Личное пространство

Старшая школа. Выпускной класс. В помещении, в равных долях заполненном приглушенным гулом голосов, эхом музыки, частыми и резкими битами вырывающейся за пределы чьих-то наушников, и душистым и теплым весенним воздухом, царит та расслабленная, непринужденная атмосфера, столкнуться с которой можно исключительно среди тех, кому за долгие годы обучения все опостылело настолько, что нет ни сил, ни желания готовиться к уроку до его непосредственного начала. Все студенты уже выбрали экзамены для сдачи, и история, на которую из почти тридцати человек не замахнулся никто, в одночасье становится совершенно необязательным предметом. К тому же преподаватель не планирует портить итоговые оценки — взыграла лояльность, да и, глядя на довольные молодые лица, окончательно избавившиеся от прежних детских черт, он сам невольно вспоминает дни собственной пролетевшей юности, поры беспечности и легкого разгильдяйства. Подобное чувство накрывает его каждый год, ближе к концу последнего семестра, когда определенная доля учеников готова вот-вот выпорхнуть из-за школьных парт, чтобы больше никогда за них не возвращаться, и между ними заводятся шальные настроения: порой слезливые, меланхоличные, преисполненные ностальгии по проведенным под этой крышей дням, порой, наоборот, искренне радостные, излучающие долгожданное облегчение и даже досаду, связанную с по-прежнему неутешительным количеством обозначенных в графике учебных дней. Впрочем, сейчас мало кто думает об этом — важны более насущные проблемы. Утро дает о себе знать навязчивой сонливостью и вялым ходом мыслей, но стаканчиков из-под кофе ни у кого в то же время не видно — вероятно, банальная лень, подкрепленная нежеланием покидать насиженное, пускай вряд ли способное именоваться комфортным место, таки вышла на новый уровень. Оживление заметно лишь среди собравшейся у распахнутого окна компании парней, вовсю пользующихся минутами до звонка в отсутствие вышедшего историка и передающих по кругу крепкую сигарету, — в остальном же полный штиль, подростки преимущественно приходят в себя или бездумно листают ленты социальных сетей. Когда же учитель возвращается, следы табачного изделия тщательно уничтожаются, и ребята своевольно рассаживаются по незанятым местам, оккупируя таким образом почти весь ряд — за исключением первой и последних парт. За ближайшим к кафедре столом заседают две закадычные подружки, для вида прячущие за объемистыми пеналами-косметичками и бутылками минералки недавно поступивший в печать выпуск модного журнала. Они буквально являются воплощением в реальность стереотипа о том, что одна из пары приятельниц должна быть не слишком наделена красотой и таким образом оттенять вторую, подчеркивать достоинства ее внешности, но, кажется, это никого не смущает — дело в привычке. Самую же дальнюю парту занимает другая представительница прекрасного пола. Она принадлежит к тому типу студентов, которые вроде принимают участие в школьной жизни, делают групповые доклады и проекты, иногда пристраиваются к кружкам заводил, но от которых, тем не менее, никогда не услышать, как они провели то или иное воскресенье. Они не изгои, нет, и могут довольно свободно функционировать в социуме, но только если по-настоящему захотят или если им это потребуется. А если нет, то сидят вот так, как она, отгородившись от мира капюшоном толстовки и стеной музыки, проникающей в мозг, словно по венам, по проводкам наушников, и баста. Между тем парни не прекращают негромко ворковать между собой и смеяться, разбрасывая по классу подозрительные косые взгляды и получая в ответ иные — недоуменные. Непосвященные в тайну их разговора не способны понять, что среди них витает озорной дух рискованного соревнования, начавшегося с обычного шутливого подначивания, чем и обуславливается недавняя передача сигарет. Попробовать нечто запретное в условиях опасности оказаться разоблаченным непосредственно на месте преступления, ощутить прилив адреналина, выполняя чужое поручение и сидя, точно на иголках, постоянно озираясь и проверяя сектор видимости, почувствовать себя в центре внимания, заслужить расположение окружающих — что может быть лучше? Для них, пожалуй, ничто. — Малкольм, дорисуй-ка парочку овалов в своих конспектах, — подмигивает рыжеволосому парню с массивной серьгой в левом ухе темнокожий брюнет, растягивая в красивой улыбке полные губы. Адресат желания, прыснув, берет ручку, и у изобилующих в его записях восьмерок в датах, принадлежащих к историческому витку девятнадцатого века, сбоку появляются до неприличия характерные для определенного органа мужской выделительной системы отростки, зачастую налезающие на соседние цифры. — Теперь я, — критически оглядывая свое творение, он поворачивается назад, к занимающим предпоследнюю парту в ряду одноклассникам, и с прищуром смотрит в глаза худощавому темноволосому юноше, с вызовом произносит: — Так, Энди… — но договорить не успевает, потому что его собеседник, вальяжно откидываясь на спинку стула и раскачиваясь на нем, усмехается: — Почему я? Очередь Тома, — и он кивает на расположившегося рядом с Малкольмом блондина, перегоняющего во рту жвачку, источающую резковатый мятный аромат. — Ну уж нет! — тот широко распахивает веки и вскидывает ладони, словно сдается, привлекая неожиданным жестом взор сидящей через проход шатенки и затем по возможности незаметно подмигивая ей, вследствие чего она закатывает глаза и демонстративно отворачивается, проверяя, нет ли новых уведомлений на телефоне. Их не оказывается, но, чтобы не откладывать предмет, гарантирующий ей хотя бы относительную защиту от подкатов и излишнего внимания, приходится скрупулезно рассматривать то, как сменяются картинки живых обоев на экране блокировки. В сотую минуту не так, как в первую, но тоже ничего. — Мне третий раз выпадает что-то делать, а ты еще ни разу не палец о палец не ударил, — его лицо выражает столь праведное возмущение, что оно невольно передается и другим. — Он прав, Энди, давай, вступай в игру. Или боишься? — ехидничает Саймон, коротко остриженный парень с горстью крупных родинок на щеке. Он сидит на подоконнике и покачивает не достающими до пола ногами, поглаживая змейки металлических декоративных цепочек, пристегнутых к ремню джинсов. — Тру-усишь, — елейно поддерживает бронзовый от загара Зак, с которым Бирсак делит парту. Последний поворачивается к нему с наигранным удивлением, взмахивает руками, делая вид незаслуженно обиженного человека, оказавшегося преданным близким другом, от которого никак не мог подобного ожидать, но после смеется сам, даже не удосужившись пообещать, мол, он обязательно припомнит ему это, и кивает, ощущая на себе пять заинтересованных взглядов, впоследствии перемещающихся на Малкольма. Тот усиленно морщится, стараясь придумать задание, компенсировавшее бы предыдущие пропуски очереди Энди. — Только давай быстрее, — комментирует кто-то, смерив взором часы над кафедрой. В запасе остается около трех минут, а размышления затягиваются. — Сейчас-сейчас, — со зловещей миной отзывается Малкольм, пока глаза его судорожно бегают по пространству, цепляясь за мелкие предметы. Что же приказать? Продержать стакан с водой на голове несколько секунд? Или, может, завести спор с учителем о политике, к которой тот был исступленно неравнодушен, в начале урока? — Та-ак… — пытаясь выиграть время, он вновь смотрит на Энди, а потом, скорее машинально, нежели целенаправленно — на девушку, сидящую сзади него. За их действиями она не следила, что-то вырисовывая простым карандашом на полях тетради. — Поцелуй ее, — вырывается у него необдуманно быстро, и ответом незамедлительно служит многоголосое и неодобрительное мальчишеское «Фу-у», только вот относится оно именно к сути желания, а не к перспективе с кем-то целоваться. — Ты что, мелодрам насмотрелся? — полным язвительности тоном интересуется Том. — Нет, ты что, это восполнение собственной неспособности завоевать доверие девчонки, — с видом эксперта перебивает его Зак. — А можно побыстрее? — опять торопит кто-то из оставшихся, а Энди мимолетно оглядывается. Выбранную для него жертву, не подозревающую о том, что она стала частью их своеобразного эксперимента, зовут Мэг, он знает. Пару недель назад он поспешно списывал у нее домашнюю работу по литературе, о существовании которой до первых минут занятия благополучно не подозревал, но тем их взаимодействие и ограничилось. Есть такие люди, отношения с которыми не продвигаются дальше определенной черты даже не в силу обстоятельств или антипатии, а просто не продвигаются — без ярко выраженных причин. Подобные персоны никогда не откажут в мелкой услуге, не преминут поздороваться или бросить короткую шутку, но будто удерживают на расстоянии, приветливыми улыбками отделываясь от наводящих вопросов о жизни, интересах и прочем, и сами не вторгаются в пределы чужого мирка, что он, напротив, как раз собирается сделать. — Хорошо, — идя на поводу у всеобщего нетерпения, он кивает и вполоборота разворачивается к девушке. — Эм… Привет? — она отвлекается от своего занятия, реагируя на его движение, и смотрит ему в лицо, потом, с недоуменным опасением, — на обладателей буквально впившихся в нее пар глаз. Поочередно вынимает наушники. — Да? — ее левая бровь медленно поднимается, в тон его и ее собственной репликам выражая вопрос. Девушка уже хочет продолжить, поинтересоваться о причине усиленного внимания к своей персоне, но Энди не позволяет. Он незаметно выдыхает, словно решаясь на абсурдный шаг, а после резко подается вперед, опережая ее намерение отпрянуть. Ему приходится слегка выгнуться, болезненно опереться ребрами о край парты, прежде чем он чувствует сначала ее приглушенный от неожиданности возглас, а затем и теплую сухость губ. Они не покрыты помадой, мягко перебирая их, он ощущает на верхней бороздки трещинок. Целует не страстно, скорее, осторожно и скупо, но все же долго не отрывается, давая приятелям возможность в полной мере насладиться зрелищем. А она почему-то не сопротивляется, точно окаменела или не чувствует его прикосновений, однако в то же время не отвечает. И, наконец отстранившись, он видит ее глаза, широко распахнутые, охваченные смятением. Ему кажется, что он замечает в светло-серых радужках выражение страха, панические огоньки, но секундой спустя эта мысль исчезает из его рассудка, как и все подобные ей. На смену им приходит боль. — Черта с два… — только и шепчет Мэг, потирая костяшки. Пришла пора первого инстинкта, разбуженного испугом. Проморгавшись, Энди ощущает, что по его подбородку из пострадавшего носа струится нечто горячее, стекая на футболку, запрокидывает голову, не желая испачкаться. Вокруг, привлеченные внезапным действием, начинают ворковать студенты. — Мистер Бирсак, что у вас с лицом? — скрипуче раздается откуда-то со стороны кафедры. Преподавателя, очевидно, усилившийся гомон тоже отвлекает от работы. Компания зачинщиков неуверенно молчит, старательно поддерживая непричастный вид и лишь исподлобья косясь то на Энди, то на девушку. А та поднимается с места, собирая лежавшие на парте предметы. Ее поторапливает вторая волна защитных рефлексов — уйти, убежать, сделать что угодно, только бы оказаться подальше отсюда. Она, кажется, не слышит никого и ничего, тем более окрики учителя, и вряд ли что-то осознает. Ее щеки заливаются алым, движения становятся нервически резкими. В последний момент парень ловит ее расфокусированный взор и едва не забывает про накатившее на него раздражение — в нем читается непонятная ему болезненная обида. Мэг будто взывает к нему, к его совести одними лишь глазами. И он слышит ее беззвучный крик. *** По парковке расстилаются лучи успевшего подняться довольно высоко солнца. Они озаряют ровные ряды машин и редких мотоциклов, поблескивая в стеклах зеркал, сквозь листья вычерчивают на асфальте подвижные фигуры. Мэг сидит на парапете, словно нахохлившийся воробей, сложив руки на груди, не снимая с головы капюшон. Издали она кажется маленькой и беззащитной, но Энди все равно не спешит приближаться — шагает быстрее только тогда, когда уверяется в том, что она замечает его и не предпринимает попыток бегства и что за ним не увязался никто из одноклассников, живой волной высыпавших из кабинета истории после ее окончания. Ему не хочется, чтобы их кто-то застал вместе, по крайней мере, его нынешние поступки — не напоказ. Он даже готов извиниться, пускай и не видит в своих действиях ничего особенно постыдного. Любая другая на ее месте ответила бы на поцелуй или свела бы все на дружественную шутку — не такой он и неприглядный, чтобы столь демонстративно отторгать его ласку. Но если все так категорически пошло не так, значит, он задел ее. И объясниться стоит. Когда он подходит к ней почти вплотную, она подбирает под себя одну ногу, удобнее перехватывая лямку рюкзака, будто собирая центр тяжести в одном месте с неведомой ему целью, и спрашивает — хмуро, в упор, без лишних предисловий: — Что это было? — Могу спросить тебя о том же, — парирует он и прикасается к носу, который, впрочем, давно уже не кровоточит, разве что ноет немного. Удар был не слишком сильным, и на том спасибо. — Мой первый поцелуй, который ты наглым образом украл, — она цинично разводит руками, поднимая взор куда-то к крыше приземистого здания школы, к верхним окнам, за которыми видны перемещения учеников. — Серьезно? — довольно неделикатно спрашивает он, забывая про благие намерения, приведшие его сюда, и вдруг понимает, что вряд ли кто-то из его знакомых имел более близкую связь с этой девушкой, нежели он сам. Если бы среди них находился ее парень или хороший друг, то он вступился бы, пожалуй, или хотя бы предупредил… В ответ она пожимает плечами и равнодушно произносит, точно следя за ходом его раздумий: — А кому я сдалась такая? Они встречаются взглядами — впервые с той минуты в классе. Энди снова смотрит в ее серые глаза, ярко подсвеченные искрами скользнувшего по ее лицу солнца, однако не видит там ни затаенной злости, ни желчи. В них словно поселилась смиренная досада, тусклая, не порождающая даже протеста. И Мэг вдруг кажется ему грустной. И очень уставшей. Особенно когда кутается в просторную толстовку, будто в поисках тепла, опускает рукава почти до кончиков пальцев, тянет за тканевые нити завязок на шее. — Ну… не знаю, — он решает нарушить неловкое молчание и, понимая, что сказанное им не несет абсолютно никакой смысловой нагрузки, добавляет зачем-то: — Будь как все: распусти волосы, глаза там подкрась… — потом ругает себя. Он что, выдвигается на должность эксперта, который лучше нее знает, какие события и проблемы имеют место быть в ее жизни? Неужели? — Потрясающая идея, — холодно и коротко отрезает Мэг, и в ее тоне он улавливает оттенок колкой язвительности. «Ты ведь ничего обо мне не знаешь, кретин!» — точно хочется ей выкрикнуть ему в лицо, он даже представляет себе выражение ее черт в этом случае. Но она молчит. Молчит так упорно, будто за каждое озвученное слово должна заплатить неподъемную пеню. И ему все тяжелее находиться рядом с ней, ощущать ее ауру подчеркнуто обиженной отчужденности. Минуты перемены тоже не торопятся разлучить их — ползут, словно разморенные жарой грузные майские жуки. А впрочем… — Хочешь, я тебя еще раз поцелую? — вполголоса спрашивает Энди, мысленно готовясь к любой реакции с ее стороны и, наверное, именно что желая вывести ее на эмоции. Но, когда она оборачивается к нему, он встречает лишь взгляд, преисполненный откровенного презрения, в незначительной доле смешанного с удивлением, будто она заранее знала, что ничего путного от него ожидать нельзя. — Зачем? Чтобы разболтать всем, что девчонка, не сумевшая понять безобидную, — тонкие пальцы очерчивают в воздухе невидимые кавычки, — шутку, наивно повелась на одну из смазливых физиономий, признанных младшеклассницами эталоном красоты? — Да нет, — просто, словно не задумывался над ответом ни секунды, едва ли не небрежно бросает он, открыто глядя ей в глаза, которые она в этот момент не успевает опустить. — Чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Его фраза попадает точно в цель — прямо в яблочко с двадцати, нет, с пятидесяти шагов. Мэг дергается, будто по телу пробегает разряд электрического тока, и ее губы некрасиво кривятся. Пожалуй, он ожидает, что она заплачет, но ее лицо остается сухим, на щеках не обозначаются влажные дорожки — она словно совсем не умеет плакать или, напротив, обладает высшим мастерством не выпускать наружу охватывающие ее эмоции, плотно закупоривать их, точно в древней амфоре. Только вот, кажется, выход они в итоге все-таки находят, заставляя ее мелко подрагивать, пробегая по туловищу частыми конвульсиями бесплотной душевной боли. — Да пошел ты… — неожиданно тихо и зло шепчет она, торопливо спрыгивая с парапета, будто боясь, что промедли она еще секунду — и нечто в ней даст слабину, покроется сетью трещит, обвалится, рухнет. — Да пошел ты, Энди, мать твою, Бирсак. Парень делает к ней широкий шаг, будучи вынужденным догонять — она уже развернулась в направлении входа в школу, хочет остановить. Кисти ее рук на ощупь действительно оказываются прохладными, и она с недовольным шипением вырывает их, словно обжегшись. Ее всю переполняет негодование: он оскорбил ее, точно снизойдя, — подумать только, какая важная птица! И все же он знает: где-то там она, наверное, хочет согласиться, единожды попробовав вкус близкого, не достающегося ей в полной мере счастья, жаждет ощутить его снова. — Подожди, — он загораживает ей путь, сокращает расстояние между ними до минимума, из-за разницы в росте побуждая ее задрать голову, чтобы осыпать его новыми ругательствами. Внутри нее все ходит волнами и клокочет — вскинувшись, она готовится излить обильный поток своих мыслей на его счет, но не успевает. Он склоняется к ее полураспахнувшимся губам, касается их и на сей раз встречает отпор — она старается оттолкнуть его, разъяренно колотит ладонями по плечам, вырывается. Наконец он отпускает ее и видит бледное, с пятнами нездорового румянца лицо, тяжело вздымающуюся, почти плоскую грудь, упавший капюшон, явивший взгляду встрепавшиеся из-за резких движений волосы… И глаза. Глаза, в которых стоят слезы. — Извини… — Извини? — передразнивает она его хрипло и вдруг непонятно чему уныло усмехается, ощущая звенящую пустоту в душе. — Да честное слово, пошел ты… Затем разворачивается и, нарочно толкнув его плечом, быстро шагает к крыльцу. Где-то над их головами, будто в бескрайней небесной выси, раздается немелодичная, резкая трель звонка. Энди остается стоять на окраине парковки. Обескураженный, почти оглушенный. Со схожим затишьем внутри. Уже неуверенный, чего он изначально хотел добиться.