Sweet fruits of our labour

Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы. Е.Л. Шварц

В комнате Энни одна. И всю жизнь она тоже — одна. Всю жизнь Энни себя утешала тем, что она такая же, как все, в мире, разделенном на палачей и жертв, она и палач и жертва, так все живут, думают только о себе, трусят, предают, лгут, ненавидят, и это нормально. Почему бы и нет, в конце концов, всем ведь хочется жить, хочется дышать, пить воду, смотреть на солнце — да самых простых вещей, ничего мудреного. Энни удовлетворилась бы и этим. Жить ей хочется ужасно, просто до смешного. А еще ей хочется покататься на роликах. Получив красную повязку, а вместе с ней и свободу, пусть и относительную, Энни прежде всего отправилась в спортивный клуб. Никто, конечно, не продал ей абонемент, но разрешили посмотреть. Среди прочего был там большой круглый зал, где красивые молодые люди катались на роликах по начищенному колесами паркету. Девочки вертелись в руках у мальчиков, и это было похоже на какой-то диковинный танец, всем было весело, все смеялись. А Энни плакала. Потому что было ей, в конце концов, двенадцать лет, и она точно знала, что таких роликов у нее уже не будет. Не потому, конечно, что ей их не купить — пенсии для семей почетных марлийцев были изрядные. Просто завтра Энни уедет в другую страну, а потом еще в какую-нибудь страну, и снова, и еще разок, а потом — опять. Так утекут тринадцать лет, и Энни умрет молодой. Быть может, за это время она так никогда и не покатается на роликах. Энни плакала, а люди веселились, и она завидовала тому, что молодые парни и девушки будут гулять, дарить друг другу подарки, учиться и работать, они вырастут, родят детей, а те подарят им внуков. Конечно, кого-то собьет машина, кто-то сопьется, чье-то сердце не выдержит, а кто-то упадет с лестницы — так всегда бывает. Жизнь — ужасно несправедливая штука. Но Энни-то ведь точно знает, что умрет молодой. И это так обидно — ей больше всего на свете хотелось бы жить. И вот Энни плакала, а музыка играла — веселая музыка, модная музыка, музыка самая обычная, но отчего-то Энни стало еще тяжелее. И вдруг на каток выехала девушка на роликах, ролики были розовые. Это была очень красивая девушка, и в то же время она походила на Энни — бесцветная блондинка, светлоглазая, бледная. Энни словно увидела себя — только лучше. Аккуратный тонкий носик вместо ее клюва, длиннее ресницы, тоньше черты. Девушка была взрослее Энни лет, скажем, на пять. Она и ловко, и легко вкатилась на середину зала, и все замерли. Вокруг нее образовался круг, люди отъехали подальше, и все на нее смотрели. Ее тут знают, подумала Энни. Она и не заметила, как перестала плакать. На девушке было платье мятного цвета, фривольно-короткое, но отчего-то это платье очень ей шло. Она закружилась на одной ноге, остановилась, раскинув руки. Музыка заиграла совсем другая, протяжнее, взрослее и драматичнее. Девушка в мятном платье на розовых роликах подпрыгивала и вертелась, она танцевала, и была не хуже любой из балерин (а, может, и нет, ведь балерин Энни видела только в музыкальных шкатулках). Свет притушили, и прожекторы направили на нее. Какая она была быстрая, и какая красивая, и сколько было в ней достоинства, как сверкала она вся от софитов, и Энни казалось, что, если напрячься, можно даже рассмотреть сияние капелек пота на ее лице и руках. Энни не хотелось, чтобы этот танец кончался, потому что кроме этого танца у нее ничего не было. Она знала, что девушку больше не увидит — никогда-никогда. И не забудет — тоже никогда-никогда. А еще Энни выживет и станет такой же или очень похожей. Она вернется домой, вернется домой, что бы ни случилось, купит розовые ролики и фривольное платье, вырастет, станет гулять с мальчиками, кататься, танцевать. Так она, во всяком случае, в тот момент подумала. А теперь Энни понимает, что такой ей уже никогда не стать. Никогда Энни не сможет кататься на розовых роликах, вертеться, прыгать и танцевать, зная, что она здесь совершила. С тем, какая ты сволочь не страшно жить среди сволочей. Отец сказал Энни, что все вокруг — враги, и она поверила. В том мире, откуда она пришла, все и правда было так. Если не хочешь сдохнуть в гетто, так вертись: предавай, обманывай, убивай. Ну, или будь сопливым слабаком, а от слабаков, решивших пустить свою жизнь коту под хвост, Энни тошнит еще больше. На Парадизе все по-другому. Когда они дружат, то нет в этом никакой тьмы, никакого обмана — они просто дружат. Никто не думает: ты умри сегодня, а я — завтра. Они борются друг за друга, друг за друга они и умирают. Нет, в гетто Ребелио люди любят, они любят отчаянно, люди близки друг другу, тесно зажаты в кольце ненависти и унижения, в мире, где кроме таких же уродов их никто не поймет. Но эта любовь другая, она из земли и грязи, жалкие людишки пытаются в жизни любить хоть кого-то. Как-то Энни спросила у Бертольда: — Почему мы все такие уроды? Это даже видно, какая-то вечная печать унижения на лицах, нервная услужливость, которую Энни так старалась из себя изжить. Бертольд, ей казалось, имеет ответ. Он всегда был именно таким: услужливым, покорным. Ответ у него и вправду нашелся. Бертольд закусил губу и сказал: — Колонизированное сознание. Это состояние, когда ты не в состоянии сопротивляться, ты беспомощен и подчиняешься. И Энни вспомнила себя маленькую. В ее дом пришли марлийские солдаты и увели ее маму. Что сделал папа? Что сделала Энни? Они подчинились. — Ты сам себе противен, ты не способен обратить свой гнев и горечь на тех, кто делает тебе больно. Только на других, таких, как ты. Энни вспомнила, как маму ударили прикладом ружья. Кровь брызнула у мамы изо рта. Она попала на обеденный стол, и Энни подумала, что никогда больше не будет есть за этим столом. А потом она разозлилась на свою маму. За то, то мама была глупая. За то, что мама не знала, как себя защитить. Энни была совсем крошкой, но злилась по-настоящему, по-взрослому. И даже через много лет. Однажды Энни сказала отцу, чтобы сделать ему больно: — Мама была красивая. Я думаю, они ее трахали. Вот так можно ненавидеть свою мертвую маму. И живого папу. И саму себя. И это больно, очень больно. А тогда она сказала Бертольду: — Понятно. Он, удивленный тем, что она вообще спросила его о чем-то настолько отвлеченном, так на Энни и смотрел. — А ты — такой? — спросила Энни, взгляд этот ей надоел, ей хотелось, чтобы Бертольд отвел глаза. Но вместо этого Бертольд наклонился к ней и сказал так, словно раскрыл большой-большой секрет. — Я такой. Хочу, чтобы все умерли. И никого не осталось. Ненавижу всех на свете. А Энни не хочет, чтобы все умирали. И теперь она думает: если ты так всех ненавидишь, Бертольд, тогда почему я расстегивала УПМ Марко? И вот, стоит об этом подумать, к горлу снова подкатывает плач. Энни вообще плакса, стоит ей расслабиться, слезы так и льются из глаз. Поэтому никогда не надо расслабляться, никогда не расслабляйся, ты не получишь уже своих роликов и симпатичного платья, а еще не погуляешь с мальчиком, который тебе так нравится. Он страшно тебе нравится, потому что он-то свободный. — Эрен, — говорит Конни. — У нас не терпила. Да-да. Эрен свободен так, как только может быть свободен человек, и никто не может этого у него отнять. В гетто Ребелио он бы умер. И остался бы свободным. Вот что Энни в Эрене так нравится. Но Энни убила его маму. Не самолично, конечно, но все-таки он никогда не согласится пойти с ней на свидание после такого. А еще она убила его друга, мальчишку Марко. И вот она снова думает об этом, и опять слезы, тошнота, дрожат руки. Если бы ей только сказали, что от убийства людей можно так заболеть, она бы никогда не стала этим заниматься. Впрочем, все это уже поздно. Когда дверь открывается, Энни думает, что это кто-то из девочек. Она зажмуривается крепко-крепко, это помогает остановить слезы. — Энни, — говорит Райнер. — Как ты? Я знаю, что тебе сейчас очень тяжело, и... Энни открывает глаза. А вот и он, мастер по ответственности и по уходу от ответственности. Он заставил ее это сделать, заставил ее расстегнуть на Марко ремень. Не Бертольда, ее. Все не может забыть, как она его избила? Она тоже не может забыть хруст его костей, то, как кровь выливалась из разбитого носа, выбитые зубы, лопнувшую кожу. Не может забыть, как пинала его прямо в лицо, как ненавидела его. Она хотела вернуться домой, хотела свои роликовые коньки, а Марсель пожертвовал собой, чтобы спасти Райнера. — О, — говорит сейчас, спустя много лет, Энни. — Привет, крошка политрук. Он, конечно, уже не крошка. Кто знал, что белобрысый малявка вырастет таким крупным, сильным и красивым, ни дать ни взять — породистый бычок. Крошкой политруком Энни называла его еще там, в Марлии. Таких, как Райнер у них называли "политически благонадежными". Такие как он согласятся вылизывать сапог марлийского хозяина прежде, чем им выбьют зубы, и прежде, чем им пообещают выбить зубы — исключительно добровольно, в надежде приблизиться к светлому образу великой Родины. Энни знает, что эта кличка его злит. Но Райнер остается спокойным. Он мягко улыбается, склоняет голову, ни дать ни взять — любящий старший брат, он все простит и всегда поможет, на него можно положиться. Если только не знаешь, какая жестокая это на самом деле тварь. — Я просто хотел сказать тебе, что мне жаль. Я знаю, что тебе больно. — Мне не больно, — говорит Энни. Он садится рядом, она чувствует его тепло и запах — они провели столько времени вместе, что это все равно приятно, привычно и успокаивает. Когда ты с кем-то так долго, сложно не привязаться, даже Энни привязалась, ведь у нее никого нет, кроме Бертольда и Райнера, и больше никогда никого не будет, теперь ей кажется, что это уж точно. Но в то же время, как она его ненавидит — за все, здесь миллион причин: Райнер привел их сюда, Райнер придумал пробить еще и стену Роза, Райнер заставил ее убить Марко, из-за Райнера они потеряли Зубастого Титана, да все на свете произошло из-за него. А еще он заботливый, и, когда она болела, это он ухаживал за ней. Она росла вместе с ним, и он о ней заботился, хотела Энни того или нет. Но только это все не настоящее — даже через столько лет она чувствует его хватку на своем горле. Она-то знает, кто он такой. Его тут все любят: героический, заботливый и добрый, всегда поддержит товарища, такой правильный, такой нормальный. Но она-то правду знает. И вдруг эта его забота, участливое выражение на красивом лице злят Энни, как никогда в жизни. Это же он сказал: они нам не друзья, нам пригодится их доверие, вот и все. Это же он сказал: Марко нас подслушал, мы не можем его отпустить. А теперь строит из себя их друга, ее брата, да кого угодно, только бы не смотреть на себя того, настоящего. Потому что Райнер Браун — омерзительное существо. Может, самое омерзительное существо на свете. На Энни вдруг нападает то же самое чувство, что когда-то заставило ее сказать отцу, что маму те марлийцы трахали. И она говорит: — А где же тот нервный мальчик, Райнер? Тот нервный мальчик, он еще стукач, а еще он подлец, и он очень жестокий, и жалкий тоже. Где он? Райнер сжимает зубы. Энни говорит: — Он здесь, я знаю, крошка политрук. Я его сегодня видела. Он мне сказал: если ты не такая грешница, как они все, то делай, что я тебе говорю. — Энни, — говорит Райнер. — Я знаю, тебе непросто. Но так было нужно. Для нас самих. Для нашей безопасности. И все-таки что-то в нем откликнулось. Энни продолжает: — Нет, Райнер, я не хочу говорить с Марселем. Марсель мне ничего не объяснит. Я хочу говорить с крошкой политруком, которого я отделала в двенадцать лет. — Энни, ты злишься, и это естественно. И тогда Энни вдруг делает нечто такое, чего от себя не ожидала. Она хватает отцепленный клинок и рассекает ему щеку. Ну вот, однажды она уже испортила ему лицо, пусть и теперь походит отмеченный. Это приведет внешнее в соответствие со внутренним. Лезвие пропарывает щеку, и теперь Энни видит его зубы, они, как жемчужинки в розово-красной полости раковины. Когда он смеется, кровь брызгает из его рта. — До свадьбы заживет, — говорит Райнер тем же тоном. Но что-то сбоит. Какие же они все уроды, если честно. Секунда, и Райнер наваливается на нее, он заламывает ее руку с клинком, пальцы невольно разжимаются. — Думаешь, ты герой, Райнер, сияющий рыцарь? Ты не воин и не солдат. Ты — раб. Хорошо, что Марсель признался в том, что тебя выбрали из-за его лжи. А то я уж думала, ты сосешь марлийские члены так же хорошо, как твоя чокнутая мамашка. Один из неочевидных минусов всей ситуации: проводишь с ними столь долгое время, слишком много о них узнаешь. Одна половина его лица изуродованная, другая — божественно красивая. Хочешь быть чистеньким, таким же как они, свободным, хочешь, чтобы все стало по-настоящему? Не получится. Райнер хватает ее за горло и наваливается сверху. Райнер намного больше нее, намного сильнее, да только вот Энни знает, как с этим справиться. Но и Райнер знает ее слишком хорошо, знает, как ей тогда было страшно. Он хватает ее за шею, хватка железная, теперь он просто сжимает пальцы на ее горле, захват ему уже не нужен — он сильный. Вот, думает Энни, это ты. Она как-то спросила Райнера, зачем он ее тогда душил. Чтобы подчинить. Потому что ему нужно было сделать ей больно, сломать ее, испугать, чтобы Энни была послушной. И это, да, Энни так думает, было правильным решением. Она тоже понимает только язык силы. Все они такие. А Энни не хочется, чтобы ее душил красивый мальчик, у которого все зубы видны сквозь рассеченную щеку. Энни хочет роликовые коньки, хочет домой, хочет другую, нормальную жизнь, в которой она не такая уродка. От нехватки воздуха кружится голова, болят глаза, тело дергается. Райнер смеется, и Энни вспоминает его лицо, когда он, совсем еще маленький, кричал, что сдаст Порко властям. Райнер смеется над ней, и Энни думает, что все еще беспомощна: через столько-то лет. Кровь капает ей на шею, на лицо, горячая кровь. Что будет, если их кто-нибудь увидит? Наверное, тогда можно будет больше не ломать комедию. И это уже приятно. Еще было бы приятно отключиться. Но Энни даже сознание потерять не может, он ее мучает. Некоторое время они возятся в ее постели, и вот она чувствует, что у Райнера стоит. Он говорит ей на ухо: — Трахай эту сучку, ей некуда деваться. Он над ней смеется. Но смеется он над Энни зря. Она протягивает руку, оглаживает его член под тканью штанов. — Давай, Райнер, — хрипит она. — Трахни меня, докажи, что ты мужчина. И это тоже — уродство. Если не хочешь, сделай вид, что тебе все равно, спрячь и скрой свои настоящие чувства. Это ты, думает Энни, вот это — ты. Тебе нравится, тебя это возбуждает. Пусть он тебя заставит, думает Энни, пусть. Он все еще маленький мальчик, которого ты била, которого было так просто бить. Крошка политрук. Он тебе противен, Энни. И ты его боишься. И он — самый близкий твой человек на всем белом свете. Одной рукой Райнер продолжает сжимать ее горло, но все же ослабляет хватку, и Энни может вдохнуть. Она все равно не хочет его убить. Он все равно не хочет ее убить. Райнер стягивает с нее штаны вместе с трусами, а потом вдруг останавливается. Вспоминает, наверное, что он хороший парень. И целует Энни. А Энни ему отвечает. Потому что она хочет себя наказать. Она сегодня убила Марко. Он сегодня убил Марко. Оба они этого заслужили. И вот он ее гладит. Он хорошо знает, как доставить ей удовольствие, они столько раз дрались. А где легче всего сделать больно, там легче всего и сделать приятно. Он знает все ее болевые точки, а значит — знает все ее эрогенные зоны. Одной рукой он ее душит, а другой ласкает — весь Райнер в этом. Энни закрывает глаза. Она думает о роликовых коньках, розовых роликовых коньках, которых у нее никогда не будет. Между ног у нее уже влажно — он с ней умелый, будто они это делали уже не раз. — Молодец, Энни, — говорит он. А она запускает руку в рану на его щеке, в зарастающую рану, и ковыряет ее. Райнер вскрикивает. — Трахни меня, Райнер, — говорит Энни. — Поменьше болтай. Доставай свой хер и суй его в меня. Он смущен, нервный мальчик, и теперь уже власть у нее. Энни сама раздвигает ноги. У Райнера большой, Энни не уверена, что сможет его принять. Но ничего, пусть ей будет больно. И это оказывается, да, больно. Райнер снова пытается ее поцеловать, но на этот раз Энни его кусает. Вот он, здесь, он ей отвратителен, она его тоже бесит, но они так близки, и это все, что у нее будет в жизни честного. Райнер ее хорошо трахает. Энни смотрит на изуродованную половину его лица, на обнаженные зубы. Кончать с ним ей совсем не хочется, но он умелый. — Это такая политбеседа, да? — смеется Энни. Райнер резко сжимает ее бедро. Остался бы синяк, но он тут же исчезнет. Райнер приподнимает Энни, чтобы входить глубже, приподнимает, как куклу. И Энни вспоминает о мальчиках и девочках в красивом зале, мальчики и девочки кружились в танце. Красивые мальчики и красивые девочки, мальчики не давали девочкам упасть. А вот они с Райнером, уроды, никогда такими не станут. Энни жалобно стонет, и тут же об этом жалеет, стон вырывается сам собой, но Райнер скалится, его обнаженные зубы движутся, на красивой стороне лица — самодовольная ухмылка, на изуродованной — оскал доисторического животного. Вот такая это история, думает Энни, про них двоих, и про Бертольда — тоже. Потому что Энни знает, что Бертольд в нее влюблен. И Райнер это знает. Так что все, что они делают друг с другом, делают они и с ним. Роликовые коньки, и темнеющий зал, мальчики и девочки, все на нее смотрят. Но Энни, если и будет танцевать, то только под кем-то, как сейчас. Нифига она не свободная, и не будет никогда. Но так ей и надо. Энни — та еще сука. И Райнер — тоже сука. Так им обоим и надо. Он делает так, чтобы Энни кончила первой. О, нервный мальчик, перфекционист, держит планку. Когда кончает и Райнер, Энни вдруг плачет, совсем как тогда, когда они убивали Марко. Райнер стонет, закрывает глаза, и Энни использует это время, чтобы разрыдаться. Вот такие сладкие плоды их трудов. А чего она хотела? Быть свободной. Только папа ее всегда был прав. Он говорил: жить дальше и значит быть свободным. Потом Райнер Энни обнимает, и она утыкается носом ему в плечо. Райнер говорит, как ни в чем не бывало: — Мне так нравится твой носик, Энни. Какая поразительная неспособность жить со своей собственной памятью. Но все в мире возвращается, Райнер. Роликовые коньки, платья и танцы, и мальчики, и девочки — все осталось в другом мире. Но ей, Энни, обязательно нужно туда вернуться. Сделать все как надо, и вернуться. А сейчас, что ж, может, у нее получится заснуть.