадное время… Окинул он своим несмелым затравленным взором темные углы неуютной хибары — одни лишь пугающие гротескные тени да свисающая с прогнившей от влажности кровли паутина бросились в глаза содрогающемуся салажонку — и так подумал он засим, что, должно быть, только самые бирюковатые и порченные люди, пожалуй, и могли выживать в таком постылом и гибельном месте. Вспомнилась мальчишке и последняя горькая ночь, проведенная в родительской хате: тогда тоже мерещились ему всевозможные ужасти по утонувшим во мраке привычным углам… Несведущ он еще тогда был о своей окаянной дальнейшей судьбе — даже и помыслить ненароком не мог, что то в действительности последняя счастливая ночь в его жизни была… Ведь с наступлением утра окончилось и беззаботное малолетство его в самом деле. Так и вздрогнул мальчонка несчастный, как вспомнил те события не столь давно минувших дней, а после пригорюнился беспредельно: страшился он тогда ведьмака еще сильнее, чем поныне — аки самой смерти воплощенной, да только откуда мог знать он, сирый, что в скорости рядом никого иного с тем, чтоб защищать его бездольную головушку, и не останется вовсе… Поскорее бы вернулся, в самом деле, мастер. Пусть даже не скажет он ничего более до самого рассвета воспитаннику своему страдающему, хоть будет знать себемиров сынок, что есть кому защитить его от всего этого нескончаемого разнузданного кошмара…       Поежился вновь бедный Мирко, с замиранием сердечка прислушиваясь по мере силенок тщедушных своих к тому, что происходить могло за стенами, а после и улегся на бок, чувствуя, что не осталось больше возможности бороться с усталостью и страхами безбрежными этими. Тревожный и нездоровый сон начал одолевать его постепенно, и пусть и страшно до ужаса было мальчишке закрывать свои глазки в таком бесприветном кошмарном месте, где за стеною, шаркая босыми ногами, шастала и женка неладная, так и не смог он себя перебороть, провалившись в итоге сквозь страхи в тяжелую тягучую дремоту. То и дело просыпался и вздрагивал он на миг, страшась погрузиться в этот сон с головою: оглядывался спешно по сторонам, понимая, что и времени-то на деле совершенно немного прошло, ведь даже тусклый огонек на щепе догореть никак не успевал, да в заволглый ведьмачий плащ снова заворачивался поплотнее, дабы хоть отчасти согреться в злом хладе. И прислушивался он вновь в беспокойстве, маленько успокаивая свое истерзанное сердечко, как доносился до его слуха треск разрубаемых поленьев откуда-то из-за стены: хотя бы, стало быть, рядом где-то пребывал его наставник суровый, уговор свой нехитрый с вежевухой выполняя без обиняков. Так и боролся несчастный Мирко со сном, покуда хватало сил его хлипких, вздрагивая, робея и сжимаясь в трясущийся комок, а после и погрузился в забытье наконец, глазки свои плотно сомкнув и свернувшись бочком на шершавой поверхности досок. Там и спал он, истощенный жуткой ночью, покамест не услышал поблизости от себя скрип проржавевших дверных петель — распахнул Мирошек слипшиеся веки от страха да сразу же и утихомирил свои переживания, как увидел во тьме оставшейся без освещения коморки силуэт вернувшегося в хату ведьмака: прошелся тот по сенцам, расположив на досках принесенную из-за околицы ступу, и далее разжег рядом новую лучину, закрепив ее в светце над небольшим прогнившим ведерком с водою — так и озарились в тот миг неуютные сени ласкающим и теплым светом огонька. Кольнуло Мирошка в тот миг, несмотря на мимолетную радость, и некое огорчение вящее: знал ведь он уже прекрасно, насколько тихо и неслышимо был способен передвигаться убийца чудовищ при должной воле своей — да только, видно, не обеспокоился тот, бездушный, тем, чтоб не разбудить среди ночи измучившегося воспитанника… И все равно возликовало сердечко мальчишечье от неприглядного и взмыленного после работы лика наставника: успокоился он враз, осознав, что может теперь уж не бояться больше, и лишь свернулся сильнее, принявшись украдкой наблюдать за действиями мастера. Ополоснул тот голову и лицо водой из ведерка и, бросив на замершего мальчонку беглый взгляд, прошел засим молча к доскам, усевшись на пол чуть поодаль от него: достал он из кармана твердые угольки, засыпал их в ступу да и толочь пестиком принялся… Так и обуяло себемирова сынка любопытство невероятное: опять нечто мудреное уселся здесь делать ведьмак! Понаблюдать бы надобно…       Подполз любопытствующий мальчишка чуть ближе к мастеру, а тот, не обращая на него внимания, лишь растирать угли продолжил. Замер Мирко на некоторое время так, прислушиваясь к скрипу угольков в ступе и с щемящим сердечко интересом рассматривая хитрое действо ведьмачье, а после и дерзнул подползти еще ближе — остановился тут Освальд, ступу тем не менее не откладывая, да и к лик свой нескладный к нему повернул, всмотревшись со строгостью прямо в мальчишечьи глазки. Так и сжался в страхе себемиров сынок: ведь даже не сделал в этот раз он ничего худого для того, чтоб прогневить наставника! И ведь еще того ужаснее в свете лучины смотрится ведьмачье брыдкое лицо... Да только задержал тот на запуганном мальчишке взгляд свой тяжелый, а после и промолвил без злобы:       — Что, салажонок? Страшишься?       И как дитенок ответить должен был на такой вопрос, не покривив при этом страдающей хлипкой душой? Ведь, на самом деле, страшился мальчонка — аж тощие поджилки дитячьи тряслись от вещяго страха в той хате — но давно ведь смекнул он, сирый, что терпеть не может бездушный ведьмак, когда ропщет на юдоль свою Мирко хоть как-то. Так и прогревается он беспощадно, коли поведает ему все как есть ребятенок. Никак нельзя роптать Мирошку во владении ведьмачьем. Но и обмануть мастера ему тоже не можно, ведь пусть и вероломствует тот сам безмерно в обращении своем с каждым встречным проходимцем, одному лишь себе самому позволяет он тень на плетень наводить да недоговаривать по умыслу злому и коварному. Пощемился мальчишка, глазки отведя, да затем и ответил как мог:       — Ну... Нет. Но мне здесь не нравится.       Искривил свою челюсть Освальджик, уставив страшные глаза на застывшее личико воспитанника, и себемиров сынок так и сжался еще того сильнее, судорожно перебирая в своем несмышленном разуме все возможные прегрешения, какими мог он все ж несознательно вызвать немилость наставника. Да только рассмотрел его ведьмак и затем нежданно потянул сухощавую десницу к непослушным мальчишечьим волосенкам: убрал он их небрежно с дитячьего лба и взор свой непреклонный на него устремил неотложно — содрогнулся ребятенок, уж не ведая, что и делать теперича надобно было.       — Где уже чело расшиб? — водя глазами по рассеченному мальчишкиному темени, вопросил строгим тоном ведьмак, и тот, помявшись, ответил несмело:       — Упал.       Ничего не сказал ему на это суровый мастер — лишь оставил дитячьи волосья и вновь к занятию своему престранному воротился, сызнова принявшись толочь уже наполовину раскрошенные угольки в своей деревянной потрескавшейся от времени ступке. И хоть и не сменил он прежнего отчуждения своего, так и возликовало непередаваемо истерзанное мальчишечье сердечко: даже улыбнулся маленько уголками губ возрадовавшийся салажонок — в коем-то веке заметил Освальд хоть что-либо из того, что случилось с Мирко бездольным под его хладнодушной опекой. Вернее, замечал-то он наверняка и ранее да только и вида не подавал, оставаясь извечно отстраненным и до боли жестокосердным с воспитанником своим горемычным. Так и продолжил он бесстрастно работать, не обращая более внимания на подползшего к нему Мирошка, а тот, заелозив от холода, лишь вновь принялся с интересом наблюдать за действием оным бадражным. Долго еще измельчал ведьмак пестиком угли в своей ступе: терпеливо и старательно растирал, пока не истер до однородной черной крошки — ни слова не проронил мальчонка замерший, все это время лишь следя как завороженный за выверенными движениями ведьмачьих рук. Достал засим мастер заранее припасенную деревянную мазницу с маслом из собачьего жира и, откупорив оную, соскреб немного тонкой щепой прямо в ступу поверх полученной сажи, принявшись затем размешивать склеившуюся золистую крошку. Водил он монотонно дланью своей, водил, будто бы был сокрыт во всем происходящем некий одному ему понятный странный ритуал… Как мог пересиливал так и рвущееся наружу любопытство мальчишка — даже глазками своими, доселе саднившими и неумолимо смыкавшимися от жуткой усталости, моргать почти перестал, страшась слово лишнее вымолвить и привлечь к себе тем самым всуе внимание сосредоточенного наставника — но затем все ж не выдержал и вопросил через силу:       — А что ты делаешь? — Поднял он глаза на лик мастера строгий, гадая, во что же выльется ему теперь такая дерзость как вопрос сей несдержанный, и нутром своим опять страшась, что оставит его без ответа ожесточенный ведьмак, но тот, выждав паузу, тем не менее неохотно процедил сквозь зубы:       — Тушь готовлю. Не каждому в этой жизни удается лицезреть столь сопредельно близко на стезе своей шествие Дикой Охоты — описать эту встречу на бумаге надобно, дабы сохранить эти сведения до пришествия дня грядущего, покамест не померкли их детали в памяти. — Помолчал он недолго, сосредоточенно рассматривая получившуюся маслянистую золу своими жуткими противоестественными глазами: вперил в его лик пугающий свои завороженные глазки и себемиров сынок обмеревший — и тот, удостоверившись, по-видимому, наконец, в соответствии полученного результата и собственных начальных ожиданий, изрек напоследок устрашающим вкрадчивым шепотом: — Отвезу сию рукопись в Каэр Морхен. Перепишут ее там набело, перешив в переплет — быть может, послужит кому-нибудь, когда пробьет тому урочный час.       Произнес эти слова страшный мастер и из кармана свернутый листок вощанки извлек: растянул он его засим на отесаной топором дощечке, прижав оную плотно к своей согнутой в колене ноге, и окунув край острой щепы в полученную из сажи чернющую тушь, принялся точными выверенными движениями выводить угловатые буквы на шероховатой бумажной поверхности. Дышать перестал себемиров сынок, завороженно уставившись на возникающие из-под острия смоченной в краске щепы неизвестные ему символы: быстро и уверенно водил дланью ведьмак, вычеркивая на шершавой вощине свои странные черточки, завитки и окружности — на удивление ровным и аккуратным оказался его почерк, вопреки ожиданиям обомлевшего Мирко. Лишь острым и угловатым он малость явился при взгляде под определенным углом. Так и заерзал возбужденно Мирошек: вот бы мог прочитать он, что именно выводил мастер своей твердой рукою на листе бумаги оном — да только ни буквы не знал сирый мальчишка, к великому сожалению своему... Негде было ему, простому крестьянскому ребятенку, научиться такой премудрости диковинной как читание или письмо рукописное — в его родном Лихолесье даже самые ученые мужики, что в уме цифирь складывать умели, не владели такой хитростью николе... А ведьмак владел. И очень даже искусно, как оказалось: недаром ведь именовали его мужики с придыханием чернокнижником окаянным — многими пугающими знаниями он обладал... Дерзнул себемиров сынок вопросить у него несмело, что же такое мудреное тот на вощанке своей выводил — но только лишь рявкнул на него гневливо наставник: «А не твоего ума это дело, сопливец!» — и снова умолк с прежним трепетом мальчонка. Окунет Освальджик край зажатой меж пальцами щепы в поблескивавшую в свете лучины тушь и далее принимается вычеркивать свои странные буквы под зачарованный взгляд изумленного воспитанника — только и успевает следить мальчишка, как из ниоткуда рождается на вощанке мудреный узор хитросплетенных букв... Вот какую хитрость диковинную придумал брыдкий убийца чудовищ, дабы ход времени обмануть прихотливо!.. Так и затрепетало от волнения испужавшееся сердечко мальчишкино, как представил себе он то туманное и непознанное грядущее, в котором, возможно, и в самом деле, когда-то сослужит их едва не приведшая к гибели случайная встреча с кавалькадой призрачных всадников кому-нибудь добрую службу, найдя свое отражение в оной рукописи ведьмачьей. И не узнает, поди, никто из тех потомков о том, как под покровом кошмарной давней ночи при одном только тусклом свете зажженной лучины писал эти строки когда-то никому не запомнившийся ведьмак Освальд, подле которого, свернувшись от холода, лежал и он, мальчик Мирко бездольный… Воистину коротка людская память на деле…       Однако же, вместе с тем, и на удивление спокойно вдруг сделалось на изнуренной мальчишечьей душе. Было в странных действиях мастера нечто умиротворяющее, ведь вновь предельно бесстрастен и выдержан был он. Что вообще могло случиться с мальчишкой горевым, коли уж рядом был ведьмак? Так и водил по его престранным письменам своими смыкающимися глазками постепенно провалившийся в долгожданные объятия сна уставший салажонок — лишь в холщовое рубище кутался и заворачивался плотнее, иногда неосознанно вздрагивая от тянущего от земли ночного хлада... Так и накрыл мальчишечью головушку незаметно спасительный сон, и впервые за долгое время спал настарадавшийся ребятенок спокойно и сладко, не терзаясь более страхом и не вздрагивая от каждого тихого шороха. Проспал Мирошек беспробудно таким образом весь остаток темной ночи, даже согревшись в итоге, а как пришло ему время открывать слипавшиеся глазки, долго еще лежал он, не двигаясь и не желая возвращаться сызнова в неприветливый волчий мир.       Потянулся наконец выспавшийся вдосталь Мирко, поводил все еще неясным спросонья взором по унылым бревенчатым стенам мрачной хибары — ныне уже не показалась ему столь устрашающей хата — и присел неуверенно, принявшись рассматривать темные сенцы. Пробивался теперь в них тусклый свет через множественные щели в подгнивших бревнах и запертых оконных ставнях, однако же все равно крайне неуютной и враждебной оставалась обстановка в жилище плюгавой вежевухи. Обвел мальчишка подозрительным взглядом сваленный по углам всевозможный инструмент — вилы, лопаты, мотыги да ухваты — а потом и спохватился моментально: один он очнулся посреди затемненных сеней! Ушел куда-то Освальджик, оставив ребятенка в полном одиночестве! Так и заметался тот на месте, повертев головкой и ощутив, как вновь начинает щемить уже дотоле успокоившееся сердечко. Аж дыхание перехватило у мальчонки: как же будет он один тут, без мастера?.. Да только пригляделся получше и малость успокоил заболевшую душу: вот в углу сапоги ведьмачьи лежат. А на лавке, рядом с разложенным инструментом — и его кожаная стеганая куртка да почерневшая от крови рубаха. А вот ножен с оружием нет — забрал их, по-видимому, ведьмак, покидая постылые сени. Так и призадумался салажонок, на ножки наконец приподнявшись: куда ж вообще мог подеваться в такую рань убийца чудовищ бадражный? Окинул он вновь мечущимся взглядом сенцы, ну и приметил запоздало, что приоткрыта теперича уже была доселе плотно притворенная дверца в клеть, куда намедни ночевать ушла сама проклятая вежевуха. Помедлил еще себемиров сынок, не решаясь нарушить запрет и заглянуть в оную женкину каморку, да только потом померекал разумом своим дитячьим и постановил для себя, что наказ тот суровый, должно быть, одного только выродка-ведьмака касался на деле... Подступил Мирошек к двери, приоткрыл ее, осторожно внутрь вежевухиной клети заглянув, да так и оторопел от удивления невозможного: предстала перед ним обыкновенная мрачная комнатушка покосившейся деревенской хибары, где вопреки всем прежним воспрещениям в одних только портках преспокойно восседал себе на лавке Освальд. Повертел головкой Мирко, оглядевшись по углам темной клети, куда практически и не попадал свет извне: вот и сама вежевуха в одном только исподнем белье в своей измятой постели возлегает, разметавшись и беззубый рот приоткрыв в сладком сне... А подле кровати ее перегнившей, прислоненные к стенке, и ножны с ведьмачьим оружием покоятся... Только затылок свой почесал удивленный салажонок, уж не зная, что и думать и куда ручки свои подевать.       Даже не взглянул ведьмак на показавшегося в проходе мальчишку: намазал он лицо свое безобразное собачьим жиром из мазницы, какой доселе и в ступу с древесной золой добавлял, и вооружившись бритвой вострой, в полном безмолвии лишь лезвием ее по усыпанной рытвинами щеке водил — колючую щетину срезая. Зажал он бритву оную меж бледными пальцами, над бадьей с водой усевшись, да натягивая второй рукой кожу, лезвием ее лущил: сперва по росту волос проведет, затем — против. Подобрался к нему тихонько поближе себемиров сынок, стараясь ступать как можно тише, дабы ненароком не разбудить почивающую женку, да и уставился с любопытством на лик его отвратный: не раз уже доводилось наблюдать ему, как сбривал щетину свою ведьмак, но вот назначение сего странного действа несмышленому Мирко понять уж никак не удавалось вдокон. Мужики ведь в его родном Лихолесье никогда не сбривали свои бороды. Впрочем, давно уже свыкся бездольный мальчишка с тем, что слишком уж многое из действий наставника не понимал он, несмотря на старания. Поелозил Мирошек еще немного на месте, так и не дождавшись хоть какого-либо внимания к себе, а после и прошептал едва слышно, в обличье мастера вглядевшись в смятении:       — Как ты тут оказался?       — Так же, как и ты. Через дверь прошел, — даже не посмотрев на мальчонку, бесстрастно отбрехался тот.       Покосился себемиров сынок на спящую вежевуху и сразу же содрогнулся от вида ее неприятного: разметались спутанные волосы ее по всему отсыревшему и затянутому смятой простыней сеннику — раскинула она по сторонам покрытые пежинами руки, глаза в умиротворении прикрыв и губы разомкнув неблаговидно. Сладко ей спалось, должно быть, ведь даже не слышала она того, что уже, поди, достаточно давно шастал по клети ее вероломный ведьмак.       — Женка тебя прогонит, коли увидит.       Так и забеспокоилось дитячье сердечко обмеревшее, как рассмотрел мальчишка наконец окаянную вежевуху. Бесстрастен, тем не менее, остался убийца чудовищ, лишь голову в нужном направлении поворачивая и продолжая безустанно щетину срезать.       — Не прогонит, — убежденно вымолвил он, и встревоженный мальчонка притих одним разом: не пристало ему спорить с наставником, и ежели изрек тот слово какое, непреложно верить тому должен был салажонок. Опустился он тихонько на холодный земляной пол, босые ножки подобрав под себя, и вновь с прежней пытливостью на ведьмачье обличие засмотрелся.       — А зачем ты щетину сбриваешь? — так и не сдержал свое извечное дитячье любопытство уже притихший было Мирко. Пусть и боязно было ему вновь беспокоить наставника расспросами своими пустопорожними, все же не мог он утихомирить натуру свою любопытствующую. Помолчал еще кое-какое время убийца чудовищ, будто бы даже не придав значения речам воспитанника и лишь продолжая молчаливо заниматься своим делом, но затем, ополоснув бритву в воде и задрав голову с тем, чтобы срезать последние остатки щетины и на кадыкастой шее, все ж удостоил мальчишку коротким сухим ответом:       — Так надо.       — А тятька бороду никогда не сбривал, — немного пощемившись, проговорил себемиров сынок, попутно вспоминая окладистую и густую отцовскую бороду с ее характерной проседью и таким родным родительским запахом.       — Тятька твой мотыгой пропитание себе добывал, а не мечом, как я, — строгим и не терпящим возражений тоном изрек на то Освальд, скользя походя вострым лезвием по натянутой коже своей шеи. — Для ведьмака борода, как и волосы неостриженные — есть блажь несусветная: ежели отпущу я их, рано или поздно очередная тварь поганая изловчится и схватит меня за горло, в них вцепившись. А посему, ежели когда-нибудь я увижу у тебя эти патлы, коли уж свезет тебе и станешь ты в дальнейшем подмастерьем, выдирать их тебе руками буду, покуда не врежется намертво правило оное в голову твою неразумную.       Пригорюнился салажонок, головушку кручинно опустив. Тяжело с ведьмаком все же: до чего ж стервозный и невыносимый нрав в сердце его ожесточенном таится. Ничего худого сделать не успел еще мальчишка сирый, а мастер бездушный уже выдранными волосьями стращает его почем зря. Тот же, выбрив до конца жилистую выю, ополоснул засим лицо водой из бадьи и далее, наклонившись, еще и голову туда же окунул, промыв кое-как на скорую руку свои сальные волосы. Ополоснувшись водой и смахнув с себя остатки влаги припасенным замаранным полотном, взялся он далее за лежавший неподалеку заготовленный рабочий нож и, зажав между пальцами мокрую прядь, принялся небрежно срезать его лезвием оные стреньги. Обскобал себя кривовато с одной стороны и за другую тотчас же принялся. Поднял украдкой глазки себемиров сынок, за действиями его проследив через силу, а после и соображения свои неразумные вслух изрек без задней мысли:       — А сзади криво получилось. — Искривился ведьмак, остервенившись моментально, и к перепугавшемуся Мирошку поворотился, шею в злобе вытянув и зубы ощерив.       — Очертенел ты уже суесловием своим паскудным, — прошипел он, вперив свой ужасный взор прямо в глазки сжавшемуся мальчишке. — Сопляк трепливый. Поди прочь!       Отпрянул нерадивый ребятенок, уж опять забоявшись того, что, поди, ударит его сейчас сызнова злонравный наставник, да только услышал вдруг, как завозилась в постели своей неопрятной доселе спавшая беспробудным сном вежевуха. Повернул головку трепещущий Мирко и так и вздрогнул еще того сильнее: поднялась в скрипнувшей кровати малахольная женка, точно упырица взбешенная — упали на лицо ее распущенные лохмы бисные — и глазами белесыми уставилась прямо на ведьмака и присевшего подле него обомлевшего салажонка...       — Ты чего горло свое дерешь-то, окаянный?! — завопила она истерично, и Освальджик, отвернув от нее лик свой нескладный, только браниться под нос себе едва различимо начал. — Что ты там под нос себе бормочешь?! Ух, и выгоню я тебя, урода постылого! Знать будешь!       Испугался в тот момент непередаваемо отовсюду гонимый мальчишка: так и представил он себе мигом, как сгрызутся сейчас намертво между собой наставник его немилосердный с вежевухой этой сварливой! Сейчас как обрушится рассерженная женка на сурового мастера с бранью лихой и непотребной, как подымет на него руку за то, что влез он вопреки ее наказу в клеть запретную… И ведь ясно же предельно было, чем закончится эта ужасная невзгода: хорошо, если только чары свои мудреные нашлет ведьмак на голову несговорчивой женки — но ведь и душегубством напрасным может обернуться оная перебранка! Однако же всего лишь смолчал в свою очередь убийца чудовищ, отвернувшись в безразличии от постылой женки, и та также довольно быстро остыла, несмотря на то, что намедни хулила его, явившегося к ней на порог, последней непотребной бранью: к занятию своему прежнему вернулся Освальд, а вежевуха с постели слазить принялась, будто бы и позабыв о своем давешнем нещадном наказе. Так и разбрелись они, к удивлению мальчишки, каждый в свой угол — не разговаривая и даже не оборачиваясь один к одному. Женка ворчливая, даже не облачив верхнее платье поверх изодранного исподнего, отсыревшую печь растапливать принялась: вычистила наспех ее внутреннее пространство от остатков золы и углей, затолкала в подпечек лежавшие в каморке дрова и, присыпав сверху берестою, огнивом искру высекать взялась. Ведьмак же одеваться молча начал, по-видимому, намереваясь из хаты уж уходить, несмотря на то, что вроде бы и в самом деле не гнала его более прочь брюзгливая вежевуха. Сам себе предоставлен Мирко оказался, и хоть и вздохнул он с облегчением оттого, что без брани нестерпимой в этот раз обошлось их с наставником пребывание на людях, вновь беспредельно холодно и неуютно ему сделалось от нахождения в столь мрачном и беспросветном месте. Только лишь воды из фляги дал ему хлебнуть ведьмак, и так и остался бедный мальчишка мучимым голодом с ночи. Без дела слонялся он по хате, разглядывая сваленный по углам инструмент да изломанные наполовину развалившиеся ларцы и ящики, и чем дольше смотрел, тем сильнее убеждался в страшной запущенности женкиного нехитрого жилища. Повсюду, куда только ни бросал себемиров сынок свой встревоженный взор, виделся ему один лишь перегнивший от старости и невыносимой сырости хлам, свисающая с косяков паутина да мертвые скрючившиеся пауки... И непонятно было нисколько, каким же образом умудрялась оная дряхлеющая женщина выживать посреди сего накрытого заклятьем загинувшего чернолесья... Одна, без возможности уйти или даже поставить силки на зверя: не осталось ведь в лесу окаянном ни единой одухотворенной твари. Так и вспомнил моментально с содроганием мальчонка, что намедни в самое средоточие зловредного заклятия попали они с наставником — и пусть и удалось им благополучно переждать кошмарную ночь, на деле злосчастья их и не закончились вовсе...       Ведьмак же меж тем, уже полностью одевшись и практически собравшись, перед отбытием орудия свои проверять уселся: разложил он на лавке весь свой жуткий инструментарий и теперь поочередно вновь на пояс себе вешал — то и дело посматривала за этим его хитрым действием хлопотавшая у печки женка, а когда он почти закончил, так и вопросила, метнув в его сторону очередной короткий взгляд:       — Что? Закончил собирать манатки?       — Ага, — односложно вымолвил тот, не глядя на нее и вместо этого заканчивая перебирать свои ножи да крючья. Взобрался на лавку с босыми ножками чуть поодаль от него себемиров сынок и с томительных ожиданием на эти последние приготовления уставился: до чего же тягостным и гнетущим выдался предыдущий день у ребятенка несчастного, и непонятно, что грядущий ему, сирому, готовит... Утомило безрадостное ведьмачье бродяжничество многострадального мальчишку, все жилы из него, бездольного, повытянуло. И конца и края пути этому окаянному видно не было: один лишь мрак кромешный застилал поперед него юдоль дальнейшую. Однако же прервал внезапно мальчишечьи раздумья своим строгим голосом безмилостный мастер: — Что у вас тут за чертовщина творится? — поднял свои глазки Мирко и с облегчением вздохнул, убедившись, что, по счастью, хотя бы не к нему, а к хлопочущей вежевухе обратился на сей раз ведьмак. Как обернула она испещренное морщинами лицо, он и изрек в продолжение, последний инструмент на поясной ремень цепляя: — Заплутал я в вашем лесу прошлой ночью.       — А нечего тебе было шастать заполночь во тьме такой чернющей! — бросила ему женка с зубоскальством в хрипловатом тоне. — То-то я думала, откуда ты, мутант такой, приблудился вообще. А то вот раньше всякие бродяги, навроде тебя, к нам захаживали, а как чародей этот проклятущий тут поселился, так и отвадил всех шастать.       — Это какой чародей?       Искривил свое обличье навостривший внимание убийца чудовищ, и мальчишка, взглянув на него, так и поежился в страхе. Страшился чародейства и зловредной ворожбы себемиров сынок просто неимоверно: не раз в родной деревне слыхивал он мужицкие предостережения да наказы строгие, велевшие честному люду держаться в стороне от адептов оных сил потусторонних. Известно ведь было всякому кмету, что одни лишь несчастья своими пакостными зловредными деяниями приносили в людские жизни те, кто промышляли чернокнижием и наведением чар: и пусть и не встречал ни единого чародея в своей недолгой дитячьей жизни несмышленый Мирко — даже намалеванного на картинке не видал, не говоря уже о всамделишном — знал он доподлинно, что способны были злодеи эти по одной только прихоти своей наслать при помощи нечестивых заклятий мор, град да засуху страшную… Даже ведьмачьих чар окаянных, которые сам устрашающий мастер односложно знаками именовал, страшился непередаваемо Мирко — в особенности, тех из них, которыми ведьмак чужой скудный разум своей черной непоколебимой воле подчинял… Так и содрогался салажонок, когда видел перед собой сухопарую ведьмачью длань: все страшился, что однажды накажет его за очередную провинность и чарами своими жестокосердный наставник, хотя обыденно тот лишь бил да за волосы тягал его рукой этой в мгновения гнева. Истого же чародея даже вообразить себе до конца не мог ребятенок. В одном лишь был уверен он точно: никоих добрых помыслов по определению не могло быть в сердце столь ожесточенном, ведь ни разу со времен окаянного Сопряжения Сфер, о котором себемиров сынок слышал краем уха от проезжих школяров на тракте в корчме, ни единый чародей, наделенный непостижимыми способностями своими, не снизошел до простого людского страдания. Этого понять бесхитростный мальчишечий разум никак не мог: откуда в сильных и власть имущих мира сего бралось их безмерное безразличие к судьбам простых страждущих. Ведь кому, если не всесильным чародеям, было подвластно изменить что-то во всей той безграничной и неиссякаемой несправедливости, что существовала на белом свете — да только вот лишь презрительно отворачивали они взгляды свои надменные от простого подлого сословия, укрываясь в своих мрачных башнях и извечно отираясь лишь подле венценосных да наделенных властью особ. Страшился Мирко этого еще и оттого, что не понимал. Такова ведь была натура человеческая — сторониться того, чему не находилось объяснения в измученном ищущем рассудке. Взглянул бедный салажонок на пригнувшуюся подле печи вежевуху, а та, услышав вопрошение строгого мастера, лишь рот свой беззубый растянула в отвращении.       — Стервятник он пакостный, чтоб ему, треклятому, пусто было! — так и принялась охаивать упомянутого вскользь чародея мгновенно разошедшаяся в своих проклятиях женка, гремя треснувшими печными горшками и чуть ли не исходя слюной в своем неистовстве. — Имя у него еще такое мудреное — язык сломать можно. Все наши беды окаянные с его приходом начались: ладный ведь хутор был дотоле, покудова не заявилась к нам эта сволочь — все здесь чарами своими истребил! Погост наш осквернил, чертов безбожник! Как явился, так и начали люди наши гибнуть: три десятка срубов, знаешь ли, стояло здесь ранее — а теперича вот, пожалуйста, только я одна осталась да сука эта старая, Гражина, с сынком ее, бугаем оным, Ладо. И еще юродивый наш, голодранец — у этого-то поганца и имени нету, потому как немой он и блаженный на всю голову. Другие-то балакали раньше, когда только начали помирать скопом мужики наши с бабами, что, дескать, ни при чем здесь чародей этот проклятущий был, а я-то его насквозь, мерзавца такого паршивого, еще тогда видела! Вот впрямь как тебя, выродка, надысь прошлой ночью! Знаю я вас, окаянных: все-то вы мягко стелите, да только спать потом жестко! — Вздрогнул обомлевший мальчишка от крика ее злобного — до того раскричалась, взъярившись, истеричная женка — и вновь на лик ведьмачий украдкой глазки свои перевел: замер неподвижно ведьмак, внимательно вслушиваясь в едкие женкины речи и только пальцы облаченной в перчатку десницы меж собой тихонько потирая — давно уже приметил мальчонка, что исключительно в минуты сосредоточенности и глубокой задумчивости делал так суровый мастер. Засыпала похабничающая вежевуха из мешка отсыревшее пшенное зерно в свой побитый горшок, плеснула сверху водой из бадьи и, затолкав его ухватом в устье печи, продолжила с прежней бранью свой безрадостный горький рассказ: — Пробовали мужики наши к чародею этому кумекать ходить, как он только явился — лет эдак десять назад: выпытывать у него, кто он такой, откуда на головы наши свалился — так этот сквернавец их так застращал, что несолоно хлебавши все вернулись. Сказал, окаянный, что, дескать, он сюда... изучение свое школярское проводить заявился и до хутора нашего дел-то ему нет, но ежели кто полезет на него или нос свой куда не надо сунет, защищаться он чарами своими проклятущими будет! И так нас всех проклянет, что покоя мы не будем знать ни в жизни, ни в смерти! А ты мне скажи-то на милость, что это за изучение такое на погосте-то, а?! Он ведь, сучий потрох этот, прямо на могилах дедов наших обосновался! За одну ночь из ничего башню свою проклятущую поднял — и это посреди могильника-то! Я-то вот разом поняла, что он залыга пакостный: так и говорила сразу, что надобно вилами сволочь эту с погоста нашего согнать — а другие-то забоялись! На увещевания его повелись. Пробовали мирно с ним жить, яко соседи. А он, гадина такая, вот чем отплатил нам: сперва местность нам всю испохабил, а затем и за людей принялся — потому как болеть и дохнуть тут все начали, что тот скот от чумки. — Вздохнула тут кручинно вконец охрипшая от крика вежевуха и, на табурет усевшись, за голову свою простоволосую взялась, подытожив тяжко горестную исповедь: — Иные и бежать из хутора кинулись — да только куда там: так им чародеевы козни рассудок-то выели, что даже дороги до тракта они найти не сумели. Все назад воротились, яко неприкаянные, потому как спятили, стало быть...       — А ни при чем здесь их рассудок, — наконец, небрежно процедил сквозь зубы доселе молчавший и внимательно слушавший ее ведьмак. — Заклятие то такое паскудное — замок магический. В окружность его действия всякая одухотворенная тварь зайти может, а вот обратно чары уже не пустят: я в этой дряни убедился на своем примере личном, — и замолчал сызнова, призадумавшись крепко и потерев рукою свой кривой подбородок. Помедлил он так еще недолго, а далее, ничего не говоря, к оставленным подле вежевухиной постели ножнам с мечом направился — проследила за ним взглядом та, совсем в дугу согнувшись, а после и изрекла своим прежним сипловатым тоном:       — А мне вот занятно. Как это ты уходить-то собрался? Что, думаешь, тебя, вымеска такого бадражного, заклятие это не сдержит?       — Разберусь, — нехотя выплюнул Освальд и ремень с ножнами обратно на пояс себе подцепил. — Теперь все на места свои встало. Как зовется стервец этот ваш? — да только так и всплеснула руками рассевшаяся подле печки женка.       — Да не выговорю я такого! И ты, шепелявый, не выговоришь: уж больно вычурно он обозвался, а у тебя и так-то язык еле ворочается, — и пронаблюдав за действиями ведьмака еще самую малость, вопросила засим с недоверием: — А ты на волю-то, стало быть, проситься у него собрался? — однако ж ответа на сей раз так и не дождалась.       Притомился себемиров сынок, сидя в отдалении на лавке, пригорюнился, слушая безрадостный разговор, из которого следовало лишь то, что к одним только новым злосчастьям должен был готовиться он, уже и без того настрадавшийся порядком на безотрадном пути своем, да и пал духом окончательно. Понял, стало быть, бедолажный, что далее действительно к жуткому чародею пойдет толковать убийца чудовищ... Выспрашивать женку о местности принялся Освальд, и Мирко, еще немного помедлив, на ножки поднялся и вновь по хате без дела слоняться начал: обошел все углы, с щемящей тоской окинув взглядом проломившиеся от ненадлежащего ухода, старости да нестерпимой сырости доски, а после, чувствуя, что не осталось более в его трепещущем дитячьем сердечке уже никоих сил находиться в доме сей постылой вежевухи, и собравшись с духом, все ж дверь за околицу приоткрыл. Так и ударил в лицо мальчишке затхлый гнилостный смрад сырого мертвецкого чернолесья, как только высунул он головку свою наружу из хатки. Ничего не могли различить минувшей ночью мальчишечьи глазки во всей накрывшей местность непроглядной темноте — одни лишь очертания черных развалин рассыпались перед взором утомившегося салажонка — однако же теперь, выступив несмело в надворье, увидел он наконец-то нормально унылые остатки почившего мертвого хутора... Кривые истлевшие хаты с раскрытыми, повисшими на петлях оконными ставнями да дверьми, что давно уже проиграли неравную битву с наступавшим на них неумолимым черным лесом, покосившиеся оградки, поваленную плетень... Заполонили все пространство между покосившимися остатками этих давно прогнивших хат скрюченные иссохшиеся ветви, а грязные, поросшие некой сухой и неестественной травой тропки так и потонули в мерзкой, невиданной для сего времени года слякоти. И ни души. Ни единой души. Поднял головку себемиров сынок, в серое безжизненное небо над собою всмотревшись, и ни единой белесины на нем ни углядел: заволокли весь небосвод плотные свинцовые тучи — так и нависли зловещей давящей скалой над одиноким бездольным ребятенком... Повертелся Мирошек, побросав стремительно с опаской по сторонам свой встревоженный загнанный взгляд, и вздохнул обреченно: в гиблое место попал он, несчастный. Было во всем том, что предстало нынче перед ним, нечто до боли извращенное и неправильное, словно и вовсе не должно было существовать на деле места настолько отвратного. Не должны были селиться здесь люди, не должны были влачить среди этих развалин и почерневших стволов свое жалкое невыносимое существование... Ведь не было здесь места жизни — одна лишь смерть расправила над хутором свои черные жуткие крылья. Вышел Мирко за оградку несмело, высматривая среди неровных стволов возможную притаившуюся угрозу для себя, побродил немного у околицы, а затем постепенно и хибару обогнул, на задворки выйдя. Выполнил суровый мастер, к немалому удивлению мальчишки, свою часть уговора с ворчливой женкой на редкость добросовестно и честно: встретила себемирова сынка на загуменнике поленница, полная наколотых и уложенных штабелями дров. Даже щепки разлетевшиеся уложил ведьмак прилежно и аккуратно — ни единого верешка не оставил. Все поленья нарубил до последнего. Так и не понял озадаченный Мирко, чего ж его ожесточенный наставник просто не воспользовался своими страшными чарами вместо того, чтобы вкалывать заполночь тут: мог ведь он без труда и рассудок задурить вежевухе, дабы пустила она его на постой... Впрочем, мало в чем вообще понимал его салажонок: ведь на редкость скрытным и неразговорчивым был по натуре своей Освальд, а уж отвечать на пустые расспросы воспитанника — так и вовсе терпеть не мог всей своей черной душой.       Поглазел Мирошек на уложенные дрова, потрогал деревянную рукоять воткнутого в колоду колуна да и назад припустился, страшась пропустить тот момент, когда уже пустится искать его наставник. Побродил он еще в гнетущем страхе перед хатой, заодно поглядывая по сторонам, а после, приметив одиноко стоявшую в стойле ведьмачью караковую кобылу, без долгих раздумий к ней направился: вновь возликовало дитячье сердечко, когда упал его взор на облезлую лошадиную морду — отличалась ведь оная старая кляча крайне вялым и сдержанным нравом, а посему всегда позволяла ребятенку и беззлобно трепать себя за гриву, и трогать гунявый круп, и даже прижиматься к своей тощей груди. Должно быть, была истерзана ее тщедушная душонка той же внутренней болью, что и мальчишечья, потому как объединяло их в этой жизни общее безысходное горе — пребывали они оба, лошаденка эта да Мирошек, в безрадостном владении жестокосердного мастера, а потому понимали друг друга на уровне чувств бессловесных. Подскочил мальчонка к животине, заулыбавшись преумильно, да и ручки к плечу ее потянул — хоть снял с нее, по счастью, ночью седло и поклажу свою нелегкую ведьмак. Повернула голову кобыла, флегматично всмотревшись в дитячий лик, и так и прильнул к ней салажонок, зарываясь щекой в ее смердящую и вылазившую клочьями шерсть: хоть и ударил ему в лицо моментально тошнотворный сладковатый смрад мертвечины, которым, кажется, пропиталась уже насквозь изъеденная паршой шкура ведьмачьей клячи, все равно с отрадою прижался к ней Мирко — приятно было ему ощутить хоть чье-нибудь живое тепло.       — Привет, — проговорил он тихим голоском, обращаясь к лошаденке и поглаживая ее попутно по костистому крупу. Потянул он свободную ладонь к кобыльей морде, прижимаясь головкой к ее плечу и закрыв вместе с тем свои будто бы затуманенные глазки, и так и почувствовал, как уткнулись в его руку мокрые лошадиные ноздри — рассмеялся несмело ребятенок, сразу же ручонку отстранив, но затем вновь ее к лошадиному носу поднес, улыбаясь и тихонько посмеиваясь от щекочущего кожу горячего и влажного дыхания кобылы. Да только замешкался он малость и вскоре лошадиные губы на ладони своей ощутил: чуть не хватанула лошаденка мальчишечью ручку — лишь в последний момент успел он убрать свои пальцы от щелкнувших кобыльих зубов. Только мокрый язык чуть коснулся ладони, и так и прыснул со смеху в коем-то веке расслабившийся салажонок. — Ай! — вскрикнул он с напускным отвращением и ручкой показательно помахал. — Не кусайся! Я знаю, что ты кушать хочешь. Я тоже хочу. Ну, может, сейчас что-то даст нам Освальджик. — И снова с улыбкой к кобыльему плечу прильнул, водя намокшей от лошадиной слюны рукой по отощавшей караковой морде с рыжими подпалинами. Как-то неожиданно спокойно стало мальчонке на щемящем сердечке от присутствия этой беззлобной смирной животины, ведь даже хватала за пальцы она его без всякой внутренней злобы. Да и давно уже приметил Мирошек, что злоба оная являлась больше чертой рода человеческого, нежели чем звериного. Снова ноздри свои влажные потянула кобыла к мальчишечьим пальцам, обжигая их своим влажным и быстрым дыханием — засмеялся ребятенок от щекотки, а затем и выпалил вдруг как на духу, даже отстранившись в возбуждении и поймав в своей головушке осенившую ее яркую мысль: — Нюхалка! — и распробовав на языке новое, только что придуманное слово, с радостью повторил его вновь: — Я назову тебя Нюхалка! Ты же все нюхаешь, стало быть, ты — Нюхалка! — обнял он сызнова переминающуюся на месте лошаденку, чувствуя, что так и переполняется его сердечко согревающей любовью к снулой животине: до того приятно вдруг стало ни с того ни с сего салажонку, что еще того сильнее заулыбался он. Понравилось ему придуманное кобылье прозвище просто невообразимо: давно уже томился он от странной несправедливости, по которой обделена была ведьмачья кобыла хоть каким-либо именем. Теперь же будто бы что-то задушевное связало его с несчастной отощавшей клячей: что-то весьма личное и родственное, известное лишь им двоим на всем белом свете. Потерся Мирко щекой о жесткую кобылью шерсть, а затем и промолвил доверительным тоном: — Только Освальджику, наверное, не надо говорить, а то ведь он опять браниться начнет… Скажет, что я глупостями занимаюсь, и заругает шибко. Лучше только мы с тобой вдвоем будем знать, что ты Нюхалка.       Постоял еще себемиров сынок подле ведьмачьей кобылы, отдохнул малость настрадавшейся душой, а после вдруг как обухом по темени получил: вспомнил внезапно он, сирый, как давеча ночью, чуть было не вцепился в него юродивый босяк неподалеку от женкиной хаты! Так и вздрогнул он от захватившего его страха, едва только пришел ему на ум давешний калека: рядом ведь тот должен был быть, проклятущий! Отпрянул Мирошек от лошади, ощутив, как мигом ускоряется сердечко в его тощей груди, головкой спешно повертел и так и замер от обуявшего его ужаса: увидел он вдали, у покосившейся стены одной из разрушенных хат сперва не примеченную фигуру свернувшегося в канавке юродивого… Спал тот, подобно бродячему псу — завалившись в слякоть и скрюченные руки небрежно раскинув. А вокруг него почерневшим пятном и нечто липкое на земле расползалось… Даже дышать перестал себемиров сынок, лишь глазки свои тщетно щуря и пытаясь рассмотреть издалека пока что не замечавшего его калеку. Было в его согбенной искривившейся фигуре нечто странное. Словно и не должен был человек — пусть даже и разбитый параличом — лежать в столь диковинной и неестественной позе… Собрался вновь с духом мальчишка, роток свой от ужаса ладонью накрыв и чувствуя, как трясутся подгибающиеся в коленях ножки, и засим несмело вперед двинулся — прямо к сжавшемуся на земле калеке. Подступил — и чуть без чувств не рухнул… потому как увидел перед собою изуродованное гримасой посиневшее лицо мертвеца с широко распахнутыми остекленевшими глазами и раскрытым почерневшим ртом. Зияла на шее умершего будто бы разодранная глубокая рана, из которой, залив собою всю землю и оставив безобразные подтеки, и вылилась вся кровь из его жил… Так и заверещал истошно мальчишка, как догнало его осознание увиденного — только лишь бежать назад в вежевухину хибару бросился, чуть не спотыкаясь от ужаса и выкрикивая в отчаянии имя оставшегося в хате ведьмака.       Ворвался Мирко внутрь буквально на одном дыхании и сразу к мастеру кинулся, давясь от поступившей к горлу судороги.       — Освальджик! Освальджик! — возопил он, наконец увидев перед собой его ожесточенный передернутый лик, и пробежав через всю клеть, так и прильнул к нему в трепете, вцепившись обеими трясущимися ручонками в края его клепаной куртки.       — Что? Что такое?! — оборачивая строгий взор к ребятенку, вскричал в остервенении тот, доселе все еще говоривший с женкой, и Мирко, чувствуя, как застревают в горле от жути слова, так и принялся заикаться:       — Там… там…       — Что ты щемишься, негодник?! Прилежным языком изъясняйся, ежели имеешь, что сказать! — так и рявкнул на него безжалостно Освальд, и сдаться был вынужден бездольный салажонок.       — Там мертвец лежит... Тот калека, которого ты давеча ночью ударил... — всхлипнул Мирко, с трудом справляясь  захлестнувшими его чувствами.       Сдвинул брови еще того сильнее ведьмак, внимательно всмотревшись в перепуганный мальчишечий лик, а затем, убрав содрогающегося воспитанника в сторону, сам твердым шагом направился к выходу — бросился за ним в спешке и себемиров сынок, страшащийся после увиденного оставаться без его немилостивого присутствия. Выскочили они оба наружу из хаты — прямо навстречу потянувшему в лицо сырому лесному хладу — и ведьмак, прислушавшись и словно бы выцепив взглядом в темной однотонной картине загиблой местности искомую деталь, моментально устремился к лежавшему подле одной из дальних хат скрюченному телу юродивого. Привлеченные мальчишечьими криками, высыпали за околицу из своего сруба и другие жители полуразрушенного хутора, о которых говорила прежде женка: согбенная и почти что лысая старуха в таком же изодранном и грязном льняном платье, а за ней — и высокий крепкий мужлан с поросшим многодневной щетиной бесчувственным плосколобым лицом. Завидев сперва ведьмака, а затем и тело свернувшегося на земле убитого, оба они в полном безмолвии протащились к мертвецу, встав чуть поодаль от него и вытаращив свои мутные глаза на его скрюченную фигуру калеки. Проследовал убийца чудовищ к его лежавшему в отдалении увечному телу, не обратив при этом ни малейшего внимания на прочих выступивших в округу кметов: остановился сбоку, сперва придирчиво обводя глазами землю и словно бы высматривая нечто едва различимое в ее слякотной поверхности, а затем и к самому телу обратился, опустившись рядом, перевернув его на спину и принявшись бесцеремонно ощупывать окоченевшую плоть безжалостными руками. Приблизился к нему сзади и ни живой ни мертвый Мирко: приблизился и остановился, покачиваясь от ужаса на худощавых своих ножках — а как заметил краем глаза и поступившую чуть ближе вежевуху, хозяйку той постылой хаты, где провели они вдвоем с наставником страшную ночь, так сразу и отскочил, сирый, в сторону, щемясь и прижимая ручки к своим тощим дитячьим бокам. Так и встали все в полном молчании, обступив убитого калеку и наблюдая безмолвно за действиями склонившегося над ним ведьмака.       Изодрал Освальд нещадно и без того дырявое и грязное рубище убитого, обнажив с некой одному ему понятной целью его обезображенное хворью, искореженное худое тело и пока что даже не глядя на основную отлично заметную рваную рану на покойничьей шее, и после принялся со знанием дела вертеть и переворачивать окоченевшее тело, придирчиво и дотошно осматривая каждый дюйм его уже начавшего покрываться трупными пятнами стана. Сжался от непередаваемой жути позади него бедный мальчишка: лишь глазки дикие вперил в увечное безобразное тело убитого да трясущейся ручкой до макушки дотронулся. Предстала перед его мальчишечьим взором ужасающая леденящая кровь картина: окоченевший хладный бескровный труп, чьи застывшие мертвецкие члены, повинуясь нажиму ведьмачьих суровых рук, уже и разгибались-то с трудом... Даже не мялась и не натягивалась более посиневшая кожа убитого под пальцами ведьмака — словно каменной оставалась, и лишь кровоподтеки под ней едва заметно двигаться начинали, когда дотрагивался до них бездушный мастер. Была покрыта грудь убитого множественными ссадинами и застарелыми неглубокими ранами, но казалось, будто и вовсе не придавал тому значения придирчивый убийца чудовищ, присматриваясь более к кошмарным темным пятнам на грубой посиневшей коже мертвеца. Повертел он таким образом хладное тело и далее к голове калеки потянулся: так и вздрогнул обмеревший Мирошек, отведя на миг взгляд своих мечущихся глазок, как обернул ведьмак в его сторону жуткое лицо убитого — встретился ведь себемиров сынок со стеклянными и водянистыми глазами трупа, что еще намедни ночью с блеском жизни на него смотрели... Взялся мастер обеими руками за голову юродивого, веки ему еще шире распахнул, всмотревшись в мертвые очи без страха и стеснения. Затем раскрыл ему через силу и без того бывший приоткрытым рот, пальцами вытянув и рассмотрев засим почерневший язык и растрескавшиеся губы — Мирко и не выдержал сего зрелища, просто зажмурившись в тот момент. Никогда не мог его неокрепший дитячий рассудок до конца понять, каким же непостижимым образом развил ведьмак в себе это полное отсутствие всяческого отвращения и брезгливости по отношению к чему бы то ни было: не раз ведь доводилось мальчишке наблюдать наимерзейшие картины того, как буквально голыми руками зарывался мастер в тошнотворную мертвечину, вырезая из нее какие-то необходимые для себя компоненты. Ни единого стерва павших трупоедов не пропускал он на пути своем, ни единой полусгнившей падали — как стервятник, всегда налетал на всякую встреченную трупнину — в особенности, если было то павшее чудовище, пусть даже и небольшое... Потом сидел до глубокой ночи над оным стервом, потроша и разделывая его на отдельные части, которые засим дробились тщательно и измельчались до состояния порошка или взвеси, разбавленной водкой и разлитой по всяческим склянкам... Самым кошмарным и непостижимым для детского измученного разума было то, что потом употреблял все это внутрь Освальд, в зелья свои подмешивая и периодически выпивая в качестве настойки или же микстуры лечебной... Потому, думал мальчонка, и имел тот настолько нездоровый и отталкивающий вид: понятно ведь было и ребятенку неразумному, что никак нельзя было пить никому настолько отвратную и ядовитую дрянь. Вот и с телом мертвого человека совершенно постыло и бесцеремонно обращался ведьмак — в точности, как с полусгнившими останками найденного на болотной тропе павшего гуля или иной какой-нибудь твари... Никак не мог понять того Мирко — как ни пытался на деле.       Изучил суровый мастер голову убитого калеки, а затем и к ране на шее его наконец обернул свой нескладный сосредоточенный лик. Вздохнул Мирошек, наблюдая за его действиями, да только как вскричала вдруг оголтело истеричная вежевуха буквально над его ухом:       — Опять?! Опять эта мерзавка ваша свирепствует?! — поднял испуганно головку свою мальчишка, одновременно с тем в сторону дальше метнувшись: замерла подле убитого вздурившаяся женка, руки в бока свои уперев, да и прокричала с лютой яростью в своем хрипловатом скрипучем голосе, лицо развернув к вставшей поодаль старухе: — Да когда ж она сдохнет-то уже, сволочь эта чертячья?! Житья никакого от нее нет: заела уже всю деревню Агнешка ваша окаянная, чтоб она пропадом провалилась, сквернавка такая! — да только как взъярилась вдруг в ответ старуха: даже глаза свои злобные выпучила, точно жаба постылая.       — А ты Агнешку-то мою не трожь! — взвыла она с такой же необычайной злобой, даже выступив на шаг вперед. — Я тебе за нее сама горло твое разорву, поганка! Только тронь Агнешку — ух, и потопчем мы с Ладо твои гнилые кости: дорвешься ты однажды, пустовка!       Вконец захолонулся от неописуемой жути бедный перепуганный салажонок — даже отступил еще на несколько несмелых шагов, как услышал оную безумную и брюзжащую ядом брань. Только сейчас перевел он свой мечущийся взор на вставшую напротив него старуху, признав в ней упоминавшуюся женкой ранее старую Гражину и внутренне содрогнувшись уже и от ее запущенного вида: предстала ведь перед ним еще одна отталкивающая старица с испещренным глубокими морщинами озлобленным лицом. Лишь несколько длинных прядей спутанных побелевших от старости волосин свисали с ее гирявой головы, а в замутненных и будто бы бесцветных глазах так и горел пугающий огонь изъевшего ее разум смертельного безумия… Было в виде сей несчастной — а в том, что была она при таком безрадостном существовании именно что несчастной, сомневаться не приходилось — нечто невероятно горькое, будто бы пресловутая печать страдания, которую не раз упоминали в своих балладах менестрели. Замер без движения Мирко: никогда еще не доводилось ему бывать в окружении настолько ужасающих и неистовствующих людей — так и возжелал он в отчаянии броситься к наставнику своему, ведь всегда до того защищал его от несчастий и всяческой погибели ведьмак... Да только взглянул и осознал в смутном страхе, что только вновь прогневает он тем самым бесприветного мастера: занят ведь тот был по-прежнему, продолжая как ни в чем не бывало осматривать тело убитого.       Осмотрел Освальджик рану на его посиневшей шее, склонившись над ней вплотную и рваные края ее раздвинув шире, кровоподтеки внимательно отследил, а после и за кисть юродивого взялся: зажал ее плотно в руке, преодолев покойничье окоченение, и к лицу своему поднял, распухшие пальцы оные перед глазами повертев и к ногтям на них дотошно приглядевшись. Нагнулась к нему далее вежевуха да и прохрипела выжидающе:       — Что? Скажи, что то Агнешка убила!       — Не знаю я вашей Агнешки, — равнодушно процедил сквозь стиснутые зубы ведьмак, продолжая сосредоточенно рассматривать мертвецкую руку, а после и изрек непоколебимым жестким тоном: — Только вот из того, что я здесь вижу, выходит, что то человек простой душегубство оное совершил. — Выцепил он с кисти убитого нечто едва заметное и на свет извлек, демонстрируя собравшимся: прищурил качающийся от жути себемиров сынок свои саднившие влажные глазки да и с содроганием трепещущего сердечка длинный волос, зажатый меж пальцами мастера, разглядел. Присмотрелись и прочие собравшиеся, даже на время браниться меж собою прекратив. — То волос человечий, девичий, ежели судить по своеобразию его, а под ноготь убитого он загнан оказался, потому как пытался тот тщетно уберечь свое житье поганое от погибели безвременной, в схватку с убивицей вступив и отбиваясь от нее по мере сил. Ее то волос — той, что кровь здесь всуе пролила. Загубила она сего несчастного уже на всходе денницы, судя по характеру трупных пятен на его стане: горло ему зубами тупыми рвала, покуда до жилы яремной не добралась — паскудная то смерть, прескверная и болезненная, потому как зубы человечьи всупор чудовищным плоть не разрезают и не прокалывают, подобно вострому клинку, а дробят, размалывают и рвут, точно жернова или тиски железные. — В глазах потемнело у многострадального салажонка, как услышал он жуткие объяснения ведьмачьи: так и возникла в его истерзанном рассудке душераздирающая картина того, как минувшей жуткой ночью, перед самым рассветом, когда одолевает душу наиболее глубокий и всепоглощающий сон, разорвала оная кровожадная девка здесь горло сему брошенному всеми бездольному калеке... Даже вскричать и бросить мольбу о помощи не сумел он, немой горемыка! Яко же и отбиться толком от неистовствующей убивицы, потому как сковал его слабые члены паралич окаянный жестокий... Поднялся на ноги ведьмак, всмотревшись в слякоть под сапогами, и после промолвил леденящим душу тоном, на прибитую сырую землю указав: — Вот здесь она наземь его повалила — волоком протащила, колею за собою оставив и принявшись горло бездольному терзать: он сопротивляться пытался и посему следы все оные оставил. — Прошелся придирчивый мастер дальше, продолжая высматривать в перемешавшейся под ногами грязи заметные лишь его змеиным глазам следы, а после и заключил, призадумавшись: — А вот и убивицы след: ног ее босых да ладоней, на которые опиралась она при беге... Престранно, однако, выходит: словно бы на четвереньках, подобно твари дикой, она бежала... И прыжок длиною в маховую сажень сделала, набросившись на жертву с наскока — вот следы ее упора перед скачком: вдавлены в земляную твердь они глубже, чем те, что оставлены были дотоле. Предположил бы я, что то ночница, брукса или альп какой-нибудь поганый в ипостаси своей необращенной, если бы не форма зубов человечья, да только те бы и кровь из жил разодранных вылакали, а эта — токмо душонку повытрясла да и унеслась восвояси. Посему, — обернул он, наконец, брыдкий лик к собравшимся и, челюсть искривив, вынес вердикт свой нещадный, — человек.       Вымолвил убийца чудовищ слова сии страшные, и повисла засим звенящая тишина над полуразрушенным мрачным хутором — один лишь ветер искривленными сухими ветвями чернолесья заскрипел... Замерли кметы, на скрюченное тело убитого уставившись и словно бы осмысливая в разумах своих услышанную речь ведьмачью, а затем, прервав внезапно всеобщее молчание и изогнувшись пополам в неистовом истеричном крике, горло надорвала вежевуха:       — Ха! А я же говорю: Агнешка! Вот и ведьмак подтвердил — яко с картинки списал! — вскинула она сухую изъеденную извилистыми жилами руку вперед, на старуху пальцем указав, да и продолжила вопить: — Ну, что теперича скажешь, Гражина, сквернавка ты проклятая?! Будешь и дальше отпираться и Агнешку-то свою чертячью выгораживать?! — Да только и не подумала нареченная Гражиной старица пугаться или смущаться от речей ее гневливых: округлила она мутные свои глаза, водя их озлобленным возмущенным взглядом по фигуре вставшего в стороне Освальджика, да и выпалила наконец как на духу:       — А этот урод стращавый отколь тут взялся вообще?! Тебе кто позволил в хутор наш заходить, болдырь паршивый? — Взглянул обмеревший мальчишка на наставника своего, чью и без того бесчастную голову опять одни лишь проклятья да поношения ни за что напрасно покрыли, да только и бровью не повел ведьмак в ответ, оставшись стоять безучастно, старуха же к разошедшейся женке вновь поворотилась, принявшись охаивать гнусно уже и ее: — Что, Грета? Пригрела у себя мутанта поганого?! Повалял он тебя, небось, прошлой ночью?.. Вот какой была курвой всю жизнь, такой и издохнешь, поганка! Что, наняла ведьмака, чтоб на Агнешку мою напустить?! А вот хрен тебе! Сейчас зарублю топором вас обоих!       Но так и сверкнула глазами своими вздурившаяся вежевуха в ответ — аж просияло на миг испещренное морщинами лицо ее истеричное, словно посетила ее голову некая необычайно приятная и ласкающая душу мысль: осклабила она свой беззубый рот, растянув его в ухмылке отвратительной, да и к ведьмаку, расстелившись, подступила.       — О... — протянула она, окончательно расплывшись в удовольствии и так и блуждая взглядом по лику его безобразному, а после изогнулась перед ним в жесте заискивающем и бесстыжем. — Что скажешь, а? Убей мне Агнешку.       — Что это за Агнешка? — выплюнул тот насилу, зубами проскрежетав, и женка постылая, которую осерчавшая через меру старуха Гретой давеча назвала, снова отступила, в супротивницу свою костлявым пальцем указав.       — Так дочка то ейная. — Да только не удовлетворил сурового мастера ответ такой малопонятный: поморщился он неприятно, так что даже выдохнул через силу вставший в стороне и покачивавшийся, точно осиновый листок, Мирко бездольный, а после и выдавил с неприязнью в непоколебимом строгом тоне:       — И что, она на четвереньках у вас бегает?       — А чего ты зенки-то свои змеиные вылупил? — раскричалась зараз вежевуха. — Эку невидаль нашел: она ж дичалая совсем, Агнешка-то ихняя — с виду-то девка как девка, а только по лесу рыскает на четвереньках, яко тварюга дикая, и житье всему хутору отравляет, сволочь эдакая! Столько люда тут заела, что давно уже прикончить сквернавку эту надобно. Вот и говорю тебе посему: убей ты эту гадину паршивую — вот как раз работа для такого вымеска бадражного, как ты, будет, — склонила она голову вызывающе, в лицо ведьмачье всмотревшись без стеснения, а после и зашла с главного козыря: — А я тебе целый кошель монет звонких отсыплю-то. Знаю ведь я цех ваш окаянный: палец о палец ни один из вас, выродков, задарма не ударит — вот я тебе пятьдесят каэдвенских марок за такую услугу и вручу, чтобы ты обиженным-то по итогу не остался! Ну, что скажешь? Зарубишь мне Агнешку-то?       Перевел тут лишившийся дара речи Мирошек украдкой взгляд на обличье мастера и так и приметил, как аж загорелись глаза его корыстью пагубной от услышанного женкиного предложения: никогда еще не доводилось убогому мальчишке сталкиваться за свой недолгий век с большим корыстолюбием, чем то, что таилось в ожесточенном ведьмачьем сердце. Не знал он более сквалыжного и скаредного человека, чем наставник его бесприветный: каждую монету считал ведьмак, за каждый ломаный орен или крону торговался с торгашами да ремесленниками до последнего, иной раз доходя в сей брани до проклятий и уступая лишь тогда, когда брался оный мастеровой или купец за подручный кистень или иное орудие с ясным намерением гнать его прочь. Однако же вместе с тем, придя к уговору, всегда был честен в расчетах своих ведьмак, неизменно расплачиваясь за каждую работу или услугу по совести и всечасно повторяя любопытствующему себемирову сынку свое извечное: «Всякая работа вознаграждена должна быть по правде». И так как страдал он, как и всякий прочий бездольный бродяга, от извечной нищеты и нехватки чекани, доходила эта скаредность и стервозность ведьмачья до невыносимого ужасного предела. Заказов страшный мастер при мальчонке тем не менее не брал, хотя и доводилось им обоим слышать таковых немало — не раз случалось себемирову сынку наблюдать за тем, как, вытянув шею и весь искривившись в беспримерной заинтересованности, вычитывал дотошно Освальд различные начерканные на пожелтевших от палящего солнца клочках бумаги объявления с кличем о помощи: даже срывал он иной раз определенные из них, попутно по обыкновению своему поглаживая в полной сосредоточенности подбородок, а потом косил недобрый взгляд на вставшего поблизости Мирко и так и принимался браниться во внезапном и не слишком понятном мальчишечьему разуму остервенении. И сквернословил после, и шипел... «Повесил же ярмо себе на шею! — плевался он желчью в сторону смущенного и сбитого с толку воспитанника и далее, сложив пальцы в свой мудреный жест, в прах обращал вощину с заказом, со злобой приговаривая себе тихо под нос: — Ну... ежели я не возьму... то и другие не возьмут!» И шастал он так вдоль большака, побираясь и подымая всякий брошенный хлам, а после сбывал эту ветошь встреченным коробейникам. Еще травы всяческие собирал, из которых варил микстуры целебные, что продавались засим за чекань. Тем и жил. Вот и сейчас, едва только услышав обещание щедрой оплаты, весь аж взвился страшный мастер в вожделении. Несложная ведь, поди, работа для того, кто чудовищ рубает — девке сумасшедшей голову отсечь... Помолчал он, впрочем, лик свой отталкивающий искривив еще пуще, а затем и изрек по неволе:       — Не беру я заказы на людей, — но даже глаза свои от возмущения округлила злоехидная Грета.       — А чего это?! — как на духу выпалила она своим хриплым голосом, услышав ведьмачий отказ, но только прикрикнул на нее в ответ таким же непримиримым тоном строгий мастер:       — А так! Не беру — и все на этом.       — Ты смотри на него... Еще и фыркает мне тут — заказами перебирает, страхолюдина поганая! — так и кинулась на него с последней бранью рассвирепевшая вежевуха. — Ишь ты, спесивый-то какой нашелся! Я к нему, вырожденцу паршивому, с поклоном, а он мне тут носом своим вертит, мерзавец! Да чтоб тебе сгинуть, вымеску окаянному!       — Умолкни же, курва проклятая! Отниму тебе сейчас рассудок твой вахлацкий за речи постылые такие! — так же остервенился Освальджик, оскаливаясь в лютой ярости и даже шуйцу с растопыренными пальцами выставляя вперед.       Снова качнулся в страхе несчастный себемиров сынок, как представил себе то, что последует далее: ощутил ведь он ясно сердечком своим болящим, что теперь уже точно случится в месте оном недобром очередное несчастье — всякое унижение да оскорбление выносил безропотно наставник его злонравный, но вот брошенные в сердцах проклятья не терпел... Опасался. Содрогнулся в ужасе Мирко, как увидел промелькнувшую злобу в глазах его жестоких, но затем перевел свой взор и на заметно притихшую лихую старуху Гражину с малоречивым сыном ее, и так и вырвался из его дитячьего горла приглушенный тихий стон отчаяния. Встали ужасающие кметы, глаза свои вытаращив и устремив враждебно на бездольного ребятенка, да так и пожирали его своим чудовищным безумным взглядом... Губу свою сухую прикусила Гражина, с шумом выдыхая через рот и все скользя липким взором по сжавшемуся тельцу дитячьему, сын же ее... Чуть не лишился чувств салажонок, как взглянул ненароком на сего озлобленного плосколобого детину: являлся оный мужлан, прозванный именем Ладо, настоящим крупным бугаем — ростом он ничуть не уступал ведьмаку, а в плечах — даже пошире его, поджарого, был. Бездумный, полорогий, нелюдимый — смотрел он на мальчишку своим озлобленным, малоумным взглядом, точно пес на мозговую кость: только грубое бесноватое лицо корежил, хрипя и сжимая кулаки до хруста. Ни звука не вымолвил он за все то время, что стояли они над хладным телом убитого калеки. Никогда еще несчастный мальчик не ловил на себе такой неистовый, безумствующий взгляд, никогда не сталкивался с настолько богопротивными и извращенными людьми: даже понять истинное значение сего жуткого всепожирающего взора он не мог — точно до костей разделывали его глазами кошмарные кметы, упиваясь его трепетом и слабостью. Так и не выдержало мальчишечье сердечко ужастей таких беспредельных — метнулся он в безмерном страхе к наставнику и в край рукава его куртки вцепился: обернул к нему бесприветное обличье ведьмак и, безошибочно распознав в его глазках отчаянную мольбу о заступничестве, затем и к вставшим поодаль хуторянам озлобленно поворотился. Вскричала тут же старуха безобразная:       — Пошел отсюда вон, чертов ублюдок: не надобно нам тут погани такой! Сейчас топором тебя зарублю, коли сам не свалишь! Нет здесь для тебя ни работы, ни харчей! — но только зашипел на нее грозно Освальд:       — Уйду, как нужным сочту.       Ощерилась тут еще пуще прежнего Гражина, зубы оскалив и без страха в лик ведьмачий всмотревшись, а затем и саданула с размаху:       — Ты-то, может, и уйдешь... А вот мальчишку твоего мы оставим: уж больно он ладный оголец... — даже чуть за спину наставнику ступил несчастный Мирко, как дошло до него запоздалое осознание, что речь свою зловещую про него повела безумная старуха. Провела она кусающим взглядом по личику его обмеревшему и протянула со вкусом соображения свои чудовищные: — Ручки беленькие, шейка тонкая, цыплячья... Косточки гладкие.       — Мой то сопляк. Только тронь, стерва. Изувечу, — выплюнул ведьмак в остервенении, — тронешь хоть что-нибудь мое — и я кровь твою поганую пущу вдосыть. — Ничего не ответила на угрозу ту страшную старуха — лишь к сараю около хибары своей метнулась и, покопавшись там недолго, сразу уже обратно выскочила, зажав в обеих костлявых руках леденящий душу инструмент: топор да вилы трезубые. Задрожал от ужаса Мирко, глядя на нее, неумолимо приближающуюся с заготовленным жутким оружием: заглянул он с диким трепетом и в непреклонное лицо убийцы чудовищ да только всхлипнул в отчаянии, понимая, что и, в самом деле, к одному лишь кровопролитному столкновению стремительно двигалась окаянная их переделка... Вернулась Гражина к плосколобому сыну и топор ему в ладони вручила. Сама же за вилы обеими руками взялась, на заслонившего собою мальчишку мастера их наставив. — Прочь, паскуды. Зарублю, — сквозь стиснутые зубы угрожающе выплюнул тот и, к превеликому ужасу воспитанника, также потянул твердую длань к рукояти своего посеребренного меча...       Извлек он сей меч из ножен, обнажив его блистательный вострый клинок, и перед собою выставил, крепко зажав десницей обмотанную кожей рукоять и одновременно с тем шаг навстречу супротивникам делая. Покосилась Гражина на сына своего малоумного и, вовсе не думая отступать в оной сшибке, бросила ему затем ободряюще:       — Давай, Ладо. Вдвоем мы выродка положим.       Зажмурил глазки свои Мирко, чувствуя, как судорожно бьющееся в груди перепуганное сердечко начинает буквально выскакивать из нее, сжался, головку в костлявые плечики спешно втянув, да и представил, как польется сейчас рекой людская кровь прямо перед ним, многострадальным… Да только раздался тут где-то вдалеке позади него странный шелестящий шум, подобный которому бедный салажонок и не слышал дотоле в жизни своей недолгой. И не успел он даже глаза распахнуть, как почувствовал сразу, что притянул его к себе цепкой хваткой ведьмак, вновь заводя себе чуть за спину… Вздрогнул бедный мальчишка, наконец насилу зажмуренные веки разжимая да кое-как из-за ведьмачьей спины высовываясь, и сперва одних только перепуганных до полусмерти кметов приметил: старуху Гражину, сына ее Ладо да ворчливую женку Грету, что доселе страх свой не выказывала ни коим образом — отступили они все втроем, даже о распрях своих позабыв, да и в одну точку перед собою уставились. И как посмотрел в ту же сторону ребятенок, так и сжалось все нутро его беспримерно: предстал перед дитячьим забитым взором вставший в отдалении, невесть откуда взявшийся, пугающий до дрожи и вместе с тем удивительнейший человек. И даже сомнений не осталось у себемирова сынка в том, кого увидел он, сирый: ведь являлся тот новоприбывший истым чародеем — и был то первый чародей, с которым повстречался на пути своем тернистом бедный Мирко.