Можно.

А спустя пару тяжелых месяцев он пишет Тихону сам. Предлагает выпить. Они часто собирались друг у друга, отдыхали, обсуждая чаще совместные рабочие моменты. Бывало и до серьёзных разговоров доходило, но чаще всё заканчивалось тихим хохотом, потому что соседи сходили с ума и по потолку стучали, и ночевками, ведь чтобы уехать нужно вызвать такси, а это слишком долго, перед глазами все плавает. Легче было позвонить своим и сказать, что приедет к утру. Со временем подобные вечера стали настолько привычными, что звонить уже не приходилось, хотя Ваня, чисто из принципа, всегда набирал номер трясущимися руками. Чтобы она не волновалась. А Тихон только смотрел на это, фальшиво улыбаясь. Но вряд ли пьяный Янковский заметил бы фальшь. Что уж там, Тихон и сам бы её не увидел, если бы не знал. Он, конечно, соглашается. Ваня долго оправдывается, говоря о том, что ребёнок это трудно, но честно утверждает, что их привычные встречи будут чаще. И Тихон ведётся на это, словно доверчивый подросток, улыбается немного грустно, но зовёт к себе. Возможность его увидеть — самое драгоценное, что есть у Жизневского сейчас, он её не упустит. Но когда Ваню откровенно разносит, глаза его темнеют, а руки начинают тянуться туда, куда не стоило бы: пальцы заправляют волосы непослушные кудрявые за ухо, пока у Тихона мурашки бегут от кончиков ушей и до коленей, за шею, будто ненамеренно цепляют, выбивая тяжелый выдох, Жизневский начинает жалеть о том, что согласился. Нельзя вот так. Нельзя приходить и ворошить то, что так старательно прятали поглубже, хотя чего уж там, до сих пор пытаются спрятать, только всё безуспешно. Нельзя таким красивым быть, красивым, тёплым, близким. Нельзя. Особенно когда совесть имеется, да имеет. Но ступор Ваньке не мешает. Продолжает ластиться, как кот мартовский, тычется носом в скулу, руками в волосы зарывается, а Тихона ведёт. Ведёт, но тот держится, почти молчаливо наслаждаясь такой внезапной близостью. Но когда глаза его прикрываются сами, будто кто-то их специально закрывает, медленно отталкивает пьяного друга. — Вань..— дёргается, услышав свой хрипящий голос, будто прокуренный, пытается в глаза Янковскому посмотреть, да тот только ближе льнет, вот-вот на колени заберётся. У него совесть ушла, ручкой помахав, оставила всё на пьяный разум да ответственность Тихона. — Нельзя так, Вань. Тот только ближе подаётся, носом прочерчивая дорожку от уха к шее, там останавливается, холодную кожу жаром обдавая, рукой ведёт куда-то вверх, не встречая сопротивления, по щеке пальцами ведёт аккуратно, почти не касаясь, а потом так же ласково за подбородок хватается к себе наклоняя, да сам голову поднимает, взгляд от глаз к губам опуская. — Можно. Целует резко, не давая возможности опомниться, а Тихон сперва только мычит довольно, за плечи чужие хватаясь, пока Ванька всё таки на колени заползает. Не получается у кудрявого остановиться. Как ни пытается, только глубже сознание мутнеет от того, как Янковский близко. Так, как и хотелось. Слишком рядом, слишком доступно, слишком, слишком, слишком. Даже когда задыхаться начинает, не останавливается и не отталкивает, прижимая ближе к себе, будто видит в последний раз. А вот резкое осознание того, что происходит, по голове бьет не хуже молотка, отрезвляя похлеще ледяного душа. — Ну стой же.. — усилием воли отталкивает, так же за плечи придерживая, чтобы обратно не вернулся, дыхание пытается восстановить, да только больше задыхается от того, как он смотрит..сжирает взглядом, так ещё и губу закусывает. чертёнок. Тихон дар речи теряет, только и может, что губами двигать, пытаясь хоть слово сказать. А Ваня черт напористый, у него словно шестеренки окончательно полетели. Он рукою ведёт вниз по телу чужому медленно, словно давая выбор, да вот только чувствует Тихон, что не будет у него никакого выбора. Он же сорваться может в любой момент, а там уже никакая совесть не остановит. Сглатывает тяжело, глаз не сводя с чужого лица. Такого соблазнительного, такого наглого..А Янковский только улыбается загадочно, чувствуя, что руки, которые его удерживают слабеют под напором, бёдрами резко двигает, вырывая приглушённый из-за сжатых зубов стон, да любуется зажмуренным лицом. — Ну хочешь ведь, я же вижу, что хочешь. Чувствую. — когда руки Жизневского падают, Ванька снова бёдрами виляет, да к уху наклоняется, шепча то, что Тихон и во снах не надеялся услышать. — А я то как хочу. Ты даже представить себе не можешь, как давно. Думаешь, я твои глаза не видел, а? Да только ими и любовался, Тиш. А Тиша уже не дышит почти, только пытается воздух хватать да лёгкие сжало так, что, кажется, вот-вот лопнут. Ему так хорошо, как никогда не было, наверное, ведёт страшно, хочется руки свои в ход пустить, прикоснуться ко всему, к чему дотянется, но в то же время хреново, похуже, чем после переломов и всех сотрясений разом. — Знал бы ты, как я люблю тебя. — не выдерживает, признаётся. Не так, как хотел изначально. Но по-другому не выходит. Вырвалось сейчас, значит так и надо. Да только сердце биться быстрее начинает, а паника медленно в кровь вливается, смешивается. — Знаю. — кусает за шею мягко сперва, а потом впивается, наслаждаясь болезненным стоном откуда-то сверху и руками, что теперь не отталкивают, только ближе прижимают. — И я тебя. А Тихон цепенеет моментально, чувствуя, как по коже ток ползёт, вдыхает, словно в последний раз, глаза раскрывая, чувствует, как укусов всё больше и больше становится, и сдаётся. За шею чужую хватается, голову поднимая, как зверь в губы впивается, кусая и каждый сантиметр выцеловывая. Больше не останавливает. Не может. Сгорает вместе со своей любовью и льнет ближе, ближе, пока совсем расстояния не остаётся, руки вниз опускает, за ягодицы к себе притягивая, тут же рукой хватается за волосы, оттягивая назад, шею поцелуями покрывает. Так неправильно, но так хорошо. Так хорошо слышать стоны тихие да чувствовать чужие руки по всему своему телу. Долго ждал, заслужил.