Мне никто не нужен (только ты) (I don't want anybody else (I just want you))

Лето Поначалу Ганси Деклану не понравился. Он был шумный, и неглупый, и — самое худшее — любопытный. Вместе эти три качества составляли убийственное сочетание, а на спине у Деклана и без того было слишком много мишеней, чтобы волноваться ещё об одной угрозе. Но Ганси изменился. Или, может, это Деклан изменился, или поменял своё мнение. А может, изменилось семейство Линчей. Да, так и было: семейство Линчей изменилось, а Ганси — нет. Он остался. Даже на похоронах, когда Аврора обмякла и ваза с цветами выскользнула у неё из рук, Ганси остался и убрал осколки. Даже когда Мэттью бродил среди полей, пачкая траурный костюм, Ганси остался и бродил с ним. Даже когда Ронан блевал в отцовском сортире и от него несло едким запахом пива, Ганси остался и отмыл унитаз. Даже когда Деклан тихо сказал ему, что он был очень добр, но уже поздно и теперь Деклан вполне способен сам позаботиться о семье, Ганси остался. Остался, сказав «Уверен, так и есть, Деклан. Но это не означает, что тебе следует это делать». Это было словно обещание, и по-прежнему казалось обещанием. Ганси вышел из огненно-оранжевой машины; ночные тени падали на его лицо, и он выглядел гораздо старше своих лет. Выглядел могущественным и скрытным, а Деклан был в должной мере лжецом, чтобы прикинуться, будто ему не нравится ни то, ни другое. Но потом по лицу Ганси разлилось облегчение, он стал юным и беззащитным, и в самом тёмном уголке души Деклану это понравилось едва ли не больше. Однако причиной этого облегчения был не он, а парень, что висел у Деклана на плече — вдрызг пьяный и почти бессознательный. Когда Ганси принял того в свои руки (сильные, способные выдержать вес чужого тела руки, руки, которые обнимали бережно и нежно), Деклан спросил себя, зачем вообще продолжает это. — Он никогда не поймёт всего, что ты для него делаешь, — сказал Ганси, глядя на бесчувственное тело с улыбкой, какой ни разу не улыбался Деклану. Постоянно казалось, будто Ганси умеет читать его мысли, и Деклану хотелось крикнуть «Неужели ты не видишь, что у нас с тобой может получиться?», но он так и не крикнул, потому что жил молчанием. Вместо этого Деклану напишет кто-нибудь вроде Свона или Ченя, скинет ему фотки братца, который отключился на вечеринке, или — боже упаси — за рулём. И Деклан покорно заберёт его и передаст Ганси, и пару раз в месяц тот на несколько кратких минут золотой вспышкой ворвётся в жизнь Деклана, заботясь о Линчах, как обещал всегда. А Ронан проснётся на Монмутской фабрике и не заметит разницы. Но для Деклана это не имело значения. Он сказал: — Да. Но ты понимаешь. Ганси улыбнулся с мягкостью, какой Деклан никогда не испытывал, и потянувшись поверх руки Ронана, положил ладонь Деклану на плечо. — Давай попытаемся в следующий раз увидеться при более благоприятных обстоятельствах, — произнёс он. Но Деклан знал, что этого не случится по крайней мере до начала семестра. Ганси со свитой останется в своём замке, а Деклан — в своём, и ни у того, ни у другого нет причин переходить в другой стан. Решения приняты за них, и Деклан понимал — раскачивать лодку не стоит. Однако он всё равно улыбнулся — немного фальшиво — и сказал: — Ну, тогда до следующего раза. Ганси убрал руку, но Деклан по-прежнему ощущал её жар у себя на плече; это ощущение оставалось ещё долго, даже когда подул летний ветерок. Деклан смотрел, как Ганси возвращается в тень, как бережно поддерживает Ронана, усаживая на пассажирское сиденье, как садится в машину, от которой Деклану снились оранжевые сны. И сквозь стекло он смотрел, как уезжает Ганси, и надеялся поймать его взгляд в зеркале заднего вида. Но Ганси всегда смотрел на другого. Осень Ронан понравился Ганси сразу же. Он был безрассудно отважный, и искренний, и — самое прекрасное — он доверял. Ганси ворвался в его жизнь с вопросом «Что тебе известно?..», и Ронан не посмеялся, не отступил, не ехидничал и не колебался. Он сказал только «Расскажи ещё» и присоединился к поискам Ганси, веря, что тот приведёт их к сокровищу. Но Ронан изменился. Кудри исчезли. Смех пропал. Доверие… Ганси хватало оптимизма, чтобы надеяться, что оно никуда не делось. Ганси никуда не делся. Тем летом Ронан делал всё возможное, чтобы оттолкнуть от себя весь мир, Ганси и всех остальных. Он пил, он гонял, превышая скорость — иногда и то, и другое одновременно. Дверь в его комнату почти всегда была закрыта, звуки его рыданий тонули в музыке, которая теперь задавала ритм сердцу Ганси. Но Ганси остался, и Ронан по-прежнему возвращался к нему. Всегда молчаливый. Иногда угрюмый. Но он по-прежнему возвращался, и снова начал меняться. Ганси хватало оптимизма надеяться, что эти перемены — к лучшему. — Тот пацан, с латинского, такой козёл, — сказал Ронан. Он глядел в огромные окна, выходящие на парковку Монмутской фабрики и дорогу за ней. Обернуться и посмотреть на Ганси, который сидел за столом и делал домашнюю работу, Ронан не пожелал — тем не менее, разговор завязался. Со дня смерти Ниалла Линча минуло всего несколько коротких месяцев, и Ганси классифицировал происходящее как значительный прогресс. — Кто бы говорил, Линч, — ответил он, стараясь, чтобы голос звучал легко. Обычно. По-дружески. Ганси хотел сказать «Может, он потому козёл, что на уроке ты постоянно пялишься ему в затылок, и ему от этого неуютно». На самом деле Ганси хотел сказать «Если бы на уроке впереди тебя сидел я, ты бы пялился мне в затылок, как ему?». Ронан, прижавшись лбом к окну, хмыкнул. — Пятно оставишь, — сказал Ганси. Отчасти он на это надеялся; ему хотелось сохранить в памяти отпечаток — замысловатый рисунок кожи Ронана, вдавленный в стекло. Ронан снова хмыкнул, и Ганси вздохнул. — Что-то интересное увидел? — спросил он. На самом деле ему хотелось спросить «Почему ты никогда так не смотришь на меня?», однако подобными гипотетиками Ганси не увлекался. Он рвался в мир и брал только то, что было великодушно даровано. Никогда не брал того, чего не давали. Воспользовавшись возможностью, он беззастенчиво скользил глазами по завиткам и линиям, раскинувшимся по плечам Ронана. Остальное пряталось под свободной майкой, и Ганси ощутил, как что-то тёплое поселилось внутри при мысли о том, чтобы провести рукой вниз, вниз, вниз. Он чувствовал себя виноватым за то, что хотел от Ронана большего, когда тому больше нечего было дать. — Вот он, — вдруг сказал Ронан громко. — Кто «вот он»? — спросил Ганси, разворачиваясь, и встал у окна рядом с Ронаном. Ронан не ответил; затаив дыхание, он глядел вниз, на парня с велосипедом, идущего по улице. Ганси чувствовал себя виноватым, ведь ему хотелось, чтобы с таким жадным вниманием Ронан смотрел на него. Но Ронан всегда смотрел на другого. Зима Адам понравился Ронану сразу же. Он был немного замкнутый, и прилежный, и — самое прекрасное — он был резкий. Резкий во всех смыслах — проницательный, остроумный. С высокими скулами. Он весь состоял из локтей, ключиц и тощих коленок, настолько острых, что Ронан, ворвись он в жизнь Адама, не был бы уверен, кому из них придётся собирать осколки. Но Ронан показал это не сразу. Врать он не мог, однако чертовски хорошо умел хранить секреты, а потому не давал воли чувствам, и теперь было слишком поздно. Пэрриш видел в нём только мудака и придурка. И Ронан никогда и ничего не предпринимал, чтобы изменить его мнение. — Ты мне приборную доску солидолом измажешь, — рявкнул он. Раздражение цвело внутри, словно синяк, и Ронан никак не мог перестать в него тыкать. Пэрриш спокойно произнёс: — Извини, кое-кому из присутствующих приходится работать по выходным. Ронан сказал: — Ну, тогда кое-кому из присутствующих надо сперва помыться, а уж потом лезть в кое-чью машину. Ронан подумал: «Давай же, Пэрриш, глотай наживку. Поругайся со мной, чёрт возьми. Почему ты такой крутой? Почему всегда заставляешь меня чувствовать себя таким ничтожным?». Адам искоса поглядел на него, однако голос его был ровным: — Забыл, что это ты заехал к Бойду? Это ты сказал, что едешь через город и мог бы подвезти меня. Ронан не забыл. Он ненавидел это, ненавидел отчаяние и нужду, которые ощущал возле этого парня с велосипедом. Ненавидел, что двадцать минут ехал не в ту сторону, что врубил музыку на полную громкость, не оставляя ни единого шанса на серьёзный разговор. Ронан не смог бы соврать, и боялся той правды, которая вышла бы наружу, зацепись он за острые края Адама. И потому он просто ухмыльнулся, широко и злобно, и сказал: — Подумал, тебе не помешает немного развлечься. Ни один сериал не сравнится с воскресным походом Линчей на мессу. При этих словах Адам притих, ушёл в себя, как любил Ронан. Он сидел отвернувшись, и Ронан воспользовался возможностью изучать его. Земляного цвета волосы, песочная кожа и бледные глаза делали Адама похожим на весенний день, что проносился за окном мимо его профиля. Больше они не разговаривали до тех пор, пока Ронан не въехал на стоянку возле церкви, пока Адам не забрал из багажника велосипед, пока Мэттью и Деклан, движимые чувством долга, не подошли поздороваться — один бурно, другой скучно. — Спасибо, что подбросил, — сказал Адам Ронану и тут же отвернулся к двоим братьям. — Мэттью. Деклан. «Мэттью» он произнёс так, словно это всего лишь имя, а не ронаново сердце, словно не имело значения, что это ронаново сердце, потому что анатомия Ронана Адама в любом случае не заботила. «Деклан» он произнёс очень осторожно, словно знал, каким острым может быть его язык и пытался ничего не порезать. — Взял свой дебильный шлем? — спросил Ронан, пытаясь вернуть внимание Адама к себе. — Ты не повёз его домой? — спросил Деклан, пытаясь напомнить Ронану, что тот — редкостное дерьмо. — Ребята, месса уже начинается? — спросил Мэттью, пытаясь тянуть Деклана за куртку. Ронан закатил глаза и закрыл «БМВ»; ему хотелось сделать что угодно, только не это, хотелось распахнуть дверцу и уговорить Пэрриша залезть обратно и просто ехать, ехать, ехать. Вместо этого он потащился по каменным ступеням вслед за братьями, задержавшись у дверей. Через плечо оглянулся на Адама, стоящего у машины, в надежде поймать его взгляд и сказать «Видишь? Ты ошибаешься насчёт меня, я тоже могу быть хорошим». Но Адам всегда смотрел на другого. Весна Поначалу Деклан Адаму не понравился. Он был популярный, и скучный, и — самое худшее — он был братом Ронана, что означало: он заклятый враг Монмутской компании. Адам видел его только в окружении смеющихся старшеклассников в столовой, или на теннисных матчах, когда тот сидел на трибуне и набирал что-то в своём телефоне, или когда тот заглядывал к Ганси удостовериться, что Ронан ещё не умер. Но это только потому, что поначалу Адам не знал Деклана. Всё это так, но было и ещё кое-что: Деклан был сосредоточен, и проницателен, и умён настолько, что это бесило. Он был очень красив. И его тайны (тайны, которых Адам не знал, которые — он видел — бурлили под поверхностью, словно жар внутри его самого, тайны, в которые ему безумно хотелось вцепиться зубами) не повергали Деклана в пучину самокопания, как Адама. Деклан был похож на человека, которым хотел быть Адам. Он жалел о том, сколько времени ему потребовалось, чтобы понять, чего хочет. «Джорджтаун не так уж далеко!», прервал его мысли Ганси со всем оптимизмом, присущим Ганси. Он жалел, что Деклан окончил школу, и что у Адама не будет причин поддерживать с ним связь. Деклан улыбался как-то печально; в своей нелепой шапочке выпускника он казался мальчишкой больше, чем когда-либо. Но вместе с тем он казался опытным, уверенным и властным, сияя в лучах внимания Ганси. Адам жалел, что из четверых парней, собравшихся на солнечной лужайке Агленби, они с Декланом были друг от друга дальше всех. — Этот козёл всё равно настаивает, чтоб ходить в воскресенье на мессу, — проворчал Ронан, жуя кожаный браслет. Адам чувствовал на себе его взгляд, однако ему не хватало терпения на те игры разума, в которые сейчас играл Ронан. Деклан брата проигнорировал. — Приезжайте ко мне в гости, мистер Ганси. В Вашингтоне много чего происходит. Ганси, сдерживая улыбку, посмотрел на Ронана: — Уверен, у нас найдутся занятия здесь, в Генриетте. Это был разговор, состоящий из зашифрованных фраз, каждый участник придерживался свода правил, которые сам себе выдумал, и от этого всего Адаму хотелось кричать. Хотелось схватить Деклана за дорогущий галстук и заорать «Никто не умеет прятаться так, как я. Никто не умеет лгать так, как я. Никто никогда не поймёт тебя так, как я». Но вместо этого он негромко кашлянул, и Деклан наконец-то встретился с ним глазами. — Можно тебя на пару слов? — спросил Адам, отступая на несколько шагов от остальных парней. Деклан молча последовал за ним, и было ясно, что он изо всех сил старается быть вежливым и скрыть замешательство. — Всё в порядке, Адам? — спросил он, подойдя ближе в своей обычной манере. Видимость уединения, привычка к недоверию. Да, подумал Адам, когда пространство между ними заполнил аромат изысканного парфюма. Ему хотелось, чтобы и от него пахло так же. — Просто хотел должным образом тебя поблагодарить, — сказал он; голос его был спокойным, как всегда в присутствии Деклана. Тёмные брови над яркими глазами приподнялись; чего бы Деклан ни ожидал от разговора, но точно не этого. — За всё, что ты делал для Ронана весь год. Уверен, по большей части это оставалось без внимания. Так что я просто хотел… Сказать, что я это видел. Деклан улыбнулся, и впервые за то время, что Адам его знал — почти год — Адам подумал, что, возможно, видит на его лице настоящие, искренние чувства. — Спасибо, — сказал Деклан. Адам повернул назад прежде, чем разговор смог зайти дальше. Было слишком поздно. Слишком поздно для дружбы. Слишком поздно для чего угодно между ними. Поэтому он смотрел, как лицо Деклана светилось от счастья, будто солнечный день. Как Деклан разговаривал с Ганси о политике и рассказывал о своей стажировке. Как пожимал руки профессорам, идущим сквозь толпу выпускников. Как пихнул Ронана, и даже нытья среднего Линча было недостаточно, чтобы сияние этой почти искренней улыбки померкло. И Адам надеялся поймать взгляд Деклана, тоже устремлённый на него. Но Деклан всегда смотрел на другого. — fin —