***
— Может, мой организм просто не предназначен для вынашивания ребёнка? — спросила Вельзевул, устраиваясь в кровати. Гавриил со вздохом сложил руки на груди. Это не то, о чём он хотел говорить после секса. Они уже говорили об этом перед — и Вельзевул сказала, что всё нормально. У него сосало под ложечкой, неуютно тянуло за рёбрами — к желудку. — Врачи советовали прекратить? — Нет. — Ты хочешь прекратить? Молчание затянулось чуть дольше, чем Гавриил считал приемлемым. Они договаривались, они знали, на что идут — Вельзевул знала. Хотела. Несправедливо, если она откажется, но последнее слово всегда будет за ней, и с этим Гавриил не считал должным спорить. Он не хотел больше ссор. — Нет. Наверное, самое страшное во всём этом было то, что Вельзевул не чувствовала уверенности. Она надеялась, что Гавриил больше не будет спрашивать, даст просто тихо дойти до конца. Она стерпит, всё в порядке — так необходимо — ей самой, пусть он об этом и не знает. Гавриил снова вздохнул, отгоняя зудящее беспокойство. — Хорошо. Спокойных снов. — Спокойных. Вельзевул знала, что о спокойствии можно забыть навсегда, особенно, если она наконец почувствует что-то к живому, что будет внутри неё. Но чувства тускнели, как будто бы серел мир; она ела овсянку на завтрак и не понимала, в какой момент слизь в тарелке потеряла вкус. Вельзевул с удивлением на периферии сознания смотрела на знакомые вещи, ставшие вдруг чужими, безразличными и безучастными декорациями. Медленно в декорации превращался Гавриил — не способный заставить чувствовать хоть что-то. Они ругались. Она устала кричать, бросала тихое «Всё нормально» на все его претензии, на все вопросы и попытки успокоить, починить её сломанное сознание. Внутри всё ещё было пусто. «Всё наладится, когда будет ребёнок», — думала Вельзевул. Укрывалась в эту мысль, пряталась за ней, сбегала в неё от криков и злости; от усталости. Пыталась в неё верить, как делала всё в своей жизни. Она ничего не чувствовала, когда тест показал положительный результат. В четвёртый раз — и она знала, чем это закончится. Удобно быть пессимистом: ты или всегда прав, или приятно удивлён. Вельзевул не знала, что будет чувствовать, если окажется не права и ребёнок выживет, ляжет к ней на руки кричащим сморщенным, но так отчаянно надеялась где-то на дне сознания. Вопреки предыдущим, она рассказала Гавриилу о беременности только спустя две недели, когда он спросил про цикл. — О, — выдал он, улыбнулся нервно. — Это хорошо! Но улыбка пропала быстро. Трудно радоваться по-настоящему, когда жена ходит бледнее тени, словно на каторге. Гавриил поджал губы. — А ты рада? — Я буду рада, когда он родится, — Вельзевул вздохнула, выкладывая покупки на стол. — Не начинай, ладно? Гавриил хотел сказать. Например, о том, что он тоже чувствует — грусть, обиду и боль, что он тоже медленно терял смысл не только в происходящем, но и во всей жизни целом. Что он её не заставлял. Что он смертельно устал ощущать себя виноватым, уродом. Что уже не знал, зачем это всё. Он хотел кричать и что-нибудь разбить — стену кулаком. Хотел перестать думать. Хотел отмотать время назад и никогда не спрашивать. Хотел, наконец, почувствовать себя счастливым, почувствовать что-то, не окрашенное в уныние Вельзевул. Хотел помочь ей, но натыкался на груду холодных, мрачных камней, градом сыплющихся ему на голову. Он не сдержался: — Ты просто не даёшь мне ничего сделать. Страдаешь, но стоит мне подойти, делаешь вид, что ничего не случилось. Но случилось же! — и продолжает происходить! Вельзевул качала головой, не морщась, когда каждое второе слово сопровождалось глухим ударом по столу. Фасоль, кукуруза, молоко, яблоки мелко подпрыгивали, как перекаченные мячи, арахисовая паста, масло слегка помялось, коробка яиц зависла в воздухе и опустилась мягко, на бессильном выдохе. — Когда-нибудь прекратится. А сейчас просто давай закончим с продуктами и приготовим ужин. Ногти скребли скатерть. Вельзевул разжала пальцы и тоже выдохнула. Гавриил махнул рукой. Они не говорили до следующего утра. И потом Гавриил покорно молчал, боясь потревожить хрупкое спокойствие внутри Вельзевул. Он не хотел начинать заново, он хотел, чтобы с ними всеми всё снова было в порядке, хотел ребёнка. Он предлагал ей снова остаться дома, чтобы не видеть раздражающих клиентов, меньше нервничать, но после нескольких часов яростных споров и разбитой вазы остался ни с чем. Гавриил не знал, было бы проще, если бы Вельзевул, как раньше, кидалась вещами, а потом, остыв, возвращалась к безобидному тону, если бы язвила, кривила губы в едкой ухмылке. Она перестала взрываться после второго раза, будто потерялась в этой жизни. Вельзевул просила Вселенную о том, чтобы ребёнок умер до того, как сможет пинаться. Или родился. Она проклинала Бога заранее, если он умрёт. Наверное, Он всё же существовал и всё слышал. Боль застала на работе, внезапно, в спокойный день. Ножом полоснули от бока до бока по линии кесарева. Вельзевул оперлась о стену, прижав руку к животу. «Не смей, не смей!» Она зажмурилась, дожидаясь, пока боль отступит. «Как ты можешь умереть, если ты ещё не жив?!» Она сделала несколько маленьких шажков до стула, опираясь о стол. Шарк-шарк. Шарк-шарк. Тише, маленькое злое, тише. Вельзевул вздохнула прерывисто, успокаиваясь. Она мрамор, мрак на дне Марианской впадины, облако, что плывёт высоко-высоко. Она столетний дуб, тёплая ванная, где лежит ребёнок; воду ничто не тревожит, ни единый сквозняк, никакая рука. Она справится, он послушается, маленький своевольный. «Останься». Слёзы снова текли по щекам — так бессмысленно глупо, так не достойно. Затекли ноги и ныла поясница, хотелось в туалет, но Вельзевул не двигала и мизинцем. Она знала, что напрасно. Врачи ничего не смогли сделать в предыдущие разы, и она беспомощно смотрела на телефон. Она позвонит, но это всё равно произойдёт. Он всё равно умрёт, уйдёт, исчезнет, оставив после себя кровь и тошноту. Боль вернулась, и Вельзевул её ждала, усилившуюся, страшную, холодную. Она тяжелела, опускалась всё ниже и ниже, как камень на дно, опускалась медленно, как неделями сдувающийся воздушный шарик, цеплялась острыми когтями за позвоночник. «Замри, прошу тебя!» Вельзевул дрожащей рукой расстегнула ремень и ширинку брюк и просунула ладонь в трусы. Боль вышла кровью. Нужно было встать, пойти в больницу. Нужно было что-то делать, ведь для него Вельзевул не могла сделать больше ничего. Она прижала пальцы к влагалищу. Склизко и горячо, и где-то глубже застрял, сдавленный органами, маленький мёртвый неживой. Горячий, красный и злой. Вельзевул встала осторожно, не чувствуя спины, коленки странно хрустнули. Она сморгнула слёзы, в глазах щипало. «Останься, останься там». Маленькое склизкое оказалось на ладони, мышцы тянуло книзу. Склизкий хвостатый комочек, похожий на вывернутую наизнанку рыбу. Вельзевул развернула его большим пальцем, погладила по голове; она не дышала, не слышала, как бьётся сердце; весь остальной мир умер. Был ли он когда-то живым? Дагон, секретарша, вызвала скорую, позвонила Гавриилу. Она сказала только: «Снова», — первое, спустя почти полтора года — время, за которое она успела возненавидеть Гавриила. Снова Вельзевул лежала под капельницами, снова Гавриил сидел возле её кровати, снова они слушали врачей. Снова молчали, пережидая очередное горе. В желудке страшно булькало от этого — очередного. И уже ждали следующего. В пятый раз Вельзевул не плакала. Она плыла по кровавой реке, водоросли из кишок опутывали её ноги и руки, мешая плыть, и она думала о том, что хорошая здесь должна быть рыба. Её вытолкнул на берег Гавриил, испуганный, встревоженный, с окровавленной рукой. Его пальцы могли бы стать приманкой. — Ребёнок, Вель, — прошептал он одними губами, и Вельзевул поняла, что не спит. Её пижама была мокрой и липкой, и между ног было мокро и липко, и что-то мешало. Но уже не болело. Или она больше не чувствовала? Гавриил потянулся за телефоном, но Вельзевул перехватила его руку. — Бесполезно, — сказала, вставая. — Не звони. Вельзевул не смотрела на мёртвого. Самый злой. Она выкинула его в мусорное ведро, как кусок протухшего фарша, и ужас упал в Гавриила. Вельзевул, не говоря ни слова, собрала грязные простыни и пижаму и замочила всё в тазу; по полу за ней тянулись кровавые следы, кровь всё текла по её ногам. Она ушла в ванну, стояла под прохладным душем, прислонившись спиной к кафелю; кровь текла и текла, окрашивая воду в противно розовый. — Нужно вызвать врачей. Тебе нужно в больницу! Вельзевул покачала головой. — Но у тебя кровотечение! — Пройдёт. Она бледнела, сливаясь с кафелем, и острые тени делали её похожей на мёртвую. — Тогда дай мне сходить за таблетками. Она не могла сказать ничего против, она же не хотела умереть, верно? Её затапливал стыд и вытекал вместе с кровью. Когда Гавриил вернулся, она вытирала полы от крови и сменила три тампона. На ногах подсыхали капли воды, губы ещё сохраняли фиолетовый оттенок. — Оставь, Вель, — он попытался забрать тряпку. — Ложись в постель. — Оставь ты меня, — выдохнула, отталкивая Гавриила, ушла обратно в ванную. Он пошёл следом. — Просто отстань. Она включила воду, сморщилась, наклоняясь. Низ живота ещё тянуло, ныли мышцы — так надоело. — Вельзевул! — Отстань! Грязная вода маленьким водоворотом уходила в сток. Отжатую тряпку Вельзевул повесила на край ванны, оперлась о него руками. Больно, тяжело. Хотелось усесться прямо здесь и умереть, чтобы тело стало лёгким, бесчувственным. Гавриил подхватил её под локти, увёл в спальню. Жалостливое беспрерывное «отстань» ватой набивалось в уши, облепляло мозг. Он постелил пелёнку на кровать, усадил Вельзевул, и она тут же легла. — Нужно принять лекарство, Вель, чтобы остановить кровотечение, — Гавриил шуршал инструкцией. Высыпал на ладонь две таблетки из пузырька, сходил на кухню за водой. Вельзевул выпила всё покорно и закрыла глаза. Бездна внутри неё становилась всё больше, выжирала органы и душу, и терпеть становилось труднее — с каждой новой смертью, с каждым «нет» от Вселенной. Ей хотелось улететь. В больницу она так и не легла, и её гинеколог до сих пор считала, что Вельзевул борется с токсикозом. Вельзевул вернулась на работу спустя два дня — только потому, что они были выходными. Если бы Гавриил мог, он бы ходил за ней следом. Тупое иррациональное предчувствие несчастья ввинчивалось в его мозг. Он боялся потерять Вельзевул, боялся, что она уйдёт вслед за всеми их так и не родившимися малышами. Она бы не сделала этого специально. И всё же Гавриил регулярно отправлял Дагон сообщения, спрашивая о самочувствии Вельзевул, просил присмотреть. Та отвечала, вероятно, со скрипом на зубах и не выдержала на третий день. — Подтяни яйца и позвони ей сам, трусливый мудень! — бросила гневное и отключилась. После обеда Гавриил позвонил Вельзевул. — Чего тебе? — её голос звучал устало раздражённо. — Хотел убедиться, что ты в порядке, — на выдохе. Кажется, капли пота выступили на лбу. — Ты поела? — Всё нормально, не утруждайся. Разберусь как-нибудь сама. Сердце болезненно сжалось. — Ты не обязана… — Заканчивай с этим, Гейб. Мне нужно работать. Она положила трубку без прощания; Гавриил чувствовал, как слабеет нить, что связывала их долгие годы. Была ли она когда-нибудь, или Гавриил рвал несуществующее? Чувство, что они с Вельзевул уже давно не принадлежали друг другу по его вине, усиливалось с каждым днём, нарастало подобно опухоли. Последние три года жизни были расписаны красно-серым, кровью и тоской. И кто вложил им в руки кисти, где они брали столько сил — и куда они все исчезли? Гавриил хотел найти в ворохе пожелтевших, измалёванных бумаг чистый лист, не знал, остались ли они вообще, не знал, что можно сделать. В голове скрипел голос Дагон «Ты всё уже сделал». Вельзевул не позволяла исправить ошибки, не подпускала к себе совершенно — стирала из жизни объятия и поцелуи, разговоры за ужином и планирование выходных, стирала доверие и рисовала маски, безучастные и безразличные, вымазывала кожу грязным гипсом — убивала себя внутри. Опустошала нутро методично, мысль за мыслью вытягивала из себя душу — как привыкла. В полиэтиленовом коконе ощущал себя Гавриил. — Ужинать будешь? — спросил, как спрашивал каждый вечер в надежде получить положительный ответ. — Нет, — неизменно, не отрываясь от книги. Гавриил вздохнул и уже не стал читать лекцию о том, насколько это не полезно. Молча ушёл на кухню; Вельзевул задумчиво посмотрела ему в след. Ночью ему снились её слёзы. Он смотрит на них удивлённо испуганно, не смеет подойти и утешить, не понимает — как она может плакать так горько, что сделал он? Наверное, это всё не по-настоящему. Вельзевул готовит ужин, шинкует мясо — серое и дурно пахнущее, в кастрюле закипает бульон. В воде плавают тонкие косточки, на сковороде лежат маленькие пальчики — и мир заливается чёрно-красным, тонет в тяжёлом запахе горелой плоти, запёкшейся крови и железа. Гавриил проснулся и подавился вдохом. В комнате было темно и тихо, очертания мебели плыли в слабом свете фонарей с улицы. Вельзевул сидела на кровати, прижав колени к груди и обняв себя. — Вель? Имя слетело с губ хрипло неправильно. Она не дёрнулась, не обернулась, и Гавриил сел, положил руку на голые, худые плечи. — Поговори со мной, Вель. Она цыкнула, выдохнула озлобленно; Гавриил недовольно качнул головой, но руку убрал. Вельзевул развернулась, уткнулась лбом ему в плечо. Он почувствовал тёплое прикосновение губ к коже, потом выше ещё раз и ещё — в шею. Вельзевул обняла, прижалась телом к телу порывисто, а у Гавриила руки безвольно повисли в воздухе. — Ты что де… Она поцеловала его в губы крепко, глубоко, словно не была самым далёким от него человеком. Он обхватил её лицо руками, пытаясь отстранить. Это поражало — пугало до мурашек и дрожи. Вельзевул остановилась сама, оставила на губах ещё один короткий острый поцелуй и ответила жгучим шёпотом, звенящим в мозгу: — Займись со мной сексом. Пожалуйста, — и повела кончиком носа по щеке, мазнула губами, прижимаясь ближе. Её слова рассыпались картами, что нельзя было собрать в колоду — углы торчали наискось, загибались и будто вовсе были деревянными, словно в голове у Гавриила были жёсткие опилки. Он не понимал, что происходит, он растерялся вконец. — Ещё слишком рано, — выдавил единственное разумное. Слышал себя сквозь густой туман, словно так и не проснулся. — Месяц едва прошёл. — Мне всё равно. Я хочу тебя, — она уселась к нему на бёдра, заёрзала настойчиво; не смотрела в глаза. Гавриил обнял её осторожно, выдохнул. — Ты не в порядке, Вель, — и погладил по спине, как дикое животное, как малого ребёнка. — Какое это имеет значение? — бросила злое, Гавриил не стерпел: — Прекрати говорить глупости! Она отстранилась резко. Её глаза казались чёрными гневными пятнами, тени лежали на щеках неровно неуютно — губы кривились. Вельзевул знала, что она не в порядке — никогда не была, знала, что уже давно была пора поступить иначе, но остановиться — слишком страшно, признаться Гавриилу — ещё хуже. Слишком слабая — ещё более злая, чем мёртвые комки. — Я хочу закончить, — прошептала и продолжила, видя недоумение Гавриила: — Хочу, чтобы у нас всё получилось. — Для этого тем более рано, ты же знаешь это сама… — Без разницы, — она мотнула головой. — Я хочу секса, и к нему я готова. Забавно неприятно было, что Вельзевул думала, будто Гавриил всегда её хотел — не тогда, когда она тихо умирала, не тогда, когда он боялся причинить ей боль, не тогда, когда это не приносило удовольствия — с тем же успехом едят, чтобы не умереть. Вельзевул молчание восприняла иначе, стянула с себя футболку, прикрыла глаза, целуя Гавриила в шею, забралась пальцами под его футболку, оглаживая спину. Он хотел быть ближе — как раньше. — Ты уверена? Я не хочу, чтобы это всё испортило. «Ты уже всё испортил». «Ты мягкотелый эгоист, Гавриил». Она двинула бёдрами ещё раз вместо ответа, потянула края футболки вверх, снимая. Зачем он вообще спрашивал? Смотреть было странно. Не могла вся эта нежность принадлежать Вельзевул, вытесанной из гранита, сваренной из металла, усталой и озлобленной, железобетонной. Гавриил был ничем не лучше — в смоле измазанный, в смоле и сере Вельзевул утопляющий и сам тонущий. Он держал её маленькое, измученное тело в руках, целовал и гладил и не мог почувствовать спокойствия — хуже, чем в самый первый раз. Словно они пытались склеить разлетевшийся в крошку витраж, словно были двумя незнакомцами — словно никогда не любили друг друга. Липкое текло по пищеводу, опускалось в пах горячим тяжёлым; разворачивались тёмной дырой прикосновения холодных тонких пальцев к животу и бёдрам. Гавриил пытался утопить в поцелуях и объятиях, пытался вдохнуть свет — грудь, лопатки, бёдра… Вельзевул довольно сопела, постанывала сосредоточено. Понадобилась смазка. Ощущения приходили в ужасный диссонанс резинового и живого, бутафорская кровь, игрушечный секс — как в сюрреалистичном комедийном ужасе — мрачное ироничное. Вельзевул двигалась тяжело, глотала воздух невпопад, и задыхался Гавриил, наблюдая, как мир катится в бездну — как он сталкивал его туда, подобно Сизифу ронял камнем в попытке спасти. Вельзевул вскочила резко, скатилась с кровати и скрылась в ванной — Гавриил подорвался следом, испуганный; темнота дрожала. Вельзевул склонилась над унитазом, содрогаясь от рвотных позывов. Обед давно переварился, и её рвало горькой желчью. Гавриил жмурился на каждое булькающее харканье и плотно сжимал челюсти — над желудком заныло-закружилось. Он включил ледяную воду, плеснул себе в лицо, колючие капли стекали по груди и животу. Мысли путались, сворачивались в проволоку. Болотный монстр раззявил слюнявую пасть, выжирал реальность, выпускал её пузырями. Вельзевул спустила воду и на дрожащих ногах подошла к раковине, подставляя ладони под холодную струю. Умылась и долго стояла, упершись руками в края, не смотря на Гавриила. — Ты как? — спросил он тихо. Она только покачала головой и вышла. Он уселся на пол, прислонился спиной к стене. Камень на его спине, в его руках превратился в густое желе, склизкий и тёмный мазут. Он весь был вымазан им, перепачкал стены и потолок, оставил мазки как кровь на теле Вельзевул. Больше не мог оставлять её одну, что бы она ни говорила. Гавриил вернулся в комнату, но Вельзевул там не было. Он натянул трусы и пошёл на кухню — каждый шаг, как по краю пропасти, по раскачивающемуся канату над ней. Вельзевул сидела на полу, положив голову на сложенные на коленях руки. Гавриил вздохнул и сел рядом, не включив свет, сердце замерло, цепляясь за поверхность. — Я не в порядке, — прошептала она, поворачивая голову в его сторону. — Мне хреново. Хреново. Всё равно было видно, как блестели её глаза. Она содрала с себя кожу, обнажилась полностью, устав биться в одиночной камере, и теперь искала выход к свежему воздуху, к свету. Беспомощная личинка, у которой не хватило сил справиться самой, предавшая себя — что она с собой сотворила, как позволила себе сломаться подобно безликому бестелесному? — Как я могу тебе помочь, Вель? Она снова покачала головой. Тупое ноющее сидело внизу живота, стягивало мышцы, продирая путь к сердце, превращало органы в месиво бурой ткани, сгущало кровь. Дёргало под самой кожей, тянуло и щекотало, словно миллиарды маленьких закладок взрывались внутри — Вельзевул трясло, губы подрагивали. Гавриилу казалось, что безумный морок отступает, оставляя после себя острый яд, обжигая кислотой. — Давай остановимся, — проговорил, стараясь звучать уверенно. Вельзевул распрямилась, глаза округлились от удивления и ужаса. — Но ты же… — Я не представлял, что это сделает с тобой. И я хотел верить, что твои слова правда — это неоправданная глупость с моей стороны. Гавриил не удержался, обнял Вельзевул, прижал её к себе; услышал нервный всхлип. Хотел вытащить её из тёмной ямы, куда позволил упасть, куда сам и столкнул — с её безрассудного разрешения. — Тогда мы ничего не исправим. — Мы справимся, — он вздохнул. Кухня будто бы становилась светлей, тени жались по углам. — Мы найдём другой способ. Ты позволишь? Вельзевул кивнула и зажмурилась. Она лишь хотела, чтобы внутри больше не было пустоты.Раз, два, три, четыре — пять...
2 августа 2021 г. в 22:58
Самый первый был самым удачным, и Гавриил уже подумал, что зря они волновались. Но тихий вечер закончился преждевременными родами. Вельзевул прижимала руку к жёсткому животу, скрипя зубами от боли, и просила человекоподобное внутри себя: «Замри, замри». Против воли катились слёзы, и каждой клеткой тела она ощущала беспокойное шевеление. Утроба перестала быть уютным аквариумом, и маленькое пыталось выбраться, отчаянно искало путь к спасению. «Не двигайся, снаружи — смерть». Оно не послушалось, вышло из Вельзевул окровавленным мёртвым, с уродской головой и рефлекторно сжимающимися ручонками. Оно крепко обхватило пуповину, словно в последний миг осознав свою ошибку, пыталось задержаться в безопасном чреве. Врачи сочувственно кивали головами.
Уже дома, пару дней спустя, Вельзевул лежала на коленях у Гавриила, и он гладил её по волосам, перебирал ломкие пряди. Она плакала и тихо ненавидела себя, его и весь мир. Она не должна была так себя чувствовать, ведь… не сильно она и хотела этого ребёнка, не сильно любила маленькое чудовище внутри себя, не понимала, что с ним делать и зачем. Но было обидно и грустно. Она взяла Гавриила за руку, но пальцы его ощущались бесплотными сгустками тумана на болоте. Она должна была быть сильнее.
Второй и третий почти ничем не отличались друг от друга. У них ещё не билось сердце; бездушные сгустки клеток и зачатков кожи и костей. Вельзевул дожидалась приезда Гавриила в больнице одна, слушая рассказы врачей о недостаточности одних гормонов и переизбытке других, о плохо сформированном эндометрии. Уточняли, знала ли она о проблемах — конечно, знала. Они убеждали её в том, что не стоит смотреть на её ещё не родившихся, но уже умерших детей, чьи не до конца сформированные тела тонули в дезрастворе мусорных баков с биологическими отходами.
Она спала, представляя, как трогает их лягушачьи пальчики, как водит пальцем по нежной слизистой. Она погружает руку внутрь себя, нащупывает среди густой жидкости мягкие плотные ткани, с хлипким стержнем позвоночника; сжимает кулак сильно, перетирая тельце в желе. Всё лишнее выходит с кровью и резкой болью. Болело влагалище, болела матка, болели яичники и потревоженный кишечник, болели самые седалищные кости и мышцы живота. Вельзевул хотела биться головой о стену, чтобы забыть о рези, о том, как струны натягивались между органов и тревожно звенели болью, как иголки впивались в ткани, доставали до костей, до спинного мозга, и отнимались ноги.
Гавриил сидел на стуле возле её кровати, следил за мерной струйкой капельницы кровезаменителя и успокоительного. Вельзевул не билась в истерике, не кричала и не ругалась, не угрожала врачам и не проклинала всё на свете. Она методично расцарапывала предплечья и бёдра, вонзала ногти в ладони и кусала руки и губы до крови. Она плакала во сне и бормотала: «Останься, останься наконец». Гавриил сквозь туман слушал прогнозы врачей, осторожные предложения о суррогатном материнстве или усыновлении. Гавриил качал головой, выдавливая из себя улыбку. Они это уже обсуждали, они решили.
Вельзевул не чувствовала острой потребности в детях, но желанию Гавриила противопоставить ничего не могла. У неё неплохо получалось ладить с племянниками, и пока младшие братья не вырастали, она успешно заменяла им няню. И немного мать. Она не испытывала отвращения к изменениям в теле, не боялась родов и ответственности роли родителя и не видела трудностей в том, что всю оставшуюся жизнь она будет отдавать часть себя кому-то просто так, потому что он есть. Она пожала плечами, сказав: «Ладно, давай», когда Гавриил заговорил о детях спустя полтора года их брака, и понадеялась, что он не заметил той огромной пустоты, что царила в её нутре, что необъятная тьма не выбралась наружу. Может, этого больше не случится никогда.