Остается в памяти только хорошее

Стены и потолок съемной комнаты облепила клейкая влажность, прописавшаяся в Петербурге с начала времен, а в последние дни ставшая особенно невыносимой в контексте оккупировавшей город жары. Меж лопатками и под шеей вновь прошиб пот, ноги заелозили по постели, пытаясь нащупать хоть один более-менее прохладный участок, но безуспешно. Сегодня дождь обещали с грозой, похоже, снова все этот прогноз погоды напутал. А хорошо бы — температурное пекло уже как с неделю держит в плену проспекты и дворы.       — Олег, ты спишь? — усталый шепот потонул в комнатных сумерках, поглощенный без остатка ночной тишиной.       Сережа лениво скосил взгляд. Похоже, Олегу снова повезло: Волков спал, застыв в смешной позе античного метателя диска. Ладно, так даже лучше, говорить Сереже на самом деле совсем не хотелось, при всем желании ничего сказать он бы сейчас не смог. Да и Олежка устал, пускай отдыхает, а то ведь успеет еще намучиться с ним. Разумовский бессильно закатил глаза и, надув щеки, выпустил ртом поток воздуха. Душно. Высвободился из-под ситцевой простыни, прикрыв только обнаженные бедра. Все равно душно, какой ужас. Кажется, теперь понятно, почему Раскольников решил старуху убить именно в такую жару, да тут кто угодно бы умом тронулся. Закрыл глаза. Один-два-три-четыре-пять-шесть… Нет, не выходит, мысли улетучиваются куда-то вдаль, к раннему вечеру, туда, где закат с наслаждением своим малиновым языком вылизывает бледные стены исторических построек, а вдалеке плавится раскаленный воздух. Где Олег целует его в прихожей, застывшего, с полуразвязанными шнурками кед. Сережин нос упирается в подставленную олегову щеку, пока сам Волков настойчиво шарит пальцами под белой футболкой. Сережа его отталкивает резко, глядит испуганно, а Олег только напоследок след поцелуя на шее оставляет и бросает свое: «одна нога здесь, другая там».       Возвращается уже с упаковкой презервативов. И тремя рафаэлками.       Где Олег перебирает в своих ладонях один за другим его пальцы, нежно придерживая за запястье. Легонько поддувая на потный лоб, смахивает с него большим пальцем пряди растрепавшейся челки и шепчет, словно и не спрашивая вовсе, а факт проговаривая:       — Жарко тебе, котеночек.       Сережа… Сережа просит никогда больше так его не называть — чтобы не разрывалось сердце, не сносило головы. Запрещает Олегу эту нежность, которую не способен вынести. Только вот, и Олег не способен, оттого и слетает с губ по недосмотру. Сейчас Олег котеночком его не называет — спит. А нежность все равно рвет в клочья. У Олега лицо блаженного, пожалуй что. С него в пору мастерам эпохи Возрождения картины писать. Сергей, собственно, и набросал бы, только потом, по памяти. Такое не забывается. У Олега шрам расположился на левом виске, переходящий на линию волос, старый, почти и не заметишь, если не приглядываться. У Олега черствые, сухие губы, но другим Сережа не позволил бы себя коснуться. У Олега неправильные брови: правая ровная, а у левой со стороны переносицы вечно торчат неприкаянные волоски, а под бровями этими густыми два фонаря голубых, круглые такие, словно у сказочного чудища из сказки об Аленьком цветочке, прикрытые сейчас тонкой кожицей век, увенчанных дорожками проступивших сосудиков. Раскроет он их, посмотрит — и все, нету Сережи. У Олега на самом кончике подбородка, усыпанного щетиной колючей, скрывается треугольный след от пореза — Сережа и его любит, но лишний раз туда не смотрит, не хочет вспоминать, как Волкову в школьном туалете такой сувенир достался — Сереже волосы хотели отрезать, Олег не дал, а Олегу… Трое на одного, собаки. У Олега, кстати, жесткие волосы, на макушке в разные стороны торчащие, если отрастут — их сережины руки шаловливые-неугомонные раз, взлохматят, и вот получилась пара волчьих ушей. А утром, отлеженные подушкой, у Олежки не волосы, а катастрофа. Жаль, что снова их придется состричь. Нет, он об этом думать сейчас не хочет.       И свои ушки у Олежи красивые, смешные, торчат такие, заостренные, тоже как у волчонка.       Красивый Олежка, до умопомрачения. Сереже нравится Волкову об этом напоминать, ни с того, ни с сего, вдруг, между делом.       — Олег? Олежа, ты красивый. Волкова это сережино смущает едва заметно, почву из-под ног выбивает. Олег ведь сам так не считает. Но Сережа всегда лучше разбирался в настоящем искусстве, верно? Вот и сейчас смотрит на Олежку, а в груди что-то так странно сжимается, и больно, и легко одновременно, и даже духота летняя отступает. Нет, красивый Олежка, как ни посмотри, красивый. Украсить бы его еще, последним мазком будто, поцелуем, да разбудить боязно. Беспокойные мысли на амбразуру сознания вновь бросают фрагменты сегодняшнего вечера: Волков над ним нависает, локтями в матрас упирается, взглядом словно добычу не отпускает, мокрый, пыхтит, водит пальцами мозолистыми по теперь уже совсем не по-детски очертившимся скулам. Сережа под ним дышит, быстро-быстро, изредка губы в горячечном порыве раскрытые смыкая. А тремя этажами ниже, под балконом, редкие прохожие — ходят и даже не знают ведь наверное, что у них тут первый раз, и первая любовь.       Олег снова спрашивает все ли в порядке, раз, должно быть, в четвертый, трудно сказать, Сережа не считает — не до того ему.       — Я не знаю, как должно быть.       — А я и не спрашиваю как должно быть, — тихим рыком отзывается Волков, — я спрашиваю: тебе хорошо?       Хорошо, Олежа, очень хорошо, не переживай.       — Я… Мне, — мнется Сережа, вжимая затылок в подушку, — мне хорошо.       — Тогда продолжаем, не бойся.       — У самого-то, руки трясутся… — успевает вставить Сережа.       Олег толкается в нем, губами мажет беспорядочно по коже. Сережа дрожит, постанывает довольно, к Олегу тянется, к себе жмет, за кулон, отпускать совсем не хочет.       — Тише, ну, порвешь ведь, — сипит Волков, послушно не отстраняясь ни на сантиметр.       — Прости, — выдыхает Сережа, запрокидывает голову назад и, ударившись о жесткую боковушку дивана, охает протяжно, чуть выгибаясь в спине.       Олег чувствует. Чувствует этот изгиб, чувствует, что на грани, ловит украдкой брошенный в его сторону смущенный взгляд, по-неосторожности пробежавшийся по ниточке малиновых губ язычок, руку запускает на бедро, водит, сжимает, двигается, Сережа пяточкой в бок ему упирается, одно имя только шепчет: Олег, Олег, Олег.       Затем хватает трясущуюся ладошку Сережи и со своей вместе вниз тянет, к лобку.       Скулит. Глаза сами собой от таких воспоминаний открываются, в щеках жар начинает колоть и Сережа прячет их в сгибе локтя, искоса поглядывая на Волкова.       У Олега браслетик на руке, у Сережи такой же. Браслетам уже лет десять, а все носят. Олег даже в армию с собой брал — снять сказали, но в ящик, тот что с койкой рядом, между писем положил — любит ведь Сережу.       Сережа его тоже любит, очень-очень, Сережа ему сегодня об этом сказал всеми возможными вербальными и невербальными способами, чтоб надолго запомнил, чтоб хватило про запас, укутать Олежку этой лаской, привязанностью этой, словно в шубку и валенки с шапкой меховой в морозы, да еще шарф шерстяной повязать, чтоб наверняка. — Ты курить хочешь? — полусонно интересуется Сережа, пока Олег волосы его рыжие по подушке укладывает в какие-то странные узоры.       — Переживу, — серьезно отвечает Волков, — ты ж меня после сигарет обратно не пустишь, пока рот не прополощу.       — Неа, не пущу. — По-детски хихикает Разумовский.       Олег наклоняется, накрывает его собой, и снова целует, вжавшись напоследок носом во влажную щеку. Сережа поглядывает туда, где колышатся дешевые занавески, а в редких окнах все еще горит свет — белые бессонные ночи. С улицы все еще пахнет медовой липой, сейчас особенно сильно. Занавески шелестят по полу, а к их звуку прибавляется еще один, новый — тихохонько постукивает по листьям деревьев и крышам домов морось дождика. В узкие двери балкона, всколыхнув старый тюль, врывается робкий пока еще поток свежего воздуха. Комнату на долю секунды озаряет вспышка. Еще несколько мгновений — и гремит гром, да такой, что сразу понятно становится, как давно не было в Петербурге грозы. Сережа, теперь будто бы умиротворенно, предвкушая скорую прохладу, еще разок бросает взгляд на Волкова. Решается и все-таки целует, в лоб — чтобы спал спокойно, он сегодня молодец. Да вообще, он всегда молодец. Да, любит он Олега. От Олеженьки в памяти только хорошее остается, маленькое, в груди пламечком живет. И пока Сережа помнит это хорошее, пока помнит Олега, кулон, шрам на подбородке, тонкий браслетик. Пока помнит его глаза — все хорошо. И всегда будет все хорошо.