Милый не злодей, а иссушит до костей

«Вот если слышат боги, если только они существуют, пусть протянут свою милосердную длань, пусть отвратят такой страшный конец — ужели возможно остаться глухим к дитячьей бездумной сердечной молитве?..»

      Присмотрелся буквально вострепетавший от жути мальчонка к переломанной страданием фигуре ведьмака, уповая болящим сердечком на то, что поднимется дальше сраженный ударом убийца чудовищ на ноги, найдя в себе силы вступить с поразившим его некромантом в отчаянную гибельную схватку, но так и остался Освальджик лежать, как и прежде: скорчился от судороги, весь изогнувшись скверно, и только лишь беспомощно хрипит раскрытым ртом — глаза распахнул исступленно, и вьется чуть заметно над его головой удушливый дым от обуглившихся на концах опаленных волос… Повернул он с мучительным стоном отяжелевшую главу немного вбок, и так и соскользнула с его шеи на покрывшуюся странными ветвистыми разводами иссушенную твердь подвеска цехового медальона: лишь оный зачарованный подвесок уцелел, приняв на себя удар неистовой стихии — цепочка же серебряная попросту расплавилась, оставив на ведьмачьей сухощавой бледной вые ужаснейший запекшийся ожог, как будто от каленого железа… Откинул словно бы насаженный на невидимый для глаза штырь убийца чудовищ сведенную болезненной жестокой судорогой шуйцу в сторону и даже выгнутые искореженные персты разогнуть не может — и токмо видно по передернутому истерзанием ведьмачьему белому лику, что пронзила все его естество от удара нечеловеческая жуткая мука. Всхлипнул от сей неприглядной картины одуревший от страха мальчишка, буквально захлебнувшись подступившими к надорванному горлышку рыданиями, и коли б только не был обессилевшим, так должно быть, и метнулся бы к поверженному Освальду в отчаянной попытке отвратить его терзания — не мог ведь и помыслить он дотоле, неразумный несчастный дитенок, считавший несговорчивого мрачного наставника едва ли не способным одолеть кого угодно, что вот так непринужденно растерзает того чародей заклинанием... И вот теперь все было кончено, едва успев начаться. Видел, конечно, несмышленый себемиров сынок, что отнюдь не по-доброму расстался брюзгливый ведьмак с пригласившим их в свойскую дивную башню Вильмериусом: даже предполагал — еще допрежь того, как слег с ранением — буквально трепеща от оной пугающей мысли, что может обнажить разъярившийся мастер на воскрешающего мертвых чародея свой клинок, страшась даже помыслить, какой чудовищной и страшной будет схватка... И как обрушилась на глупую мальчишечью головку беспощадная реальность, так он и понял, что жестоко заблуждался, ведь на деле схватки даже не случилось — не четой оказался убийца чудовищ обуздавшему невиданную мощь некроманту.       Перевел объятый невыразимым ужасом мальчишка свой затуманенный взор и на возвысившегося невдалеке чародея: лишь по прежнему роскошному, блестящему и даже неуместному для оных загубленных мест одеянию, в какое облачен был жестокий властитель, сумел его узнать через силу растерявший последние остатки рассудка Мирошек — как будто постарел и вмиг обезобразился по некой странной и невиданной причине самовлюбленный да ухоленный злодей Вильмериус... Некогда ухоженный, опрятный и внимательный ко всякой незначительной детали изысканного царственного облачения и благородного картинного лика, смотрелся он теперь подобным обтянутому истончившейся болезненной кожей скелету — так и вспоминался ни живому ни мертвому себемирову сыночку от сего чародеева переменившегося облика узренная некогда на выселках города нарисованная на стене лекарни ужасающего вида картина, где изображен был пляшущий среди бесчисленных бездыханных тел оживший каркас из костей человеческих... Словно застыло тогда, содрогнувшись, сердечко несмышленого пугливого дитенка, застращанного видом нарисованного лиха, и как схватился он за край ведьмачьего плаща, тихонько вопросив, ужель бывает и подобное кошмарное чудовище, огласил ему скупое разъяснение извечно бесприветный мрачный мастер: «То есть не чудище, а хворь смертельная — холера. Воплощенная в понятный простецам наглядный образ, дабы убоялись вахлаки такой напасти. Уносит ведь она душонок отнюдь не меньше, чем чудовища, снедающие плоть — да только вот узреть ее притом вообще никак не можно». И вот узрел воочию несчастный салажонок увиденное прежде лишь на размалеванной постройке неприглядной бедняцкой лекарни неописуемое мерзостное лихо: точно сошедшим с той расписанной стены скелетом предстал нынче перед мальчишечьим застращанным взором Вильмериус! Истончилась и растрескалась его покрывшаяся старческими пежинами вся пожелтевшая и сморщенная кожа, заострились черты доселе бывшего весьма вадливым благородного холеного лица — даже ухоженные аккуратные ладони сухими и покрывшимися черными извилистыми венами вдруг сделались, преобразившись вмиг в полнейшей мере!.. И как будто этого являлось недостаточно, обезобразил чародеев страшный лик вдобавок еще и ужаснейший шрам, протянувшийся сквозь всю его щеку ажно до уха: выглядел сей шрам совсем недавним, как будто бы едва успевшим малость затянуться — зиял он теперь разошедшейся раной, обрамленной по краям отчасти подсохшей запекшейся кровью... И непонятно было уж нисколько, где умудрился так пораниться погано чародей и почему переменилось вдруг за пару быстротечных часов его красивое обличье столь ужасно... И озлобленный он был, как будто дьявол — так и кривил изменившийся лик от невиданной убийственной ярости да в кулаках сжимал сведенные стариковской хворобой ручищи... Встал по итогу невдалеке от пораженного стихией убийцы чудовищ, закончив вконец оглашать колдовские проклятья, и только смотрит на него, не обращая на собравшихся внимание — видать, за одним лишь прогневившим его ведьмаком он сюда и явился, оставшись равнодушным ко всему, что случилось восе окромя. Сжался охваченный жутью дитенок при одном только взгляде на возникшего невесть откуда чародея, а тот, опосля обуздав взбеленившийся нрав и вовсе не удостоив мальчишку и каплей внимания, наконец и вперед молча двинулся, не сводя своих глаз с перекошенного болью ведьмачьего брыдкого лика. Застыли в бессловесном ужасе и все прочие свидетели чудовищной картины, не имея возможности даже вдохнуть...       — Знак Гелиотроп, — словно прошелестев опавшей листвою, проговорил вновь ставшим вкрадчивым и бархатистым гласом чародей, неторопливо приближаясь к хрипящему от боли Освальду и горделиво растягивая остатки иссохших и порезанных губ в подобии надменной улыбки, — верхняя планка магических возможностей, что доступны подавляющему большинству из вас, ведьмаков. — И подступив совсем вплотную да далее склонившись над беспомощным и искореженным от муки мастером, с нескрываемым жестоким наслаждением добавил: — Интересно... тебе хватит сил сложить его сейчас повторно?       Метнул ни живой и ни мертвый Мирошек свой как будто бы остекленевший от одури взгляд в фигуру изломанного невыносимым терзанием убийцы чудовищ, вглядевшись в то, как аж переломало его судорогой скверно, и смутно понял, что не хватит... Не сможет мастер сделать ничего: даже и перстами худо-бедно шевельнуть, пересилив жестокую муку, не сможет — сковал его члены пришедшийся прямо по цели удар необузданной жуткой стихии... Еще и изогнул в неестественной мучительской позе, подобно порожденному безжалостным разумом незримому устройству палача... Растоптал чародей ведьмака, с землей его смешал, как будто бы именно в оной грязи ему и было подходящее место!.. Бессилен тот остался, скорчившись в ногах истязателя, и стало быть, всецело понял то свирепый некромант, раз не убоялся подойти настолько близко. А бедный себемиров сынок, рассмотрев фигуру попранного заклинанием наставника, вдруг осознал своим застращанным рассудком, что попросту загубит в миг дальнейший беспощадный чародей здесь убийцу чудовищ... Аж пронзила дитячье сердечко стальная игла, уколов в наиболее ранимую струнку — поддался как смог сирый Мирко вперед, на деле преодолев только жалкую пядь, и беззвучно прошептал своими бледными устами: «Нет... Не надо...» — не услышал его, впрочем, никто, как всегда. Чародей же, бездушный мучитель Вильмериус, вдосталь насмотревшись на поверженного смертного врага и вскоре прекратив улыбаться, вместо этого к сведенной ведьмачьей руке обратился — занес над ней сапог и так и обрушил нещадно на изломанные корчами персты, навалившись всем весом на ведьмачью ладонь... Вновь сорвался Освальд на болезненный да вымученный крик, весь искривившись сквозь жестокое страдание... Зубы до скрежета стиснул, голову в муке заводит назад — а страшный изувер, молчаливо наблюдая за его истерзанием, только лишь дальше ногой его пальцы сжимает: сапогом своим водит из стороны в сторону, как будто бы желая раздробить ведьмачьи кости, и дышит возбужденно приоткрытыми устами, наслаждаясь причиняемой бессмысленной болью...       Содрогнулся от подступающих к горлу рыданий мальчишка и даже двинуться не может: жалко ему мастера, жалко до кровоточивого разлома на болящем сердечке — ведь каким бы стервозным тот ни был порою, как бы ни бранился на воспитанника сирого, не заслужил вот таких истерзаний! И никто не заслужил — даже самый последний разбойник, ведь надобно иметь заместо сердца хладный камень, чтоб себе в усладу учинять такое действо!.. А ведьмак хороший! Ведь хороший, в самом деле: вот как он мальчишку озверело защищал — из кожи вон полез, чтобы совлечь с него заклятие... Без меча супротив девки вышел — и все ради благополучия воспитанника! И вот теперь терзает его злобный чародей: ногой ему дробит нещадно кости, просто чтоб помучить перед гибелью грядущей... На глазах дитячьих истязает кровожадно... И даже непонятно, отчего он вдруг так взъелся — вот только видно четко, что буквально воспылал он к ведьмаку кошмарной злобой.       — Прошу простить мой неприглядный внешний вид, — не прекращая вдавливать ногой ведьмачью длань в подсохшую от удара стихии землицу, невозмутимо изрек беспощадный мучитель в дальнейшем, — я вовсе не собирался смущать посторонних таким непрезентабельным неэстетичным обличьем, но видишь ли... Занятия практиками из аркана некромантии накладывают свой отпечаток и на самого творящего эти чары адепта — от этого прескверного побочного эффекта пока не существует избавления... увы. Посему приходится прибегать к косметическим методам: накладывать скрывающую сию неприглядность иллюзию, к примеру... — сделав недолгую паузу, чародей Виндишгретц помолчал, вновь растягивая сухие уста в подобии мимолетной жестокой улыбки. — Но ты, мастер Освальд, сорвал с моего одеяния и бессовестно прибрал к рукам мою зачарованную фибулу-брошь, которая поддерживала перманентный эффект сей иллюзии!.. И вот теперь, благодаря тебе, я вынужден смущать посторонних таким непривлекательным ликом. К счастью, они хотя бы имели возможность подготовить рассудки к сему неприятному зрелищу, созерцая доселе тебя... Но не переживай. Это... не продлится долго. — И снова давить ладонь мастеру принялся, нажимая сильнее на его и без того переломанные судорогой персты. Вырвался стон сквозь сведенные зубы убийцы чудовищ, и спустя несколько показавшихся мальчишке вечностью мгновений, кое-как пересилив ту боль, он изрек, также прохрипев чародею свое обращение:       — ...Давай... поговорим... Может быть, тогда... никому не придется... здесь гибнуть... — И так и рассмеялся от души от сих произнесенных насилу речей Виндишгретц. Склонился он дальше над поверженным врагом еще того ниже, буквально всмотревшись ему в передернутый лик, и засим, не отнимая ноги с его придавленной суровым сапогом разбитой шуйцы, протянул:       — Я не ослышался? Ты предложил поговорить? Вот так вот просто? «Давай поговорим»? Даже без вот этого вот твоего... «стервец», «паскуда» или как ты там еще меня называл?.. — и дальше снова не сдержал жестокий смех. — Прости меня, мой дорогой, но... видишь ли, теперь уже я не желаю с тобой говорить. Я предлагал тебе поговорить цивилизованно в моем уединенном спокойном пристанище, но ты предпочел вместо этого нахально нанести мне оскорбление. Я и без того оказал тебе слишком высокую честь, согласившись тратить на тебя свое бесценное время, которым ты бессовестно воспользовался, и больше оскорблять свои чувства разговорами с тобой не собираюсь. Да нам и не о чем говорить, если честно.       — А Агнешка?.. — чуть слышно прохрипел в ответ ведьмак, и чародей мгновенно встрепенулся, в один момент прекратив улыбаться и вновь показав все разгоревшееся в глубине своего черного нутра неистовое раздражение.       — А что Агнешка? — бросил он, уже не утрудившись скрыть свою бездушную озлобленность и бьющее через край недовольство. — Агнешка — это вообще не твоего ума дело, и ты, Освальд из канавы... безродное отребье, больше не будешь марать ее имя своим похабным гнусным языком. Я запрещаю тебе.       — Ты ударил по мне заклинанием... — видать, не убоявшись пред лицом неминуемой гибели озвученного некромантом притязания, продолжил через силу поверженный мастер. — Не боишься, что это... отразится на ней?..       И здесь уже задумался жестокий истязатель, на миг даже прервав свою ужасную усладу: вспылил он, видать, через меру, налетев на убийцу чудовищ, и в пылу затмившей его разум кровожадной смертной ярости, не озаботился последствием такой лихой расправы — ведьмачьи же слова его как будто осадили. Застыл он в нерешительности, лишь продолжая пронзать супротивника ненавидящим запальчивым взглядом, а затем, словно почувствовав неладное, интуитивно повернул главу уже и к замершим от жути кротким кметам... узрев у их подножия и тело мертвой девы...       Вскричал тут чародей, издав истошный тяжкий стон надрывного рыдания, за голову схватился, моментально растеряв свою давешнюю уверенность, и позабыв по ведьмака, растерянно и малодушно ринулся уже к загубленной девице — бросились от него врассыпную стоявшие над станом девоньки застращанные кметы, словно опасливые мыши по углам: головы склонили, объятые ужасом взгляды потупили и к покошенным хибарам разбежались, трусливо повжимавшись прямо в стены... Сам же некромант, преодолев отделявшее его расстояние до загубленной ведьмачьими стараниями наперсницы, с надрывным диким криком прямо к телу ее сверзнулся: припал, в захвате стиснул и только очи пялит, от одури уже себя не помня — по обугленным останкам взором водит, страшные девичьи раны созерцает и повторяет оголтело, одурев вконец от жути: «Это я? Это я сотворил?..» Видать, решил, что обуглила молния останки злосчастной девицы. И словно перестал в тот миг быть истовым собой, превратившись в скудельную чахлую тень, что лишь слабодушно склонялась, напомнив своим видом сокрушенного убежника, припавшего челом к сырой землице да отбивающего низменно поклоны… Поверить, как видно, не смог, что лежит перед ним теперь девонька, уже и на себя едва похожая… Дышит чародей возбужденно, хватая заволглую сырость устами: судорожно дышит, поверхностно, рвано — мечется, не разбирая ничего от ужасающей картины, и даже в голос завывает, не зная, как и подступиться к беззаконнице. Немыслимо страдает в самом деле: глаза от страха распахнул, не смея даже и моргнуть, и резкими да лихорадочными нервными движениями все вертит беспорядочно зажатые в безжалостных тисках останки девоньки, как будто бы отказываясь принимать тот факт, что больше не осталось в оном стане даже и прежнего подобия посмертного житья… Стонет неразборчиво, крича на всю округу: от горького страдания аж горло надрывает — и словно вторя его горестным стенаниям, поскрипывают дверцы заржавевшими петлицами... Горе ему наступило черное. А вместе с ним — и остальным, потому как буквально зарделся чародеев желтушный и старческий лик от пережитого жестокого удара: от напряжения безмерного кошмарно вздулись вены, и без того изъеденные черными узлами, блестящие и влажные глаза навыкат вылезли, а руки отощавшие — доселе аккуратные, холеные и царственно изящные, — аж скверно застряслись, хватаясь крючковатыми тонкими пальцами за остатки алебастровой плоти усопшей полюбовницы. Трясется он, буквально содрогаясь в лихорадке, и видно, что дойдя до непомерного предела, прольется вскоре оная кручина через край — и превратится тогда в гнев, какой расколет настрадавшуюся землю пополам, обрушив на нее засим свинцовый небосвод…       Поглазел на это бедственное зрелище устрашенный вусмерть салажонок, бездумно наблюдая за метанием сквернавца, а опосля, чуть не плача от обуявшей его душеньку ужасти, обернул остекленевшие глазки и в сторону лежавшего наставника: так и встретились их взгляды в миг дальнейший, взор несчастного, едва живого ребятенка с воззрением ожесточенных глаз ведьмачьих — словно почувствовал мальчишка обездоленный, что смотрит на него разбитый судорогой Освальд. Поддался к нему чуть вперед салажонок в инстинктивном желании прибиться поближе к заступнику, да только даже и ползти уже не смог, чувствуя, как кружится от одури головка — так и остался он полулежать на скверном отдалении, почти не чувствуя от холода и жути босых ног да слабо прижимая к перемотанному вретищем костлявому бочку ведьмачью дорожную сумку, какую водрузил на него мастер в минуту обиходного остервенения. Совсем как прежде смотрел на него нынче убийца чудовищ, даже несмотря на исказившую его обличье неутихающую боль: сосредоточенно, придирчиво и строго — так и водил лишенным жалости ожесточившимся взглядом, изучая истощенную мальчишечью фигурку… И кривую челюсть корежил, как прежде. Да перстами придавленной сапогом изувера ладони сквозь боль шевелил, сгибая их наперекор сопротивлению тела и восстанавливая помалу контроль над переломанными судорогой членами... Был то прежний взгляд, уже знакомый дитенку до боли. Поразительно то было, но вместе с тем и страшно, потому как узрел в тот момент самолично мальчишка поистине железную да несгибаемую волю ведьмака: даже испытав невыносимые терзания, буквально переломанный пронзившей его судорогой да потерявший всякую возможность защититься, беспомощный, недвижимый, плененный изувером, он не сломался духом и не поддался страху. Посмотрел на него ребятенок и понял, что воспользовавшись мимолетным отвлечением мучителя, собравшись и предельно сконцентрировав рассудок, теперь ведьмак лишь хладнокровно думает, что делать и как вообще исправить положение… Впрочем, напомнив чародею про Агнешку, он выиграл себе лишь коротенький миг — и хоть и понадеялся сызнова перемученный мальчишка, что вскорости найдет сноровистый убийца чудовищ в себе силы подняться, как прежде, дабы выхватить клинок и полоснуть им жесточайшего мерзавца Виндишгретца, так и откинул вместо этого ведьмак ослабевшую шею назад, лишь через силу придав своему телу чуть более естественное да безболезненное положение... Не осталось у него никоей возможности дать чародею отпор: все ж оказался он бессилен по итогу пред мучителем... Кольнула мальчишечье сердечко игла нестерпимой ужасти — осознав, что несмотря ни на что, оказались они с Освальдом оба в чародеевом безжалостном владении, так и расплакался он, сирый, горемычно, не выдержав таких лихих страданий. До этого еще каким-то образом терпел, а тут уже не смог, залившись вновь слезами... Так верил он в способности наставника, так верил, что сумеет тот подняться через боль: зажмет клинок, наложит знак — да что угодно сделает, но сможет чародея одолеть... Но не осталось, как видно, надежды на это. Хватило ведьмаку всего удара по итогу.       Вильмериус меж тем, восстановив помалу свое утраченное было самообладание и прекратив давешние стенания, наконец посмотрел на покойницу трезво: опустив ее ледащий стан на землю и осмотрев кошмарные увечья более рационально, он запоздало осознал, что не могла быть загублена девонька воздействием его жестоких чар. Зияли ведь на обескровленном теле усопшей, помимо ожогов, ужасные глубокие раны: на лебединой тонкой шейке, пронзив ее буквально насквозь, да на алебастровой спинке, протянувшись почти что от изящного плечика до аккуратной впадинки на девичьем точеном крестце — а изо рта, воткнутый снизу вверх, еще и крюк торчал ведьмачий, довершая безобразную картину в полной мере!.. Не приходилось сомневаться, кто оборвал бадражное существование перемежавшейся на четвереньках девы — да и кому вообще было по силам прикончить вот такое вот чудовище надежно? Отмежевался чародей от девы, застыл, уставив на нее свирепый взгляд... Аж желваки на его лике задрожали, взгляд затуманился, затянутый яризной, дыхание прерывистым от бешенства уж сделалось — вот точно разорвет его всего сейчас от злости! И даже страшно сделать вдох, смотря на это исступление, потому как понятно ально и мальчишке, что сейчас он начнет здесь уже убивать! Замерли без звука обомлевшие от чародеева неистовства застращанные кметы, умолк поверженный ведьмак, повернувшись слабосильно набок и измученно хватая затхлый воздух... и только дитенок несчастный, себемиров сынок горемычный, что и без того уже хлебнул здесь горя горького, тихонько в голос плачет, отчаянно стеная и размазывая слезки... И что с таким злодеем уж поделаешь? Коль даже ведьмак с ним не смог совладать?.. Обожал чародей еще пару мгновений, не отводя от погибшей очей, а затем вопросил малость дрогнувшим гласом:       — Как ты это сделал? — Бессловесным остался непоколебимый стойкий мастер, не удостоив вопрошение мучителя ответом. Поднялся тогда чародей вновь на ноги, уже не удосужившись смахнуть с коленей грязь, и обернувшись к ведьмаку, лишь озверело повторил: — Как ты это сделал?! — и обведя фигуру супротивника злым взглядом, взбелененно зарычал: — Почему на тебе не следа?! — а после двинулся дальше, скаля белые зубы. — Как? Как?! Это сложнейшее заклятие... Говори, недостойный! Иначе пожалеешь, что не сдох на испытании! — Промолчал спервоначалу искореженный мастер, но засим, вестимо дело, решив не накалять и без того раскалившуюся буквально добела атмосферу, промолвил сипловатым, но все ж оставшимся незыблемым голосом:       — Под эльфской ротондой убил, в окружности магической инертности, где заклинания теряют свою силу. Ты сам неосторожно мне об этом рассказал... позабыв, что в том и есть мое ведьмачье ремесло — отвращать проклятия лукавым ухищрением. Я с этого умения кормлюсь.       И так и отвернулся, взор припрятав, буквально уничтоженный досадой чародей: видать, не смог он даже и подумать загодя, что вот так коварно исхитрится подлый мастер использовать его слова на свой лихой манер — даже сквозь невыносимое терзание почувствовал мальчишка страшное негодование сквернавца, какой уже и без того готов был начинать всех буквально терзать и калечить... Оскорбил его ведьмак в очередной бессчетный раз, пощечину влепил его высокомерному насмешливому лику — глумливо оттоптался на его невыразимом самолюбии, разрушив ловкой хитростью все чародеевы давнишние старания! Вот как похвалялся Виндишгретц своими степенями и научными регалиями — а снять его хваленое жестокое заклятие сумел простой ведьмак, произошедший из канавы. Вот и сейчас едва стерпел он сей удар: глазами разъяренно поводил да сморщенные старческие руки резко стиснул — до мерзостного хруста в поистершихся суставах. И снова дышит возбужденно, исполнившись бесчеловечным лютым гневом... Аж вены повылазили на истонченной желтой коже его изъеденного черными морщинами ужасного обличья. Помедлил так он несколько томительных мгновений — уже и замерло мальчишечье истерзанное сердце в ожидании, — ну а затем поворотился вдруг обратно к ведьмаку. Смерил его злобными да полными уничижения глазами, какие от яризны поналились алой кровью, и после произнес — пугающе спокойно:       — Ты в самом деле думаешь, что этого довольно? — и саданул гневливо, не ведая усталости: — Так уясни, площадник: ты можешь изодрать сию безжизненную плоть, как только вздумаешь... но этим ты меня не остановишь!       И выхватив засим из-под запаха перепачканного грязью одеяния искрящийся прекрасным хрусталем припрятанный сосуд, остервенев и будто обезумев, занес его всемерно над главою и с яростным гневливым воплем так и швырнул одним движением себе под полусогнутые ноги… Разлетелся чародеев хрустальный сосуд от удара на бесчисленное множество лучащихся осколков — даже к мальчишечьим бессильным ножкам отлетело то стекло сквозь перелесок... Но не успел мальчонка сирый те осколки рассмотреть, как дальше перед его ликом почти мгновенно начались воистину невыразимые ужасти... Задергалась зарубленная девка, задрыгала руками и ногами, как будто бы пытаясь ухватить ладонью воздух, головой неимоверно завертела, зашипевши, и завозившись оным образом на бедственной земле, так и вскочила резко, чуть не повалившись моментально, яко прежде, лишь впритрудь удерживая так и норовящую склониться и упасть под весом проколовшего ее ведьмачьего крюка тяжелую головку... Аж повело ее прескверно, как она поднялась: ноги подогнулись препогано, как подалась обездоленная дальше, и так и сверзнулась она в последующий миг опять на землю, царапая ногтями твердь бездушную и механически стремясь ползти быстрее... Потом опять поднялась, растопырив неподатливые члены и опершись для надежности на руки — все ж привычнее перемежаться бедной девоньке было на четвереньках, как дотоле, — и свесив голову набок, обнажив разошедшуюся бескровную рану на шее, поковыляла поспешно вперед... покамест не уткнулась со всей скорости в пристенок, от удара потерявши равновесие. Упала и снова вскочила, шарахнувшись подальше от стены... И так и побежала, натыкаясь на строения, переплетая ноги и неестественно закинув свою безжизненную голову назад под тяжестью вперенного ведьмачьего орудия. И все рукой пытается совлечь проклятый крюк: бессмысленно ладошкою железо теребит, головкою вращает, чтоб только он свалился — мешает инструмент несчастной девоньке, вестимо... Да только безнадежно все, ибо суровый мастер закрепил свое орудие добротно и исправно! И так и ковыляет разнесчастная мертвячка... Опять она воспряла! Впустую, получается, подсек ее ведьмак! Да что ж это за лихо окаянное?! Вот только движется теперь уже неловко и то и дело падает, плутая меж развалин: нарушилась ее давешняя исправная координация — сказались все же раны на работе ее тела. Видать, как пересек ведьмак ножом девичьи нервные волокна, так она и растеряла свою прежнюю возможность быть лихой и грациозной.       Посмотрел на жуткую картину салажонок и чувствует, что не осталось уж силенок и бояться: и без того уже сия злосчастная мертвячка его недавно чуть не загубила под ротондой — и вот теперь опять ее страшиться?.. Притом что сделалась она еще того кошмарнее?.. И ведь теперь уж не спасет его никто от мерзостного мертвенного лиха: ведь даже ведьмаку пришлось порядком изловчиться, чтоб избавить сию смертную юдоль от этой твари — но что он мог поделать, оказавшись обессиленным после удара молнии?.. Он даже подняться на ноги не смог... Инстинктивно обернулся дрожащий мальчишка к лежавшему чуть поодаль поверженному мастеру и так и разглядел в его глазах недоумение: даже он, повидавший немало несчастий поднаторелый убийца проклятых чудовищ, такого, стало быть, не ожидал... Лишь молчаливо проследил за спотыкающейся девкой и засим на чародея покосился, как и прежде. Замерли, не смея даже выдохнуть и кметы: не справились, видать, их стоеросовые скудные рассудки с необходимостью дать вразумительное объяснение такому неожиданному жуткому явлению — уставились они, буквально рты поразевав, и только от невиданной ужасти еще того сильнее в стены хаток повжимались. Одна лишь токмо мать несчастной твари сипло стонет, при этом оставаясь бессловесной и покорной — страшится, знамо дело, прогневить чем-то властителя: узрели ведь воочию бескровные безумцы, чем чреват оказался его страшный гнев!.. Пронаблюдал и сам Вильмериус за ускакавшей вглубь разрушенного хутора оживленной его действиями девы, тонкие губы с досадой поджав: покачал головой, покривившись и сжавшись — оскорбился, стало быть, его взгляд подобным видом изувеченной ведьмачьими ударами возлюбленной. Отброшена теперича, как видно, оказалась его и сложнейшая и кропотливая работа взадпятки. Вновь проступили отчетливо на его постаревшем обличье узловатые черные вены, желваки заиграли озлобленно — и не осталось у сыночка себемирова сомнений, что не простит он ведьмаку вероломной расправы на девкой... Накажет. Ох, как жестоко накажет!.. Готов был истязать и без того он супротивника — а уж теперь, после такого унижения... Готовиться потребно было к худшему.       Проводил чародей растерявшую грацию деву глазами, покамест не убралась она в гибельную тень, и засим обернулся обратно, чернее нависшей над хутором тучи. Смотрит гневливо в глаза ведьмаку, а тот выжидающе замер без звука...       — Ты заплатишь за этот поступок сполна, — наконец совладав с ужасающим гневом, промолвил уязвленный переплетом Виндишгретц, и сызнова прозвучал его доселе гневный голос пугающе спокойно и незыблемо. — Я был готов тебе позволить удалиться. Но ты опять нанес мне оскорбление: надругался над моей ответственной работой, над возлюбленной, осмелившись поднять на нее руку — осквернив, обезобразив и испортив. При этом не учтя существование в моем владении вот этой филактерии, в которой я пленил дотоле разделенную девичью душу... Запомни же, площадник — тебе это уже не пригодится, однако же послушай — покамест некромант всемерно владеет плененной душой, ему по силам поднимать бездыханное тело бесконечно... Ты безусловно изворотлив и хитер на выдумки, но здесь просчитался буквально смертельно, ибо подобную неслыханную дерзость... я тебе не прощу никогда. — Покривился тут уже и дотоле сохранявший молчание мастер, малость охрипшим от крика надорванным голосом изрекши и свои соображения правдивые:       — Ну а чего ты ожидал после устроенного окаянства? Что я отдамся на твою обманчивую милость? Смирюсь с твоим заклятием и попросту уйду, отменно понимая, что могу вскоре подохнуть?.. — ну а затем и сам пустился разом в нападение: — Ты же воспользоваться мною вознамерился бесчестно! В облыжь подложную пустился, изобразив притворное желание помочь и даже выдав артефакт, чтоб только я поверил в твою помощь шельмовскую!.. Ты же хотел, чтоб я столкнулся с этой девкой! Хотел, чтоб я подсек ее в бою, дабы засим уже однажды изловить — израненную, слабую да телом занемогшую!.. Тебя устроила бы даже моя гибель, поскольку оживить свою издохшую залетку ты исхитрился бы позжее как пить дать — я не вахлак, чтоб это не понять! — И только снова растянул свои истресканные губы оставшийся нетронутым жестокий некромант.       — Верно. Устроила бы, мастер, — подтвердив озвученные обвинения поверженного Освальда, неспешно протянул он свой безжалостный ответ, а после и добавил разъяренно: — А вот теперь уж не устроит. Ты сам себя обрек на предстоящую кончину, но прежде чем она наступит... ты пожалеешь, что не сдох когда-то в крепости.       Не убоялся, впрочем, убийца чудовищ озвученной кошмарной участи — да и бессмысленно теперь уж было умолять о снисхождении: и без того поверг его на землю чародей. Одним единым взмахом постаревшей иссохшей руки мог довершить свое дело сквернавец, и видно, понимал это поднаторелый ведьмак, принявший грядущую судьбу без всяческого страха.       — Ну изведешь ты меня муками в могилу — что потом? — изрек он бесстрастно, не дрогнув нисколько, но как и раньше, одно лишь давешнее пустое возмущение вызвали сии слова в бездушном чародее.       — Нет, мой дорогой. Ты скверно меня слушал. Одной лишь только смертью ты теперь не обойдешься, — поведал он, исполненный жестоким черным гневом, а после так и принялся словесно обрисовывать жестокую картину, порой замирая и возбужденно выдыхая в предвкушении грядущего: — Хочешь знать, что будет дальше? Подумай, почему ты еще жив?.. Почему вы все еще живете?.. — и сам потом ответил: — Лишь только потому, что мне нужна энергия. Энергия живого естества, ведь только так можно воротить ушедшее создание обратно к полноценной жизни — и так уж сталось, мастер, что черпать эту нужную энергию для сотворения дальнейших заклинаний из аркана некромантии мне придется продолжить из вас. Но я достаточно терпел своеволие — моей самой ужасной ошибкой явилось прежнее излишнее мягкосердечие: я предоставил всем живущим в моих законных единоличных владениях исключительно много непотребной свободы — и получил в ответ разнузданность и непростительное гнусное непослушание. Междоусобные скандалы, неприкрытый беззастенчивый ропот и даже недопустимое неповиновение моей господской воле. Вот правду говорят, излишняя свобода развращает — вас, черную кость, необходимо содержать в стальных оковах, иначе в скором времени вы забываетесь и начинаете чрезмерно задаваться... Однако больше я терпеть это не стану и свою прежнюю ошибку уже не повторю: отныне ваши никчемные жизни будут всецело находиться под моим неусыпным беспрестанным контролем — больше никто не будет разгуливать по моему владению свободно. Я заберу вас всех в лабораторию и посажу под замок, дабы вы не учинили здесь иного произвола и не вздумали мешать моим замыслам — а чтоб дожить свои последние часы, вам хватит и одной квадратной сажени пространства!.. — и далее, нещадно отбивая каждое бездушное палаческое слово, так и пустился в описание начертанной безрадостной кручины: — Я иссушу ваши тела до омертвевших костей, до обескровленного истлевшего остова, ибо только на это вы теперь и сгодитесь — послужить живым источником энергии для восстановления моей загубленной возлюбленной!.. В этом ведь могло и не возникнуть такой неодолимой и безрадостной необходимости: я почти что завершил свою нелегкую работу — мне оставалось довершить только самую малость… Но поскольку весь прогресс теперь отброшен назад, придется снова прибегать к малоприятной части некромантской практики... Я выжму вас воистину досуха — всех до единого, по очереди: последние часы вашего бесцельного никчемного существования будут наполнены такой немыслимой агонией... что вы не сможете даже рыдать. Вы будете молить меня закончить ритуал быстрее. И если эти недостойные скончаются уже буквально через несколько часов — тебе, ведьмак, придется помучиться значительно дольше. — Вперил осатаневший некромант свои полные изуверской ненависти очи в обличье распластавшегося на ледащей земляной тверди обессиленного мастера, на мгновение даже застыв и растянув аридные уста в подобии тончайшей блеклой нити, и засим неторопливо двинулся уже по направлению к нему. — Для тебя, Освальд из канавы, за твою неслыханную дерзость я уготовлю кое-что особое. Заполучить живого ведьмака в свое распоряжение — поистине немыслимая редкая удача для любого чародея, и я воспользуюсь таким счастливым случаем сполна. Ты, конечно же, тоже послужишь источником энергии для устранения учиненных тобой же повреждений на теле моей погибшей возлюбленной: поверь, тебе придется нелегко, ибо именно на твою нечеловеческую выносливость я буду возлагать основные надежды — я понимаю, после пройденного в Каэр Морхене мне будет сложно тебя удивить, но поверь... тебе будет несладко. Возможно, ты даже снова почувствуешь себя беспомощным, зажатым в железные тиски ребенком, лежащим на столе в холодном подземелье ведьмачьей крепости. Ты будешь умирать долго, в мучениях: будешь видеть, как сохнет и буквально истончается на глазах твоя протяжно угасающая плоть, как тлеет кожа, как выпадают волосы и зубы — твой измененный мутациями организм, безусловно, будет всячески цепляться за ускользающую жизнь, но в этот раз... тебе это сослужит злую службу. И когда отдав мне все свое естество, после покажущейся тебе нескончаемой вечностью агонии ты наконец-то сдохнешь, для тебя настанет новый круг мучений. Ты ведь прекрасно понимаешь, что может быть хуже погибели... — и умолкнув всего на мгновение, буквально просмаковал на языке свои дальнейшие жестокие слова: — Погибель от руки некроманта. Ты не укроешься от меня за завесой, не сбежишь от страданий в уютную тьму: после того, как ты умрешь, я подниму тебя сызнова — уже как оживленного заклятиями трэлла. Пользы с твоего иссохшего остова мне будет маловато... но я посажу тебя на длинную цепь или в стеклянную колбу и буду на тебя любоваться, когда возникнет такое желание, — и после сладостно добавил: — Готовься, Освальд из канавы. Ты будешь долго мучиться.       Поднял заплаканные глазенки повыше к почерневшим небесам одуревший от жути Мирошек: говорили старики ведь деревенские, что живут там милосердные, человеколюбивые, добрые боги... Ужель не видят они истязаний кошмарных, что уготовил пленникам жестокий изувер?.. Почти что ничего не понял бедненький мальчишка из бадражных замудренных речей чародея — одно лишь только осознал без колебаний: истерзает их мучитель до последнего вздоха... А Освальджика еще и после смерти будет мучить: злопамятным он слишком оказался и нанесенных оскорблений не стерпел... Вот если слышат боги, если только они существуют, пусть протянут свою милосердную длань, пусть отвратят такой страшный конец — ужели возможно остаться глухим к дитячьей бездумной сердечной молитве?.. Хотя… сей чародей как будто бы и сам не уступал сошедшему с священных текстов всемогущему и злому божеству: даже неподвластная простому человеку мощь стихии ему покорилась во всех отношениях!.. Не было спасения никоего от этого вселяющего ужас лиходея. Покосился себемиров сынок затем и на обличье бесприветного наставника: не увидел он гнетущего страха в его ожесточенных напряженных глазах — однако же узрел невыразимое опустошение в безрадостном и будто бы уставшем взгляде мастера... Уставился ведьмак опустошенно в пустоту меж древесных стволов и только лишь дышит устало — и снова рвется дитячье сердечко на части от понимания их страшной грядущей судьбы... И без того всю жизнь страдал несчастливый убийца чудовищ с рождения — так теперь еще и после смерти истязаться?.. За что? Отчего такой жребий ужасный?.. Не видать ему даже и в смерти покоя.       А жестокий Виндишгретц лишь продолжает изгаляться — по ведьмачьему искаженному лику глазами безжалостно водит, желваками от гнева играет и так и давится от издевательской неизъяснимой ярости. Приятны, как видно, ему истерзания мастера.       — Посмотри на себя, недостойный, — покривившись от невыразимого презрения, так и изрек он засим, распаленный. А после и в дальнейшие глумления пустился: — До чего же ты жалок сейчас: лежишь в грязи, уничтоженный — растоптанный, раздавленный, бессильный! И где твоя прежняя дерзость, площадник? Где твой разнузданный грязный язык?.. А ведь здесь тебе как раз подходящее место: такое низкородное отродье и должно подыхать оным образом. — Никак не среагировал убийца чудовищ на озвученные чародеем поношения, не став ободрять его своей неравнодушной реакцией. Понаблюдал за таким Виндишгретц и все ж не совладал со своим изуверским желанием растоптать окончательно мастера — выступил еще на шаг вперед, буквально взбелененный через меру, и так и бросил, искривившись от собственной желчи: — А ты ведь еще и боишься... Я чувствую глубинный страх в тебе. Ты даже мысли от меня уже не скрываешь — мне известно, что творится в твоей голове. — Засмотрелся он на неприятеля разбитого, все увлеченнее и резче выдыхая сквозь уста — а затем заулыбался постепенно, медленно и возбужденно растянув стариковские заклеклые губы в подобии томительной насмешливой ухмылки. Помолчал он еще несколько мгновений, увлеченно блуждая глазами по облику поверженного Освальда, и наконец сардонически молвил: — Ты действительно так сильно за него боишься?.. — и когда оставшийся безмолвным строгий мастер промолчал, лишь засмеялся. — Ну надо же… Как это трогательно. Неужто действительно так привязался? — да к обмеревшему от страха себемирову сыночку развернулся…       Почувствовал мальчишка сирый, как буквально застыло от ужаса сердце, ведь прямо в его личико с запавшими глазенками в последующий миг посмотрел некромант!.. Даже и помыслить он не мог, объятый жутью, что обратит чародей на него вдруг внимание: успел ведь привыкнуть дитенок несчастный к извечному людскому равнодушию к себе — стал ведь он считаться в последнее время чем-то навроде ведьмачьей поклажи, и ежели и вопрошал о нем вдруг кто-то, адресовали тот вопрос все обыденно мастеру. Здесь же, встретившись невразумительным взором с осерженным жестоковыйным господином, буквально возжелал несчастный Мирко если не исчезнуть с глаз долой, то хотя бы сравняться с землею: оглянулся он надрывно через боль, в ужасе всмотревшись в неподвижные стволы сухих деревьев за спиной, и снова к чародею обернулся — не осталось в мальчишечьем слабеньком тельце никоих присных сил, чтоб даже как-то отползти. И без того уже едва лишь теплилась в нем хилая душонка, головушка от одури да слабости кружилась — а тут еще и некромант, мучитель страшный, жестокий угнетатель и злодей!.. И чем только бездольный Мирко сумел увлечь его драконовский рассудок? Ужель и разболевшегося слабого дитенка решил с лихвой помучить кровопийца Виндишгретц?.. Сжался бедненький мальчонка, шейку в плечики втянул, дрожа от гибельного муторного страха, а чародей, в усмешке растянув свои бессочные уста, исказил неприглядно изувеченный лик да протянул, едва не разомлев от удовольствия:       — Никогда бы не подумал... Как долго вы путешествуете вместе? — Не решился салажонок ответить на оглашенный давешний вопрос: не мог он с точностью сказать ни в коей мере, да и не был всецело уверен, что именно к нему обращался Вильмериус, хоть и смотрели чародеевы жестокие глаза в его бескровное дрожащее обличье... С одним лишь ведьмаком ведь говорил он до того. Да и сторицей страх обуял ребятенка — еще больше скукожился сирый мальчишка, едва услышал обращение бездушного сквернавца! Склонил чародей облысевшую голову и засим огласил свой дальнейший вопрос: — Ты знаешь, что твой ментор о тебе переживает? — Пробежался холод по мальчишечьей спине, потому как, стало быть, понял мальчонка, что именно к нему обратился мучитель — опустил он ничего не видящие глазки, во что бы то ни стало возжелав их спрятать от ужасного властителя и даже толком не обдумав тот вопрос, и некромант продолжил свою трепетную речь: — Он только об этом и думает. Хочешь, я озвучу его мысли?.. Он беспокоится лишь об одном: как бы я тебя промежду прочим не убил. Так и повторяет про себя, отринув здравие рассудка: «Только бы мальчишку пощадил и не замучил», — и как все же поднял на него влажные глазенки сирый Мирко, беззвучно усмехнулся, упиваясь своей властью.       И вновь повисла тишина, нарушаемая лишь свистящими сырыми дуновениями ветра. Засмотрелся ошалевшими от одури глазками бедный Мирошек на расплывающийся сумрачный овал перед собою, обличье жуткого сквернавца Виндишгретца, а далее переместил застращанный и потерявший ясность взгляд и чуть в сторонку. Так и не расслышал он сполна спервоначалу те удивительные странные слова, что поведал ему беспощадный терзатель: лишь только прокрутив их в перепуганном сознании, насилу заставив себя их осмыслить, наконец осознал, что сказал чародей… Заглянул ведь тот сызнова в ведьмачий рассудок, выцепив оттуда побуждения владельца! И ежели обыденно на языке стервозного да бесприветного мальчишкиного строгого наставника при редком разговоре с себемировым сынком вертелись лишь лихие поношения — нравоучения, озлобленная брань да назидания, наполненные страшными суровыми угрозами — озвучил тут бесцеремонно чародей совершенно иные сокрытые помыслы! Освальд… этот мрачный и злонравный человек, стращавый хмурый выродок, не раз поднимавший на воспитанника свою не знающую жалости безмилостную руку, гневливый, бранящийся, вечно не в духе, способный разъяриться безо всякого повода, оказавшись пред угрозой неминуемой гибели и даже лишенный покоя в посмертии… обеспокоился лишь о несчастном Мирко!.. И что могло быть правдивее мыслей? Ведь всамделишно подумал о нем мастер — иначе бы зачем то стал озвучивать Вильмериус? Не о себе, не о своей судьбе подумал и даже не о том, как отвратить свои грядущие страдания — лишь салажонка пожалел, какой здесь вместе с ним во власть мучителя попал! Видать, прикинув все варианты и смекнув, что одолеть взбешенного мерзавца не сумеет уж никак, поставил на себе он крест, а вот воспитанника, мелкого мальчишку, какой и так уже хлебнул немало горя, в такой лихой кручине… пожалел. Так и покатились слезы градом по мальчишечьим запавшим бледным щечкам: снова разрыдался он от непосильных чувств… Личико холодной ладошкой накрыл, сквозь жуть завывает тихонько и через разведенные костлявенькие пальцы мутным взглядом на наставника глядит: опустил свою голову Освальд, лицом прислонившись к земле, и глаза прикрывает устало — даже и не смотрит уж нисколько на несчастного мальчишку, которого подставил и подвел. И жалко мастера Мирошку, до трепета сердечного во впалой грудке жалко: как же он винит себя, должно быть, в этот миг!.. За то, что не успел, не рассчитал, не смог исправить — и за то, что дитенка до смерти довел… За что им обоим такая погибель?       Покосился сквозь слезы в сторонку Мирошек, различив там неясную тусклую тень: перемежалась то бессмысленно Агнешка в темноте, падая, плутая, неуклюже поднимаясь и, наступив на волочащиеся колдовские ленты, испещренные словами некромантовых заклятий, снова беспрестанно угловато спотыкаясь — жалостное зрелище она теперь являла. Обезображенная, мертвая, нагая, без единого проблеска мысли в рассудке — однако бегала опять по воле грозной некроманта... А ведь и ее уничтожил Освальджик, только чтоб совлечь проклятье с бедного мальчишки! Даже здесь он расстарался ради глупого дитенка, который своим бестолковым поступком, своим непослушанием и безрассудством гнусным навлек на себя ту беду самолично: то, за что взымает цех обыденно оплату, здесь проделал мастер по велению души. И уж выдумывая то мероприятие, оказался он готов даже подставить свою шею: безоружным ведь он вышел супротив мертвячки, с одним лишь давешним рабочим ножом — и если бы сумела девка вырваться из хватки, набросившись уже на самого убийцу чудищ, отбиться от атаки ему было бы непросто… А все равно решил рискнуть, вложившись в полной мере в ловкость и для того с себя совлекши весь ненужный лишний вес. Спас в который раз он салажонка! Дважды спас за этот день ужасный. Вот как он радел о ребятенке в самом деле… Все для него делал — все, что только мог. А брань и беспощадные нравоучения — лишь следствие тяжелого характера. Насмотрелся на эту кручину Вильмериус, буквально разомлев от изуверской услады, и наконец обернулся обратно к ведьмаку.       — Когда я впервые увидел вас тут, признаюсь честно... поначалу не подумал, что у обученного лишь убийству ведьмака может возникнуть сострадание к воспитаннику. А если припомнить твое обращение, то, как ты... «воспитывал» его в моем пристанище... так и вовсе становится вдвойне любопытно, что он настолько важен для тебя по итогу, — все ж перестав жестокосердно улыбаться, изрек чародей свои бесстрастные мысли. А опосля, покосившись на Мирко уже равнодушно, продолжил размышлять над сим бадражным переплетом. — Но что ты мне прикажешь с этим делать? Что мне делать с маленьким ребенком?.. Потенциала к магии я в нем отнюдь не чувствую, каким-либо сметливым и пронырливым рассудком он судя по всему в такой же мере обделен... Ну а простой работник мне не нужен. Тем более настолько глупый, непонятливый и непослушный.       — Не убивай мальчишку, — вдруг прохрипел ведьмак, — он ничего тебе не сделал, а если хочешь мести, для этого есть я.       — Вы оба есть, мой дорогой, — неспешно протянул в ответ Вильмериус, — и дело тут не в мести, а в банальном возмещении убытка, который ты мне причинил.       — Не убивай мальчишку, — повторил сквозь сведенные челюсти вдокон растоптанный и уничтоженный Освальджик, — за что ему такая участь? За то, что я его таскаю при себе?       — Даже не знаю, — индифферентно и бесчувственно пожал плечами чародей, а после, вновь блеснув немилосердными глазами, глумиться и насмешничать пустился, яко прежде: — Вот видишь, как ты изменился: как оказалось, даже и настолько низменное подлое создание, похабный и не знающий манер простой площадник, способен при желании быть вежливым и кротким. Ну попроси меня об этом — я подумаю, — продолжив издеваться над и без того разбитым мастером, промолвил Виндишгретц. — Ежели тебе так это нужно, попроси. Мне интересно, сможешь ты через себя переступить иль все же нет?       — Не убивай его. Пожалуйста, — проскрежетал зубами Освальд без сомнений, и чародей довольно и палачески осклабился.       — Ну вот опровержение всех ненаучных разговоров о том, что ведьмаки не обладают чувствами, — лишь подытожил он вконец.       И снова от вида терзаний наставника мальчишечье сердечко на осколки разбивается — в бесхитростном беспритязательном рассудке подобное злодейство не уложится никак… Вот на что пошел ведьмак ради мальчишки сирого: уже и не задумываясь, спесь свою отринул, лишь бы уберечь от истерзаний ребятенка… Жалко ему бедного сыночка себемирова. И ведь воистину ужасней всякой бестии на деле оказался кровопийца-некромант! Вот какой кошмарной злобой воспылал он к убийце чудовищ, что всего лишь возжелал отгородиться от беды: все тиранит и терзает его зверски — мучит, унижает, сапогами злобно топчет! Все успокоиться никак, изверг, не может, лишь распаляясь и входя во вкус сильнее!.. Всех он загубил — деревню целую: детишек, стариков и иже с ними. И все ради одной умершей девоньки, которая его пустопорожними стараниями всего лишь обратилась в умертвие безнадежное…       Проковыляла оная Агнешка невдалеке от развернувшегося действа: натыкаясь на прогнившую разбитую околицу, сметая покореженную хлипкую оградку и беспрестанно путаясь в своих же собственных нетвердых шатких членах — подобралась она ближе, волоча свою головку, и не вписавшись в поворот, бездумно стукнулась об подвернувшуюся стену, упав и обессиленно задергавшись. Еще и инструментом, изо рта вельми торчащим, за рыхлую землицу зацепилась беспросветно… Так и зашипела она яростно, пытаясь отскочить и отбежать как можно дальше, и снова теребит рукой ведьмачий крюк отчаянно: не хватает ей, как видно, разумений незатейливых спокойно ухватить его в зажатую ладонь и вынуть аккуратно из увечья в тонкой шее… А может, и от боли оскудела она разумом — сложно ведь понять, что в голове ее осталось после крутоломных издевательств некроманта, а тут еще ведьмак ей позвоночный столб рассек… Перевел на нее глазки одуревший Мирошек и смотрит обессиленно, наморщившись от страха. Посмотрел на сие неприглядное действо и сам чародей, что невдавне обрек несчастную на оные бессчетные ужасные страдания: согбенную осанку мученически склонил, уста от горя стиснул и только лишь тихонечко качает головой — больно, как видно, ему видеть милоньку в подобном отвратительном прискорбном обличье… Поднялась, наконец, на четвереньки бедная страдалица, проволочив за собой по земле скверно голову, и отбежав в сторонку на несколько маховых саженей, снова тормошит обременительный металл, тщетно норовя его извлечь иль как-то выдернуть.       Не выдержал Вильмериус такой мерзкой картины — как-никак, ведь говорилось, что любил он сердцем девоньку: вздохнул безотрадно и горестно, вперед чуток подавшись, и протянул к несчастной длань, подманить попытавшись девицу. Да только вздыбилась от его обиходных движений растерявшая грацию девка и, повернув на миг к нему свой обожженный гладкий череп, какой теперь проглядывал частично от нанесенных ведьмачьими чарами лютых ожогов, засеменила спешно, в отчаянии метнувшись прочь и зычно зашипев… Испугал ее, как видно, чародеев новый лик или узнала она взгляд его знакомый: наверняка ведь врезался ей сей бездушный взор в несовершенную истерзанную память, когда протяжными мучительными днями пытался оживить ее бездушный некромант. Так и ускакала она прочь, отчаянно умчавшись от терзателя во тьму и по пути уткнувшись в подвернувшийся ветхий пристенок… Остался чародей стоять несолоно хлебавши, опустив обессиленно руки и стеная чуть слышно от переполнившей его нутро непосильной жестокой кручины. Не такого он, вестимо, ожидал. Помедлил он так несколько мгновений и дальше весь аж передернулся от захлестнувшей его злобы. Вдохнул запавшей грудью болотистый воздух, кулаки от лютой ярости опять до хруста стиснул и обернулся к ведьмаку, вызарившись на него осатаневшим от бешенства взглядом.       — Сколько же боли ты причинил мне, простец! — буквально вскричал он, озлобившись в корень и возвращаясь к отринутой было яризне, а дальше...       Вызверился весь невыносимо, вскинув костлявую стариковскую руку — да так, что обнажил ее буквально до локтя упавший атласный рукав расшитого богатыми узорами кафтана — и громогласно оглашая пробирающие до костей потусторонние стращавые слова на неизвестном ребятенку замудренном диалекте, лишь принялся описывать раздвинутыми пальцами сложнейшую фигуру в пустоте... Затрещал пронизанный невиданными чарами заволглый хладный воздух, сгущаясь в чародеевой руке, стянулись из него мельчайшие невидимые капли растворенной в стихии раздробленной влаги и на глазах сформировали искрящийся обломок клиновидного льда — ухватил его рукою чародей, безмерно стиснув в иссохшей ладони, да разъярившись беспримерно, протяжно замахнулся и... Успел обернуться за миг до удара несчастный мальчишка к обличью наставника: челюсти стиснул ведьмак, как сумел, приготовившись терпеть очередное издевательство, и только заслонил локтем незащищенные глаза, дабы уберечь хотя бы их от повреждения... Метнул в дальнейший миг осатаневший чародей сотворенную льдину в застывшего мастера, и так и врезалась она в ведьмачий кривой подбородок нещадно, разлетевшись на обилие осколков и разбив его паршиво до крови... Откинулся со сдавленным стоном взадьпят от такого истерзанный Освальд, однако же стерпел и вскорости опять затылок выше приподнял. И снова содрогнулся мальчонка от вида страданий наставника, а в головушке и осознание промчалось: не отпустит их жестокий чародей теперь уж никуда — до костей зело иссушит да в могилу изведет.       — Порожнее старание... Все равно ты ничего не исправишь, — покорежив кровоточащую челюсть, промолвил охрипший ведьмак, — ну забей ты меня насмерть водерень — а что изменится? — и как смолчал сквернавец, оскорбленный несломленной волей вражины, лишь продолжил оглашать суровый выговор: — Ты ведь и сам отменно понимаешь, что так, как было прежде, до кончины твоей девки, уже николиже вовек сродясь не будет. Ты только мучаешь ее зазря. Ты можешь все здесь иссушить, обратив в раскрошившийся тлеющий пепел — да только вспять ты ничего не повернешь!       — Поверну, недостойный! — словно пребывая в забытье, но вместе с тем и надрывая скверно горло, прокричал разъяренный Вильмериус.       — Не повернешь! — беспощадно отрезал убийца чудовищ и насилу обтер краем шуйцы нещадно хлещущую кровь из свежей раны. — Твое мероприятие по воскрешению загубленной наперсницы уже спервоначалу не имело даже махонького шанса на успех. Ты понимал это тогда и понимаешь и сейчас, да только превозмочь свое дрянное самолюбие уже никак не можешь, прикрываясь лживым чувством. Здесь нет любви никоей, ведь если б ты ее любил, то не довел бы такого состояния! Виной всему лишь твой неизмеримый эгоизм и неумение смиряться с неизбежными вещами... Что, больно созерцать тебе сей облик бедной девоньки? Но ты ведь сам ее в мертвячку неживую обратил! Она должна была покоиться в бесхитростной могиле, коль выпал ей безвременный безрадостный удел — но ты заместо этого обрек ее на муки, вернув из-за завесы по желанию порочному! Ты поруганию ее вельми подверг — во имя себялюбия и эгоизма гнусного: лишил рассудка, осквернил, заставил бегать супротивным естеству бадражным образом — она здесь носится, нагая, безрассудная, увечная, лишь по твоей особливой вине! И даже и под мой посеребренный инструмент ее вдокон подвел лишь твой дрянной коварный замысел: здесь некому мне уплатить за исполнение работы такой сложности, и коли б ты зараньше не полез ко мне с заклятием, решив меня использовать в своей бесчестной цели, по-прежнему бы бегала твоя мертвячка целенькой. Сдалась она мне сторицей — а так пришлось избавиться. И даже и сейчас, узрев такое окончание, ты все одно цепляешься за прежние ошибки: надеешься все воротить обратно, при этом понимая без остатка свое полное бессилие пред горестной судьбою. — Да только лишь издал сухой смешок уязвленный услышанным подлый Вильмериус, при этом не сумев, однако, скрыть свою обиду: разбередил ведь мастер его истовую рану, озвучив в полной мере крутонравный приговор, какой, должно быть, не слыхал привыкший к раболепию и страху чародей спокон веков.       — И до чего же ты самоуверен, переветчик, — озлобленно и нервно усмехнулся он в дальнейшем, — неужто ты действительно считаешь, что можешь дискутировать со мной о том на равных? О сей неимоверно сложной в вычислениях материи — расчетах потребления естественной энергии на сотворение заклятий некромантии. — И только искривился в свою очередь поверженный Освальджик, на землю сплюнув кровь и безотложно объяснив скрипучим тоном:       — Знаешь, что вбивал мне мой наставник в годы юности? «Не стоит множить сущее без истовой на то необходимости» — зачем мне знать твои сложнейшие расчеты, коль я могу отверзть глаза и сам узреть воочию твой всегубительный провал? — Ажно вздохнул с досады колкой от убедительных ведьмачьих речей некромант, а сам навзничь лежащий обессиленный ведьмак продолжил дальше: — Тебе не хватит здесь энергии: ты загубил заклятиями целый присный хутор — и в результате получил лишь недоделанное сторицей лишенное рассудка умертвие. Ты посмотри по сторонам: здесь извратилось все живое — одна грязца осталась, безжизненные камни, иссохшие стволины да эти сумасбродные больные вахлаки — притом, что твоя девка далека от воскрешения. Ты видишь это сам и сам все понимаешь. А нынче же твоя залетка отброшена в прогрессе оживления взадьпят, и даже те ее умения, которые доселе ты сумел восстановить, сейчас она утратила уже бесповоротно. Откуда ты собрался черпать здесь энергию? Ужели думаешь, что сможешь вытянуть потребное количество из оного остатка покореженной твоими заклинаниями жизни? Из кметов, из меня? Тебе не хватит этого.       — А здесь ты ошибаешься, площадник, — буквально заходясь от лютой ненависти, изрек порастерявший все величие и царственную стать объятый горем Виндишгретц. — Ты так себя недооцениваешь, Освальд из канавы... Ведьмачий организм — есть совершеннейший конструкт: не существует человека, который обладал бы от рождения настолько безупречной адаптивностью, высоким болевым порогом, ускоренным метаболизмом, способностью к регенерации и невосприимчивостью к гибельным токсинам. Тебя когда-то создавали, чтоб ты в дальнейшем мог выдерживать губительные для простого человека повреждения. Ты ведь уже однажды пережил такое угрожающее жизни состояние как твой апоплексический удар — недуг, который большинство простых людей калечит и в итоге убивает. Поэтому не стоит сомневаться, ты продержишься немало, — и призадумавшись, добавил через силу: — Возможно, мне действительно не хватит лишь тебя для завершения процесса воскрешения моей несчастной девочки, но можешь быть уверен, я вытяну достаточно из твоего усиленного процедурами мутаций организма, дабы по крайней мере воссоздать устойчивую деятельность девичьего сознания и запустить ей замершее сердце. С такими наработками я довершу сей сложный ритуал и обиходными простыми заклинаниями, не прибегая к столь опасному аркану некромантии! — ну а затем изрек дрожащим голосом: — …Тебя это, впрочем, уже не должно волновать, ибо ты результат не увидишь!..       — Да кого ты тут обманываешь тщетно? — прежде чем забывшийся от злости чародей предпримет ужасающие гибельные действия, вдыхая влажный воздух приоткрытыми корявыми устами, изнеможенно вымолвил измученный ведьмак. — Да дело ведь не только в этом. Может, ты и исхитришься воротить свою бездольную залетку к прежней жизни — в конце концов, не мне судить об этом... Но ты подумал, что случится с девкой дальше, как она благодаря твоим нечистым ритуалам обретет обратно чувства и умение мерекать головою?! Ты думаешь, она тебе простит изничтожение и вытравку всего, что было некогда дорогонько ее трепещущей уветливой душонке?! — И снова отвернулся страшный ирод, уставившись сперва себе под ноги. Даже от внимания объятого невыразимой душераздирающей кручиной себемирова сыночка нисколько не укрылось то, насколько больно ранила зарвавшегося напрочь некроманта в бесчувственное сердце озвученная мастером безрадостная правда: аж содрогнулся он порастерявшим прежнее величие согбенным чахлым станом, как услышал суровый ведьмачий вопрос — словно под дых ему невидимой рукою скверно дали, потому как содрогнулся он как будто бы от горького страдания. Озвучил, как видно, ожесточенный ведьмак то потайное измывательское вопрошение, какое давно уж терзало и грызло чародеево нутро не первый месяц: не нужно ведь было обладать велеумным мудреным рассудком, дабы смекнуть, что не обрадуется бедненькая девонька ничуть, завидев результат чародеевых действий! Загубил ведь некромант себялюбивый всецело все то, что некогда было ей дорого в жизни! В жертву принес здесь невинные души: испил естество из живущих людей! Подобно кровососу присосался к оной жилке, повытянув себе в жесткосердную угоду витальную энергию из беззащитных кметов! И даже и само семейство девоньки ничуть не пощадил в кровавом пире: в страховидных безумцев зараз обратил, не озаботившись их присными страданиями... Знал все это жуткий Виндишгретц. Знал, но малодушно задвигал как можно дальше. — Ты думаешь, она потом останется с тобой, как узрит результат твоей скверной работы? А как засим узнает, что убивицей заделалась? — продолжил наседать нашедший оголенный чародеев нерв Освальджик. — Да она же проклянет тебя навек бесповоротно! Такое завалящее проклятие наложит, что даже ты, искусный чародей, не сумеешь ускользнуть от этой горестной недоли!.. Ты же разрушил все, что для нее имело значимость: ее родной надел, ее семейство — здесь нынче лишь погост на месте хутора остался! Ты это все устроил и теперь, стервец, считаешь, что сумеешь все исправить?!       Посмотрел с невыносимой нескрываемой кручиной раздавленный терзанием Вильмериус на промелькнувшую вдали среди развалин хутора неупокоенную бедную Агнешку: проскакала, плутая, несчастная девка меж покошенных прогнивших напрочь срубов — заплелись подобно веточкам ивовым ее ножки... Покосился на нее и ни живой ни мертвый салажонок, бездумно созерцая заплаканными глазками девичьи несусветные корявые движения — так и не сумел он разобраться в полной мере, отчего вдруг сделалась доселе грациозная и ловкая мертвячка настолько неуклюжей и медлительной. То ли ослепла вполовину, то ли сказалось жуткое ранение на девичьей точеной белой шейке... А только больно стало видеть ребятенку и ее, не смог ведь найти несмышленый Мирошек в своем истерзанном ужастями рассудке хоть какое-либо хлипкое пустое объяснение, за что несчастной посланы такие истязания... Уже и слезки пересохли на его поблекшем личике: выплакал он словно бы их всех вдокон до дна... Прикрыл воспаленные очи от вида ужасающих страданий сирой девоньки и страшный некромант, едва только узрел в очередной бессчетный раз, как оступилась скверно девица, упав ничком на землю.       — Сумею. И исправлю, — промолвил Виндишгретц и далее, отвезнув насилу зеницы, свой затуманившийся взор себе под ноги вновь направил — и хоть и постарался он озвучить свои мысли непреклонно и без всяческих намеков на сомнения, выдал его истовое скверное волнение предательски дрожащий слабый голос. — Я наложу на ее разум заклинание: она лишится всех тревожных, будоражащих спокойствие былых воспоминаний и будет жить в покое и комфорте, как и в те мгновения, когда мы были счастливы. — И только лишь презрительно скривился строгий мастер. Так и выплюнул он желчно опосля, как будто ударяя супротивника кнутом:       — И что в ней в этом случае останется от той живехонькой и радостной Агнешки, которую ты некогда любил? Обезображенный увечьями оживший мертвый остов — без рассудка, без эмоций и без памяти — уродство на котором ты иллюзией исправишь? — и покорежив челюсть, довершил: — Ну ты с таким успехом можешь с ней любиться и сейчас, коли не брезгуешь. — Обернулся тут к нему вострепетавший, раздавленный невыносимым душевным терзанием Вильмериус, который теперь уже даже и не походил на прежнего самоуверенного блистательного и холеного владетеля, и кулаки зажав сызнова — до проступивших через рвущийся пергамент желтой кожи черных жил — гневливо и отчаянно вознес свои стенания:       — Да что ты хочешь от меня, бесчестный ты площадник?! Зачем ты это говоришь?!       — А ничего я не хочу — мне до страданий твоей девоньки никоих дел не сталось! — ничуть не умягчившись и не сжалившись нутром, при всем своем физическом бессилии изрек суровым тоном очерствелый строгий мастер. — Но ты же вроде ее любишь — на что тогда тут обрекаешь на эти нескончаемые чертовы терзания?.. Да уничтожь ты эту тварь! Ты сам желал бы так носиться: нагим, бездумным и израненным, бессильно волоча свою плешивую башку по отсырелой грязной хляби?.. Раз уж выпал бедной девоньке такой паскудный и неисправимый тяжкий жребий — покинуть оный бренный мир в такие ранние года — позволь ей это сделать. Признай уже однажды, что ты тоже не всесилен. И ты не сможешь изменить произошедшее, потому как оно неизбежно. Как бы ты ни бился здесь напрасно, какие неподвластные простому человеку силы и стихии всуе тут ни призывал, повернуть произошедшее взадьпят и воскресить свою залетку ты не сможешь, ибо это черта невозврата. Есть такие проявления незыблемой судьбы, которые свершаются без нашего участия: смерть — это одно из них, и никакие гнусные заклятья некромантии не позволят воротить в конечной мере мертвеца. Остановись, пока еще не поздно: столкнуться после стольких разрушительных бессмысленных усилий с неизбежностью порожнего конца тебе будет мучительно засим уже вдвойне, потому как ты поймешь, что по итогу просчитался. Придай ее огню, придай земле — да что угодно сделай, но пусть уже свершится естественный миропорядок! Прими уже нутром неотвратимость. Тем более что ты все это ведаешь и сам.       Замолчал после озвученных речей лежащий на безмилостной ледащей тверди размозженный буквально вдокон хриплый мастер, в изнеможении откинувшись назад и утерев порастерявшей твердость дланью разбитый до крови кривой и брыдкий подбородок, и ничего на это не промолвил и Вильмериус: лишь остался стоять, как стоял, да буквально снедаемый горем, обратил свои очи к Агнешке, какая, ничего не замечая, тихонько ковыляла в стороне. Потеряла она всяческую цель, бессмысленно кругами костыляя и даже ничуть не стремясь ускакать: не приходилось сомневаться, что несчастная уже не замечает никого, лишь впустую волоча бисные ноги... Стиснул до скрежета зубы Вильмериус — даже не помнящий себя от всех волнений ребятенок смог услышать скрежетание среди повисшего над хутором мертвецкого молчания, — и после покрасневшие глаза прикрыл кручинно: не мог он не признать, вестимо, неотвратимую правдивость ведьмачьих нещадных суровых речей. Даже и сыночек себемиров, застращанный и глупенький Мирошек, измученным сердечком ощутил, что гуманно было девоньку лишить таких страданий. Умертвить, упокоить, от боли избавить — не должно ведь было поганой мертвячке скакать по земле, повинуясь заклятию.       Постоял чародей без движения, сраженный воплотившимися в речи ведьмака потайными давнишними страхами — лишь видно было даже и издалека, как ходит из стороны в сторону обтянутый тончайшей стариковской кожей кадык на шее опечаленного мэтра, — а далее отверз свои глаза. Поводил он помраченным и кручинным горьким взглядом по обеим сторонам, осмотрев полусгнившие хаты, искривленный и мертвый черный лес, сырую землю, маленько приоткрыв свои сухменные уста — как будто бы узрев впервинку в своем ужасном окружении чудовищный итог своих же собственных деяний... ну а потом уже поворотился и обратно к уничтоженному чарами противнику. Сжался в этот миг мальчишка, потому как, стало быть, даже его дитячий разум безошибочно расшифровал в глазах мучителя вновь вспыхнувший огонь неистовой яризны: понял чародей неотвратимость неизбежного провала, понял всю суровую правдивость безжалостных, но метких слов поваленного наземь ведьмака — абсурдно было отрицать тот вывод, что был понятен даже и запуганному насмерть ослабевшему дитенку, — вот и обозлился Виндишгретц от оного безрадостного понимания еще того сильнее и кошмарнее!.. Буквально вызверился весь уже всемерно, всмотревшись в обличье убийцы чудовищ — совсем как тогда, когда метал в него с небес разряды молнии и льдину заостренную из воздуха творил!.. Вздрогнул бедненький мальчонка, понимая, что случится тут в дальнейшем, и снова ощутил, как колет глазки боль ужасная: расплакался бы он, раздавленный сызнова, одуревший и застращанный до полного отчаяния, да только не осталось слез в тех глазках уж нисколько... А в глупенькой головушке бездумно пронеслось: загубит прямо тут лишившийся рассудка душегуб разрушившего все его старания Освальджика — на месте растерзает, обратив в горящий остов, и защитить себя ведьмак уже вообще ничем не сможет. Все он перепробовал, как видно, и даже достучаться до рассудка чародеева рискнул — да только затуманили потери и лихие неудачи разум разъярившегося вусмерть некроманта...       — Сколько же несчастий ты принес одним своим незванным появлением, — прошептал тот чуть слышно насилу, при этом даже не попробовав сокрыть клокочущую в сердце злую ярость, — сколько боли, сколько горя и терзаний... Ты, наверное, наивно полагаешь, что с окончательной кончиной мертвой девы в твоей расплате за содеянное нечто переменится, — и сам же довершил, вглядевшись в очи ведьмаку: — Нет. Не переменится. Я не стерплю твою неслыханную дерзость. Может, ты и прав насчет Агнешки — я не стану спорить с доводами разума: теперь, после того, что ты устроил, мне ее тем более уже не воротить — слишком уж неисправимые и пагубные повреждения остались на ее и без того не оживленных в полной мере подлежащих нервных тканях… Но если ты надеялся таким коварным способом наивно убедить меня простить тебе ту гнусную пощечину, что ты, лохмотник грязный, мне этим своим действием нанес… тебя ждет неудача. Я никуда тебя уже не отпущу. Ты понесешь достойное твоих поступков наказание и примешь смерть отнюдь не сразу — смерть, которая в твоем прескверном случае не станет избавлением от тягостных мучений… И раз уж ты своей бесцеремонной и нахальной интервенцией лишил меня надежды воскресить мою умершую возлюбленную деву — я тоже отниму у тебя то, что тебе дорого. Твои страдания начнутся прямо здесь. — И сделав ужасающую паузу, как будто примеряясь, как ударить побольнее, изрек свой приговор: — Ты так отчаянно просил не убивать твоего вскормленника… — и дальше прорычал уже сквозь зубы, — что с этого, пожалуй, и начнем!       А дальше, повернувшись резко к скачущей невдалеке безумной девице, мгновенное описал руками сложную витиеватую фигуру, попутно оглашая громогласным жутким голосом звучащие как будто из могилы заклинания, и словно ухватив нечто невидимое в воздухе, затем поворотился и к застывшему недвижимо несчастному мальчишке, взмахнув своими бледными иссохшими руками и пред его кружащейся головушкой!.. Даже и не сразу домекнул забитый Мирко, что произошло и как ужасно поступил с ним лиходейский некромант: лишь по тому, как обратили к его сжавшейся фигурке все собравшиеся разом свои взгляды, с огромным опозданием домыслил, что наслал на него чары помутившийся от горести рассудком Виндишгретц!.. И словно ничего он не почувствовал николи: ни ухудшения томительной и изнуряющей вдокон заклятой слабости, ни боли ужасающей, ни пятен пред глазами… Ни грянул с неба гром, не содрогнулась под мальчишечьими согнутыми ножками ухабистая, взмокшая от сырости землица… А только понял салажонок по довольному жестокому лицу свирепого озлобленного старца, что свершилось вмиг над ним нечто ужасное… Нечто лихое и уже неисправимое. Почувствовал Мирошек, как буквально замирает в грудке сердце, а дальше ощутил, как тянет холодом с земли: сковал его измученный рассудочек нечеловеческий и неподвластный описанию кошмар, и сузился в последующий миг перед его заплаканными глупыми глазенками весь мир до крохотной размытой точки… Повернул он инстинктивно свою шейку в сторону прибитого заклятиями Освальда, ища в его нескладном лике готовность все оставить и поскорей рвануть на помощь… да только разглядел лишь то, как отстраненно пялится ведьмак как будто бы сквозь грудь разбушевавшегося мага: никак не смог он помешать ужасным помыслам бездушного сквернавца… Как видно, даже пробовать не стал, прекрасно понимая, что не приведут сии порожние движения к спасению мальчишки уж нисколько — и что он мог исправить, в самом деле, коль по повелению озлобленного вусмерть чародея пронзило его молнией с небес трагичным образом? Так и остался он лежать на изукрашенной блиставицей земле совсем без сил… Попытался бедный Мирко снова всхлипнуть да только не сумел, уже застыв совсем без мыслей: в головке не укладывалось страшное количество тех ужасов, с которыми столкнулся он, бездольный, в этот день… Ужель теперь уж точно помирать? Ведь столько пережил он за одни лихие сутки, и каждый раз спасал его от представавшей словно неизбежной лютой гибели радетельный наставник: плащом мальчишку укрывал от Гона Дикого и их сметающей простого человека кавалькады; полученную рану колдовскую зашивал, пронесши истекающего кровью салажонка на руках сквозь чернолесье; заклятие с него совлек, обманом вероломным подманив в ловушку нежить… И даже тут, попав в оковы грозного мучителя, попробовал он гибель от мальчонки отвратить, моля без колебаний сохранить тому житьишко — не о себе, как знать, взмолился, а о дитячьей горестной судьбе… Сражался за мальчишку он буквально до последнего, да только не послушал его мерзкий душегуб — наперекор все сделал, чтоб ударить побольнее, и пострадал теперь Мирошек, расплачиваясь жизнью за обиду чародея. Аж губы поджал несусветный каратель, перемежая взгляд меж ведьмаком и ребятенком: понравилось ему сжимать в руках чужую жизнь, вестимо.       — Ты сталкивался с этим заклинанием, площадник. Связующая души нить, что именуется «Зеркальным повторением Альзура», — нарочито бесстрастным ровным тоном, какой, должно быть, мог принадлежать лишь растерявшему вконец всю человечность истязателю, сказал злонравный Виндишгретц, обратившись к убийце чудовищ. — На этот раз я привязал душу Агнешки к болезненному естеству твоего хилого воспитанника. Но как я уже говорил… сама Агнешка это чувствует: существование в немертвом теле дается ей мучительно и тяжко, так что в попытке отвратить свои страдания она просто убьет сейчас мальчишку, погибнув сразу вместе с ним. — И будто бы желая подтвердить озвученную страшную догадку, сам обернулся ненадолго, проверив, где слоняется несчастная мертвячка. И вправду — встрепенулась сразу девка, башку поворотив на зов заклятия, и так и поплелась уже к собравшимся, шипя и заплетая покалеченные члены… Удостоверившись, что все идет порядком, как прежде повернулся чародей к разбитому расправой ведьмаку, пустившись изгаляться над его приобретенным здесь бессилием. — Давай же, недостойный. Попробуй что-то сделать, чтоб спасти ученика! Или смотри бессильно, как он в муках погибает!       Затрясся бедный Мирко, словно тонкая травинушка под лютыми ветрами, потому как, стало быть, помыслил запоздало, что ничего теперь уж мастер не исправит, даже если позволит ему чародей приподняться обратно на ноги. Исключительно ведь хитростью сумел он поломать лихие путы заклинания, но здесь уже схлестнуться снова с девицей бадражной, уповая преградить ей верный подступ к ребятенку, уж не сможет: облегчит ведь он злобную работу душегубу, коль только поразит клинком мертвячку даже малость!.. И как сообразил то сирый Мирко, так сделалось ему опять невыносимо жутко. Повернул мальчишка бедненький головушку к наставнику, искривив от терзания белое личико: подполз бы он поближе к ведьмаку и хоть прижался бы к груди его разочек перед гибелью — поди, закрыл бы ему снова дланью глазки мрачный Освальд, дабы не узрел мальчонка собственную смерть…       А только смотрит салажонок и понять происходящее опять ничуть не может: вобыден покорежил брыдкий лик суровый мастер и, не моргая, пялит ненавидящие очи в чародеево померкшее обличье. Глядит в ведьмачьи желтые зеницы и ужасный чародей, как будто бы отринув свои прежние губительные замыслы и на виду сходя засим с лица... А сзади к нему девка приближается бездумно... И кривится ведьмак, от предвкушения раскрыв свои корявые уста, а Виндишгретц уже и округлил глаза от страха!.. Переменился разом он в лице, подзадержав на мастере свой взгляд еще на миг, и разом обернулся к подобравшейся мертвячке, буквально завопив от захлестнувшей его жути — да только приподнялась тут на ноги девка страшная, в плечо ему рукой бисной вцепилась и с яростным нечеловеческим усилием вдруг опрокинула рывком на землю влажную!.. Ударился затылком чародей, издав протяжный слабый стон, и разом повалилась на него и изувеченная сторицей Агнешка. Перевернулся все еще живой и дышащий насилу Виндишгретц уже и на живот, намереваясь отползти хотя б в сторонку, да только протянув вперед десницу, схватила его бьющаяся в судорогах девонька кошмарной мертвой хваткой за остатки волосни в его закосье — и, полностью вложившись в тот губительный удар, так и хватила чародеевым челом об скользкий камень, буквально раздробив ему главу прескверно вдребезги!.. Одни лишь брызги крови разлетелись во все стороны. Так и обмякли они оба в миг единый, оставшись лежать в тишине друг на друге — жестокий мучитель Вильмериус и получившая обещанный покой Агнешка мертвая...       …Воцарилось безмолвие страшное. Уставился оцепеневший от испытанного ужаса дитенок на лежащего ничком недвижимого чародея и только через силу — через несколько томительных мгновений — осознал, что собиравшийся устроить ведьмаку буквально рукотворный ад сквернавец Виндишгретц… погиб. Убила его девонька дословно с двух ударов. Скончался он, ударившись гирявой головой об склизкий камень — совсем, как ординарный присный смертный… Тот, кто овладел запретными невиданными знаниями, кто подчинил себе вгоняющую в трепет мощь стихии, кто молнию с небес приноровился насылать, жестокий некромант, заставивший перемежаться мертвую наперсницу одним велением своей бездушной воли — погиб совсем бесславно, размозжив себе главу… Поднялся натерпевшийся терзаний мрачный мастер: преодолев впритрудь противодействие закостеневших членов, ушибленную спину ровно выпрямил и малость покривился от остатков прежней боли — восстановил, как видно, он возможность снова двигаться да только ввязываться в бой с превосходящим его в мощи чародеем по велению рассудка не спешил, пластом навзничь раскинувшись и без нужды всуе не двигаясь. Теперь же мог он вновь подняться, уже не опасаясь чародеевых заклятий. Размял он на ходу свои сведенные от судороги мышцы и после подступил к бездыханному телу убиенного сквернавца: сперва остановился, наклонившись и как будто бы прислушавшись внимательно — способен ведь был слух убийцы чудовищ разобрать сквозь порожний грохочущий шум даже самые тихие нужные звуки, — а дальше небрежно мыском сапога разбитую от скверного удара чародееву главу бездушно тронул. Не встретил ведьмачий сапог никоего заметного сопротивления, какое оказало бы живехонькое тело: качнулась бездыханно голова душегуба и так и остался лежать он недвижимо. Уперся тогда искривившийся еще того сильнее мастер в плечо убитому терзателю своим нещадным сапогом, засим перевернув его на спину и вытолкнув из под затихшей мертвой девы: повинуясь вражьим грубоватым движениям, словно вокорень напичканный мешок, переворотился скончавшийся мэтр Вильмериус, обнажив перед ведьмачьим грозным взглядом свою разбитую вдребезги кровавую и превращенную в крошево голову... Раскинулись по разным сторонам и его отяжелевшие мертвые руки. Застыл над ним ведьмак, изучая остатки чародеева гиблого лика непримиримым ненавидящим воззрением, а после, обождав, шипеть в сие лицо гневливо принялся:       — Повелся... Повелся на мою уловку!.. — и дальше, наклонившись еще ниже, перешел и на несдержанное злейшее рычание, стервозно упиваясь поражением врага: — Как сопливый мальчишка, повелся!.. А это вот... ты видел?! — и ни с того ни с сего вдруг рванул к ребятенку, буквально рыча и хрипя от яризны! Даже сжаться настрадавшийся мальчонка не успел, лишь содрогнувшись безотчетно от метнувшей к нему кошмарной тени, а страшный мастер, налетев на его слабую согбенную фигурку, вцепился вместо этого в накинутую на мальчишечью запавшую грудинку свою дорожную истрепанную сумку и, разодрав ее руками, буквально выхватил оттуда чародеево разбитое зерцало... Схватил его, остервенившись, и перейдя уже на крик: — А это ты, паскуда, видел?! — так и швырнул расколотым напополам чудесным артефактом в лицо лежавшему навзничь погибшему сквернавцу... Ударилось разбитое зерцало прямо об остатки чародеева лица, расколовшись от повторного удара окончательно и выпав из державшего его резного обода — и опять лишь мотнулась безжизненно глава убиенного мэтра... Ведьмак же вновь к нему вернулся, оскалившись и злобно покривившись — согнулся он над обликом убитого мучителя и лишь шипит разгневанно: — Ученый... мэтр... магистр... в башку чужую залезать приноровился!.. А все равно повелся, вероимная стервятина! Решил, что я тебя о жалости молю?! Помиловать мальчишечью душонку умоляю, а посему потребно меня этим уязвить — в лихое дополнение ко всем грядущим мукам?! ...А то, что я на сопляка твое зерцало нацепил, ты, сволочь, не учел!.. И даже не узнал!.. Вахлак ты, изукрашенный своими степенями. Регалии научные себе, стервец, состряпал, академическую мантию на плечи нацепил, бахвалясь, языком своим тщеславным похваляясь, невиданными муками меня всуе стращая — а все равно повелся на мои увещевания. Ну получай теперь. — И прорычал уже в лицо врагу убитому: — Лишь об одном, стервец, жалею... что не своей рукой то сделал! — и в рожу ему плюнул распаленно.       Послушал отстраненно перемучившийся Мирко полные ехидства речи мастера, попутно наблюдая мутным взором, как скользит ведьмак на полусогнутых вокруг останков чародея, вот точно налетевший на остов костей скотины омерзительный стервятник, а сам и призадумался трещавшей головою: так что ж это выходит — ужели опять обманул его чаяния хитрый убийца чудовищ?.. Он-то, сирый Мирко, уж всамделишно подумал, что без всякой тени вероломства убоялось ведьмачье холодное сердце за его горемычную бедную душу: что сохранить его отчаянно пытался оным образом ведьмак и даже голову склонил перед мучителем покорно лишь бы спасти салажонка от смерти!.. А он, выходит, эту сцену разыграл с одним только коварным хищным умыслом? Намеренно толкал жестокосердного убивца в сыночка себемирова ударить заклинанием, прекрасно понимая, что обезумевший от навалившихся эмоций некромант так лишь убьет себя, заманившись тем самым в ловушку?.. Вздохнул тихонько бедненький Мирошек: забыл, видать, он, неразумный, какой неисправимый и отъявленный шельмец ему достался в мастера...       А сам ведьмак, оставив наконец недышащее тело некроманта, уже и к обретшей покой полюбовнице кровавого чертежника поворотился: перевернул ее нарочито небрежно, николиже не обратив внимания на появившееся словно бы из ниоткуда ужаснейшее месиво на месте головы издохшей нежити, без всяческого отвращения и истовой брезгливости руками отодвинул обломки торчащих из раны девичьих костей да отслуживший свое крюк изо рта обмеревшей Агнешки враз выдернул, подцепив его засим опять на пояс в пугающий ряд с другим наводящим озноб инструментом. Отбросил он затем истерзанную магией мертвячку, растеряв к ней мимолетный остававшийся дотоле интерес, и все еще нетвердым шатким шагом направился уже и к тому окаянному месту, где прежде лежал, пораженный блиставицей: несложно было место это выискать в грязи, посему как остались от ушедшего в подсушенную землю разряда необузданной мощной стихии потрясающие сложностью воображение диковинные рваные узоры в виде молнии… Наклонился ведьмак, подойдя к нужной подсеке, да блеснувший в тусклом свете подвесок цехового медальона, упавшего с шеи, поднял: окинул придирчивым взглядом и, стиснув в суровой руке, вспять в карман равнодушно припрятал. В ставших столбами да растерявших всяческий дар речи кметов свое недоброе воззрение метнул, а после и к воспитаннику вновь развернулся: глянул на него как будто бы испитый ужасом многострадальный Мирко, и ни единой оформленной целенькой мысли не сыскалось в его перегруженном разуме… Лишь одно бессознательно понял мальчишка, что без привычной строгости рассматривает его нынче утомившийся от пережитого наставник. Двинулся к нему поближе Освальд и так и замер в нескольких локтях: опустил свою тяжелую головушку мальчонка, опустошенный, обессилевший и лишь едва живой, и вновь как в минуты тягчайшего стресса, в сапоги ведьмаку безотчетно всмотрелся.       — Испугался? — негромко промолвил тот сверху, и показалось мальчишке, что не слышит он былой привычной строгости в малость охрипшем от крика наставничьем голосе. Не хватило, впрочем, у него силенок отозваться — лишь кивнул он головкой ослабленно да скукожился весь беспримерно. Да и подумал как-то отстраненно, что, пожалуй, никакая иная кручина — и даже выволочка за отсутствие ответа на озвученный вопрос — не превзойдет уже случившийся кошмар, какой и без того успел обрушиться на дитячье болящее темечко. Помолчал обыденно немногословный с воспитанником мастер, а затем нежданно потянул свои неласковые руки к сжавшейся в его ногах мальчишечьей фигурке: подхватил худощавое тельце воспитанника, пережав нерадетельной дланью и без того впивавшуюся в кожу ткань поистрепавшейся обмотки, которой была перетянута мальчишечья израненная спинка, и бездольный себемиров сынок даже всхлипнул как смог от пронзившей его корпус пренеприятнейшей боли. Поднял его Освальд на руки и, задержав перед собой, так и уставился на горький лик дитенка. Засмотрелся на него опустошенно и сам натерпевшийся горя Мирошек: пробежался саднящими глазками по воспалившемуся по краям да буквально разъевшему бескровную ведьмачью плоть свежеполученному скверному ожогу от бесследно испарившейся цепочки, задержал свой измученный взгляд и на еще не прекратившем кровоточить косом подбородке наставника, а затем и в зеницы ему посмотрел, невольно отмечая даже сквозь сковавшую его плененный глупенький рассудок ужасную слабость, как изнуренно и измотанно глядит в его лицо обиходно суровый и собранный мастер. И снова забрезжила в сыночке себемировом жалость к оказавшемуся в шаге от погибели Освальджику — как свет в густом тумане, пробилось сквозь тягучую усталость сие распрекрасное чувство: настрадался ведь и тот неимоверно, преодолев безропотно все страшные придуманные чародеевым мучительским рассудком истязания. — Ничего, — скрипучим и малость надломленным голосом проговорил грозный мастер в дальнейшем, обратившись к словно бы опустошившемуся водерень мальчонке, — оботри свои слезки, сопливец. Все кончено, — и пальцем свободной руки сам смахнул с щечки Мирко слезинку.       — …Ты говорил это и раньше… про то, что все закончилось… — тихонько лепетнул дитенок, и ведьмак обиходно скривил брыдкий лик.       — Да. Говорил. Потому как ошибся, — проскрежетал он без сомнений ощеренными зубами, а дальше указал на повторивший очертания серебряной цепочки глубочайший ожог на изъеденной жилами шее. Устремил в означенное место свои затянутые наволоком очи ребятенок, и убийца чудовищ добавил чуть слышно: — Вот. Видишь? Это цена моей дрянной самонадеянности. Я опрометчиво помыслил, что сумею упредить такой поганый поворот и засим предварю сие безрадостное зрелище, какое разыгралось у тебя на глазах. Моя растраченная бдительность заставила меня считать, что я сумею углядеть то чародейское отродье загодя: зараньше, чем он сам меня увидит и нанесет свой гибельный удар — да только я ошибся препогано… и чуть своим житьем не поплатился — за то, что был самонадеян и вовремя не внял голосу свойского рассудка. А посему внимай моей ошибке, салажонок: тебе нынче представлена возможность извлечь многозначительный урок всего лишь из того, что случилось пока что со мною — ибо за каждую свершенную оплошность, за каждую ошибку и за каждый истый промах не знающая жалости судьба нас хлещет плетью, и коли есть возможность подсмотреть сие назначенное прочим поучение, не стоит отвергать ее и ждать других уроков, уже уготовленных лично тебе. Ошибка — не повод страшиться. Не повод пасовать или отчаиваться всуе. Совершив ошибку и прескверно оступившись, ты должен сохранять в себе бесстрашие и жесткость, а также думать, как исправить сей допущенный просчет. Поелику ты, на самом деле, никогда не безоружен: ты можешь просадить клинок, можешь остаться заточенным в оковы… но покамест в твоей голове есть рассудок, ты можешь и должен сражаться бесстрастно. Ибо твой разум у тебя не отнимет никто, и он будет с тобой до последнего вздоха. — Понурил головку Мирошек: сызнова промелькнуло в его застращанном непостижимыми нечеловеческими тяготами разуме свежайшее воспоминание о том, как изгалялся бессердечно над едва не скончавшимся вмиг ведьмаком разошедшийся и обезумевший от ярости Вильмериус… Да и как можно было запрятать такое подальше в затемненные укромные углы дитячьей памяти, когда еще и сердце тарахтеть не перестало? Достаточно ведь было глазоньки поднять и различить на теле Освальда следы от тех терзаний: добавилось в коллекцию израненного мастера теперь еще два новых удручающих ранения — фигурный ожог на груди и сухопарой черствой шее да мерзкая кровоточивая дерябина, оставшаяся от броска чародеевой клинообразной льдины… Смутился Мирошек чуток и шепнул, не поднимая очи влажные:       — …Тот чародей над тобой так жестоко глумился… Мне жалко тебя было… — и сразу уже услышал, как вспылил зело ведьмак одномоментно.       — Чего это ты вдруг меня повадился жалеть?! — мгновенно повысив осерженный голос, буквально прорычал в лицо воспитаннику мастер, и Мирко из последних сохранившихся силенок втянул глубже в плечи убогую шейку: ведь даже сжаться или малость отстраниться от возможных воспитательных затрещин он нынче нисколько не мог, пребывая в захвате наставника. — Я получил по заслугам, паршивец — именно в той потребной мере, сколь и заслужил своим негожим безрассудством!.. — Затих отчаявшийся Мирко, уже и брань наставника вполслуха понимая, а тот, по-видимому, также занемогший — пообтрепал ведь и его всего мучитель — достаточно скоро умолк и всего лишь оттащил безвольного да слабого воспитанника ближе к покошенной старой плетени: усадил молчаливо на землю, подобрав среди ненастья да мокряди участок, поросший иссохшей травой, что казался богарным и малость подсохшим, да спиной ребятенка прижал к изгородке, дабы мог себемиров сыночек сидеть без дальнейших усилий и боли. Усадил и обернулся к покошенной женкиной хате, куда за поклажой давеча ходил. Посмотрел ему в спину забитый дитенок и, не дожидаясь его скорого ухода, тихонько шепнул опечаленным тоном:       — Так ты нарочно просил чародея меня пощадить, чтобы он… меня...? — Развернулся к нему далее ведьмак и, даже не дав салажонку докончить свое и без того нелегкое для духа вопрошение, бездушно саданул строжайшим голосом:       — Ну да. Чтоб он в тебя ударил заклинанием. — Потупил глазки Мирко, уже предчувствуя, что должно быть, и не стоило такое вопрошать, да только поздно было... Приметил, стало быть, злонравный мастер, как пригорюнился от этих слов намучившийся мальчик — ну и давай стервонизничать бездушно, ублажая свой недобрый гнусный нрав: — Да что ты там себе понапридумывал, негодник? Конечно, я желал, чтоб он в тебя метнул заклятие — желательно с безжалостным намерением прикончить!.. На тебе ведь находилась моя сумка с артефактом! Ты был защищен от губительных чар чародеевым треснувшим зеркалом, которое способно экранировать от магии: любое заклинание, что оный разукрашенный вахлак решил бы сотворить над твоей бесталанной дрожащей башкою, сие колдовское зерцало расколотой гладью отбило бы вбок, как упавший в водицу блистательный луч. Но раз уж от твоих пустых метаний моя дорожная кошелка передвинулась с твоей груди набок, сквернавец сам попал под траекторию удара. То был мой единственный шанс с этим вылюдьем сладить и выжить, ибо как ты мог узреть и самолично, ведьмак — не чета чародею: в обыденной схватке мечом и заклятьем он меня раскатал на отделку зараз — а потому, чтоб эту погань одолеть, мне нужно было действовать обманом и коварством! Как он отвлекся на издохшую залетку, я это все башкой прикинул — и раз стервец бахвалился, что приучился залезать в чужие мысли, я свойский рассудок засим обуздал и начал повторять в своем уме порожнюю мольбу: чтоб этот упивающийся кровью изувер помиловал тебя и не казнил рядком со мной. Нетрудно было догадаться, что он поступит мне наперекор, дабы изгрызть меня сильней себе в палаческую радость: то ведь паршивый живодер — я испытал то на себе! Я заставил его верить, что он сумел меня сломать — что приневолил пресмыкаться, о снисхождении молить — все время контролируя, что мыслю головою… ну а потом своими неприкрытыми суждениями расшатывать ему и без того поганую горячность припустился: чтоб он вдокон вспылил и обезумел от эмоций, а после возжелал меня мгновенно покарать. Вот он, сквернавец, и повелся, — и покривившись в страшном отвращении, свой толк продолжил желчно: — Меня устроил бы и шар горячей плазмы, но раз уж он замыслил уморить тебя девичьими мертвящими руками, таков ему конец паскудный — лежать в крови с башкой пробитой, как выжлецу облезлому, издохшему в канаве. — А после обратился к салажонку с поучением: — Вот то, что я здесь делал планомерно... А тот вахлацкий вздор, что ты, сопляк, себе надумал, уж лучше позабудь и выкинь вон из головы!       И развернувшись на том, прочь направился — обратно к вежевухиной хибаре. Потупил глазенки бездольный мальчонка, чувствуя, что не осталось уж силенок преодолевать все эти горькие страдания: ну хоть разочек бы утешил его Освальд в тяжком горе! Хоть разочек придержал бы свою вечную стервозность. Да только не выжать из камня воды.       Так и просидел обмеревший от прожитой жути да склонивший головушку Мирко у плетенной покосившейся оградки, наблюдая за тем, как снует мрачный мастер вдоль своей отощалой ленивой кобылы — закрепляя остававшуюся в хате борошень на седельных ремнях и подцепленных рядом крючьях, да распределяя равномерно по мешкам оставшийся вес исхудавшей поклажи. Уходить он, как видно, вознамерился, несмотря на сгустившийся сумрак ночи: не осталось у него причин иных задерживаться в этом гиблом месте. Припрятал так безмолвный убийца чудовищ все свои нехитрые пожитки в мешковину, снарядившись в нескончаемый и полный тягот путь — ни слова не промолвили ему раздавленные вынужденным созерцанием убийственной картины обезумевшие кметы: так и остались безмолвно вжиматься в почерневшие бревенчатые срубы без движения — оказались, как видно, их бездумные зеницы не способны воспринять увиденную сцену без тлетворного вреда для оскудевших остатков ума; представал, стало быть, загубивший себя некромант в их понимании едва ли не властителем всего живого мира — подобный ослепительному злому божеству, капризный, жестокий и, должно быть, бессмертный, лежал он теперь неподвижно в луже запекшейся мерзостной крови, как будто и впрямь околевший кобель с пробитой булыжиной вшивой башкой... И хоть и мало что смыслил Мирошек бездольный, даже у него в больной головушке мелькало отдаленно понимание размытое, что была то паршивая смерть для любого. А уж для чародея величавого так и вовсе не шла ни во что. Ведьмак, между тем, воротился к убитым: разложил их рядком на землице ровнее, сверху набросил остатки расколовшегося колдовского зеркала и, окропив обильно припасенным в склянке маслом, засим подступил к ним с зажженной лучиной, какую извлек из светца в мрачной хате... Бросил горящую щепу на трупы, и так и занялось огнем вмиг вспыхнувшее масло... А далее не преминул и на сыночка себемирова маленько побраниться, достав из алхимических припасов малехонькую колбу с запечатанной внутри незамутненной малахитовой водицей... «Последнюю склянку приходится тратить! Еще и пятую эссенцию в убыток мне прибавил!..» — злословя и отчитывая робкого дитенка, озлобленно плюнул злонравный ведьмак и прямо в разгоревшееся пламя водицей из колбы прицельно плеснул... Окропила половинки колдовского артефакта престранная жидкость, и так и расплавился он на глазах в миг единый, обратившись в тягучую черную жижу! Прикрыл ошалевший мальчишка глазенки, призадумавшись сквозь пелену об одном: поскорей бы уехать и в сон провалиться — лишь бы стерся побыстрей из настрадавшейся головки этот протяжный ужаснейший день…       Не стал дожидаться того, как догорит костровище безжалостный мастер — развернулся кругом и пошел к салажонку. И когда перемученный скверно мальчишка наконец-таки решил, что забрезжил конец злоключениям — взял ведь на руки его строгий мастер, усадив, как обычно, в седло — донеслись до мальчишечьего остренького слуха со стороны подгнивших хат и прорезавшие тишь слова неистовой безумицы:       — …Это ты виновата во всем, негодяйка!!! — Вздрогнул от жути Мирошек, обернувшись насилу на звук, и так и различил среди пугающих обломков возвысившийся стан старухи мерзостной, Гражины. Стояла теперь безрассудная старица, сверкая обезумевшими дикими глазами, прямо перед взвившимся столпом кошмарным пламенем, и плясали в ее одуревших глазах огоньки языков того жара ужасного! Прямо подле дочери, Агнешки настрадавшейся, стояла теперь отупевшая баба — сжимая кулаки и приоткрыв от злобы рот — и направлен ее гнев был на противницу давешнюю, присевшую подле хибары Грету. — Ты привела страхолюда сюда! Мы жили своим заведенным порядком, пока к нам не свалился на башку этот урод! Сперва он убил мою доченьку… а теперь из-за него от нас ушел и наш кормилец! Что мы будем жрать теперь, пустовка?! Зима впереди, о великая Мать!.. Господин нас кормил по своей светлой милости! А что теперь?! Как жить, гадюка мерзкая?! — Еще того сильнее содрогнулся бедный Мирко, потому как, стало быть, почувствовал, что вскорости прольется кровь горячая в землицу: так и не смог он, несмышленый, домерекать, отчего безумная гирявая старуха воспылала неподдельным сердечным сочувствием к желавшему им смерти некроманту, какой намеревался до костей ее испить, и оттого еще сильней застрясся — ведьмак же, напротив, бесстрастен остался, взбираясь в седло и хватая поводья. Повернул к нему головку в жутком страхе ребятенок, но Освальд и бровью не двинул в ответ. — Это ты виновата, мерзавка! Лучше б ты там горела заместо моей горемычной Агнешки!!! — продолжила вопить осатаневшая Гражина, и осыпанная с головой проклятьями пришибленная женка завизжала осипшим от возгласов голосом:       — Ну и пущай твоя пропащая Агнешка догорает! Она вообще мертвячка завалящая — туда ей и дорога-то, сквернавке окаянной!.. Давно ужесь потребно было эту погань сжечь, а то, гляди, полхутора, паршивица, задрала!.. И этот пакостный мерзавец, чародей… пущай догорает, подонок, дотла!.. Хорошо, что издох верняком наконец, а то ходил тут, разодетый-то фазаном! Ну а нонче петухом догорает багряным!.. Ха-а! — и давай хохотать безрассудно. — А ты только сунься, сквернавка! Зенки тебе расцарапаю в кровь!..       Вновь через боль обернулся Мирошек к наставнику, чувствуя, как в ужасе заходится сердечко, а бедная головушка, застращанная вусмерть, дальнейшие кошмары воспринять уже не сможет…       — Пожалуйста, останови их… — шепнул он тихо ведьмаку.       — Не собираюсь, — процедил убийца чудовищ сквозь зубы, правя поводьями крепкой рукой и уводя кобылу тихим шагом в черный лес. Мальчишка же опять поворотил свою кружащуюся хворую головку на крики разошедшихся от злобы ярых кметок.       — Это ты виновата во всем, курва драная!!! — повторила бездумно лихая старуха, подбираясь к противнице ближе и ближе, как будто и не вняв ее речам ни в коей мере. — Из-за тебя погибла моя доченька несчастная! Из-за тебя погиб и наш владетель-чародей! Все из-за тебя, приволочившей к нам мутанта! Ты ведь за-ради этого пред ним подол задрала?.. Чтоб он мою Агнешку, словно чудище, убил?! Тебе ведь было нужно это?! Мою Агнешку загубить?.. Сладко лобызаться тебе было с этим гадом?! Над телом моей дочери, зарубленной клинком!.. Все это на твоей вине, поганка: и моя дочь, и господин наш, чародей!.. Поплатишься ты, курва. За все сейчас поплатишься. Ну, подсоби мне, Ладо! Хватай ее, сыночек! — и лихо напирает, зажимая Грету в угол, а сбоку подступает и послушный малоумный мужлан с топором…       Почувствовал ополоумевший мальчонка, как медленно расходится по всем застывшим членам повеявший могилой нестерпимый страшный холод, как будто зажимая их в железные тиски: пронеслось перед ним понимание скверное — сотворят сейчас разбушевавшиеся кметы, каким в рассудок стукнула теперь еще и кровь, в лихое отомщение с ворчливой вежевухой нечто вельми кошмарное и мерзкое для глаза!.. И не спасет ее от смерти даже храбрость безрассудная!.. Превозмогая боль в своем бессильном тощем тельце, обернулся ребятенок как сумел опять к наставнику, пытаясь усмотреть в его нескладном страшном лике хоть крохотный намек на изволение помочь — одному ведь ему было нынче по силам остановить зарвавших крестьян от преступления! Посмотрел, напрягая предельно глазенки и чуть не завывая от ужасного кошмара — а только не увидел в этом лике ничего: бесстрастен остался суровый ведьмак, нисколько не тронутый дикими криками… Сжалось от отчаяния мальчишечье сердечко, ведь не смог он объяснить своим бесхитростным рассудком, как было возможно оставаться равнодушным, смотря на чинимый вблизи беспредел: ничего не стоило бухмарному мутанту сойти взадьпят на землю и гнусный самосуд вмиг прекратить и разогнать — хотя б прикрикнуть грозно, обнажив стальной клинок, и разбежались бы, поди, от страха малодушные кметы. Да только восседал он без движений нерушимо, спокойно отдаляясь от вершащейся расправы. И жалко дитенку визгливую Грету: помогла ведь она ведьмаку и мальчишке в час судьбоносной жестокой недоли, пустив за свой порог, не убоявшись предрассудков — хотя б по доброй воле пусть помог бы ей ведьмак!..  Хотя бы в благодарность! Хотя бы в долг дальнейший!.. По Праву Неожиданности, пускай, уже помог бы: не заслужила Грета такой горестной судьбины — и ежели сейчас сие безумие развеять, поди, потом остынут, отдохнув, лихие кметы! Не станут убивать! Ну ведь не станут же, вестимо?       — Освальджик… помоги ей… — взмолился салажонок, но мастер так и рыкнул, обрывая его стон:       — Прикуси свой поганый трепливый язык.       — Они убьют ее…       — Пусть убивают! Мне-то что? — Всхлипнул протяжно несчастный Мирошек, прислушавшись к неясным доносящимся из-за спины ужасным кметовым стенаниям: меньше всего он желал представлять, что творится сейчас в той жутчайшей расправе, да только образы вставали пред глазами против воли, один другого хуже — безобразные, уродливые, страшные… Почувствовал он в миг дальнейший, как склонился к нему молниеносно ведьмак, буквально обдав своим жарким дыханием его охладевшее мелкое ушко. — Запомни же, паршивец, — прошипел он мальчишке в ледащий замородок, чеканя суровый безжалостный слог, — ведьмак — это не странствующий рыцарь под гербом. Ведьмачье ремесло — изничтожение чудовищ, а также слом паскудных вредоносных чар проклятья. Вот только и всего! За оную работу причитается оплата: я приношу заказчику башку убитой твари, и он засим вручает мне обещанный кошель — больше я не должен этим смердам ничего! Я не обязан отвращать их смерть поганую! И не обязан всуе обнажать за них клинок! И ежели я буду нос совать во всякую кажинную увиденную драку, уже совсем невдолге его срежут с головой!.. Я не нанимался к той халдыжнице в охрану, чтоб оберегать ее поганое житье. То не моя забота! И не твоя, негодник!.. И если ты сейчас же не закроешь грязный рот… я не посмотрю, что ты хлебнул изрядно лиха!..       Умолк затравленный ведьмачьим назиданием мальчишка, лишь горестно и вымученно всхлипывая от раздирающих сердечко изумления и жути — а со стороны уже покинутого хутора доносятся ужасные чудовищные крики, как будто то кричит не человек, а раненая резаная бестия… И пусть и слышатся порой отдельные понятные сознанию слова, а все равно не разобрать в тех леденящих кровь трагичных воплях хоть что-либо осмысленное, внятное и четкое… Как будто сбежалась в единое место вся дремлющая до кануна Саовины поганейшая нежить и после закатила здесь невиданный разгул, оглашая округу своим звонким гоготом. Обернулся несчастный мальчонка на вопли, не слушая ни наставления безмилостного мастера, ни даже свой собственных тихонький разум, и так и различил своими мутненькими глазками фигуру лежащей навзничь вежевухи… Отбивающейся верезжащей Греты, какую хрипящая лысая старица вдавила руками нещадно в землицу, а сверху и сверкающий в огне костра топор, который занес над главой вежевухи пришедший подсобить безумной матушке мужлан… Замахнулся размашисто глупый детина, готовясь обрушить топор на несчастную — да только отвернул тут дитячью головку своим грубым и порывистым движением ведьмак, еще и обтрепав на ней торчащие волосья… Так и ускакали они прочь во тьму ночи, подальше от жуткого мертвого хутора — под истошные чудовищные вопли да стенания.       Ничего уже не помнил дальше бедный салажонок, погрузившись от бессилия в подобие томительного сна иль забытья — лишь изредка стонал и малость вздрагивал пугливо, как чувствовал на худощавом и обветренном обличье касания колючих и раскидистых ветвей. Уже и стихли крики, утонув в кромешном мраке, а все равно продолжал тихо хныкать мальчишка, уже не разбирая, что здесь видит: сон иль явь. Фыркала гулко уставшая кляча, с трудом переставляя в темноте худые ноги, а только правил ей всадник суровый железно: лишь тогда разодрал малость глазки Мирошек, когда почувствовал, что встали они снова — увидел мальчишечий маревый взор, что вернулся ведьмак вновь к погосту ужасному, где одиноко возвышалась над пропащими могилами высокая башня умершего мэтра… Спешился мастер в безмолвии жутком, спустив на промерзшую волглую землю и бедного сыночка себемирова вослед, а после и направился один бродить во мраке, как будто бы высматривая нечто под ногами… Бродил так диковато средь искривленных стволов, порою склоняясь пониже к землице — уже и не старался мальчишка бездольный понять своей замученной кружащейся головкой его очередной бадражный замысел, — а после вдруг поднял с земли сверкающую брошь! Покривил отвратительно челюсть, с упоением прищелкнув шепелявым языком, и после нацепил себе вещицу на рубаху — развернулся к мальчишке, мерзейший урод, и дальше выжидающе озвучил свой вопрос: «Переменилось что-то?» — и бедненький померкший салажонок лишь слабенько качнул своей болезной головой. Совлек тогда ведьмак свою находку с облачения и просто припрятал в нашитый карман. Взобрался засим он обратно в седло, усадив пред собой и ослабевшего дитенка, и так и понеслась ведьмачья кляча вновь во тьму. Провалился сынок себемиров в забвение, ощущая лишь то, как прижимает строгий мастер твердой шуйцей его израненную спинку к своей жестковатой холодной груди. Лишь единожды, хворый, проснулся: как почувствовал, что, фыркая, взбирается ведьмачья лошаденка по ступеням. Проехали они под отложистым куполом чудной заброшенной эльфской ротонды и, выйдя с другой стороны, устремились, как прежде, в глубины чащобы.