Amandoti

      Дамиано просит любить его снова и снова. Итан любит. Острые плечи и сведённые лопатки в глубоком вырезе на спине. Судорожно сжимающие микрофон пальцы. Ломкие верхние ноты. Раскатистые "Р". Итан любит его утром, растрепанного и помятого, спросонья кидающего мандариновую корку в соковыжималку; любит в обед, щурящегося от бликующего в окнах радиостудии солнца, идеального, улыбчивого, ненастоящего. Любит перед концертом, нервного, раздражённого, пытающегося все на свете сделать идеально - даже то, в чём не разбирается, - любит вечером, уставшего и счастливо развалившегося на заднем сидении автомобиля, севшим после концерта голосом горланя обрывки песен. Любит его спящего: приоткрытый рот, левая нога непременно должна торчать из-под одеяла. Любит в солнечный день. Любит в грозу. Любит мокрого и от влаги кудрявого - после дождя. В экстравагантных костюмах или в растянутой домашней майке. Влюбляется в него снова и снова и забывает, как дышать.       Дамиано умоляет любить его нежно. Итан целует так, что говорить словами больше нечего. Со всей трогательной бережностью, что есть в его сердце. Губами скользит сзади по шее, расстегивая жемчужное колье, вниз по позвоночнику, оттягивая застежку очередного костюма: Дамиано всхлипывает, качнувшись вперед, упирается лбом в холодное зеркало. Итан снимает корсет, рубашку, широкий ремень, выцеловывает напряжённые плечи; пальцами очерчивает каждую татуировку, массирует и разглаживает. Солист откидывается на его плечо, прижимаясь спиной к ещё обтянутой тканью груди и находит его глаза своими в отражении. Переплетает их пальцы. Ни слова не говорит. Это не нужно.       Итан укладывает его в постель, на хрустящие простыни. Помогает избавиться от остатков одежды. Дамиано тянется навстречу прикосновениям, Дамиано льнет к рукам и млеет от лёгких, поверхностных поцелуев, которые оставляет его любовник на груди, животе, ключицах - тянет к себе, наверх, сгребая пальцами непослушные черные волны-волосы, чтобы ещё раз увидеть, чтобы ещё раз удостовериться, чтобы ещё раз глотнуть и захлебнуться чужой любовью, шепчет, беспорядочно гладя чужие плечи: "Не исчезай. Я хочу чувствовать тебя". Под ребрами закалывает от щемящей нежности.       Дамиано признается: "Любить тебя - меня утешает". И это правда, он тянется к теплу, как мотылек к настольной лампе. Он купается в нем, как в солнцем нагретом море, и ловит руками сверкающие блики на гребнях волн. Он приползает к Итану, разбитый, уставший, израненный: переломанные крылья волочатся по плитке в коридоре отеля, и тот собирает руками окровавленные перья, собирает по кусочкам заново его истерзанную душу, зализывает раны и держит в руках тяжёлую голову, медленно гладя волосы, пока Дамиано засыпает долгожданным целительным сном на его коленях. Дамиано читает ему свои стихи в жёлтом свете ночника, полушепотом, потому что это интимнее, чем секс - открывать свои душу и мысли другому человеку, и Итан сжимает его ладонь и целует саднящие от письма пальцы; Дамиано утыкается лбом в его плечо и замирает, впитывая чужие спокойствие и силу. Итан делится с ним ими охотно, потому что они есть друг у друга, потому что всё, что принадлежит ему - принадлежит и Давиду тоже. Пока никого больше нет во дворике, тот утягивает его в теплую воду их небольшого бассейна; крошечные волны приятно скользят по коже, и Дамиано тихонько стонет, прижимаясь губами к губам, от переполняющих его эмоций, от их абсолютной близости. Итан собирает мерцающие капли воды на его шее. "Я люблю тебя" звучит слишком просто для них двоих.       Дамиано, уставший и уничтоженный, вытягивается перед ним на белых простынях, заводит руки за голову и просит не исчезать. Его часть осталась в нескольких километрах отсюда, на очередной сияющей сцене, разделенная между сотнями людей: каждому по крошечному язычку пламени, его пламени, его крика, голоса, синяков на коленях; каждому понемногу той энергии и вдохновения, что он не боится расплескивать по всему залу, делиться и отдавать, потом без сил доползая до гримёрки; Итан качает головой: он боится, что однажды его сил не хватит, чтобы вернуть назад в грудную клетку в очередной раз вырванное сердце. Давид улыбается ему устало: он не может иначе. Он - пламя. И Итан не был бы с ним, если бы боялся обжечься.       "Любить тебя меня утомляет" - шепчет Дамиано. Барабанщик срывает эти слова с его губ, сладких от ягодного блеска, потому что это - его. Его строчка, колючая, царапающая горло. Любить Дамиано - это чертовски трудно, это чертовски больно, это шагать в центр бушующего урагана, чувствуя, как поднятые ветром ветки, пыль и камешки царапают щеки, это стоять в кольце воющего пламени, пока оно не успокоится, устав от собственной ярости, и не подползет покорно к ногам, облизывая обувь. Дамиано – это крик, и смех, и слезы, и бьющий в голову адреналин, это искрящиеся глаза, с головой захлестывающее безумие, запах космоса, свет, много яркого света в лицо, взгляд, которым он покупает мир, взрывы, хрипящий шепот. Дамиано – это боль, это одна сплошная эмоция; муки творчества, вместе с ребрами вырванные из-под кожи стихи; это неумение просить о помощи, трясущиеся от напряжения руки. Он - неизвестное божество, он не боится огня, он обладает всей вселенной, когда поднимает микрофон над зачарованным залом; он живой, свободный: он боится, он любит, верит, смеётся, хватая ртом искрящийся воздух, он не принадлежит никому, и никому не будет никогда принадлежать.       Любить Дамиано - это верить ему. Беспрекословно, возможно, слепо - его словам, взглядам, жестам, ускользающим улыбкам. Верить ему, потому что иначе сгоришь от ревности, иначе не выдержишь и запрешь в высокой башне, оставишь лишь для себя одного. Чтобы никому больше не дарил своих томных взглядов, чтобы никому больше не улыбался так пьяно и пламенно. Любить Дамиано - это не бояться его, потому что он делает больно, чертовски больно, до вкуса крови во рту от закушенных щек; любить Дамиано - это ждать его, когда он приползает скулить тихонько под дверью, прося прощения, не осмеливаясь поднять глаз. В конце концов, это - таять в его объятиях, пока чужие пальцы трепетно перебирают волосы, и это укачивать его, уставшего и почти спящего, слушая сонный шепот о том, какой он, Итан, умный, чудесный и добрый, и самый красивый, и как он всё ещё терпит такого ветреного придурка и мудака, как Дами. Ему всегда надо больше, ещё больше, сильнее и громче - больше, чем может объять человек, больше, чем может вместить мир.       "Это как смех сквозь слезы", - шепчет Дамиано. Итан смеётся. Итан ни с кем так не смеётся, как с ним. Итан целует татуировки на его груди, каждую букву и каждый рисунок; "Они не особо много значат для меня", - говорил Давид на интервью, но, черт возьми, они безумно много значат для Итана; он танцует пальцами по теплой коже, целует, спускаясь на живот, выступающие ребра; слушает тихие вздохи над своей головой, потому что для него это – самая сладкая музыка. Дами нетерпеливо разводит ноги шире, подаётся бедрами вперёд, так что Итану приходится слегка придержать его, положив ладонь на живот. Он не может сдержать улыбку, когда ему разочарованно мычат в ответ, и привычным движением откидывает назад волосы, усаживаясь поудобнее меж бедер Давида, скользит подушечками пальцев по нежной коже на внутренней стороне. Тот ловит каждое его движение широко распахнутыми глазами, губы кусает. Итан никогда не хочет навредить, и точно не в этот раз. Торкио готовит его долго, тягуче и медленно, не жалея смазки, пока Дамиано, разморенный, залюбленный, прерывисто дышащий Дамиано не тянет его снова за шею к себе, не жмется горячо к губам, почти скуля, и не шепчет своё жаркое "пожалуйста-пожалуйста" мокро в щеку; тогда он почти целомудренно целует его в слипшиеся прядки на лбу и входит плавно, мягко придерживая за бедра. Дами - жар, и пламя, и жадность, Дами жмется, как может, и просит ещё пересохшими губами: ещё глубже, ещё больше, ближе; Итан смотрит в его потемневшие глаза и беззвучно просит верить ему. Верить и чувствовать, позволить вести себя. И тот позволяет.       Дамиано требует любить его безумно. И Итан любит. До конца, до несдержанных криков и сорванного голоса, до царапин поперек спины, вырванных черных прядей, до слез, которые он сцеловывает с пылающих щек, размазывая остатки туши, до бездыханного "люблю-люблю-люблю" и собственного имени, бесконечно повторяющегося на чужих губах, до тех пор, пока весь мир не сузится до одного лишь звука их горячего дыхания, до бесконечности, до ядерных взрывов на солнце. Дамиано в его руках звучит, как самый прекрасный из инструментов, созданных человечеством, звучит сладко и горько, и грешно, и правильно, потому что не может что-то настолько прекрасное быть неправильным, и его последний стон, хриплый и надломленный, Итан оставляет себе, ловко слизывая с припухших губ, и чувствует, как Дами улыбается ему, ловя сбившееся дыхание. Он кончает всего пару толчков спустя, с низким рычанием уткнувшись в изгиб шеи солиста, замирает на несколько бесконечных мгновений, не чувствуя ничего, кроме оглушающего удовольствия, до искр из глаз. Дамиано держит его в руках. Крепко. Долго. Сильно. И, господи, это лучшее, что человек может чувствовать.       "Любить тебя - это моя жизнь", - поет Дамиано, и Итан не поменял бы ее ни на одну другую. И эту жизнь Итан выбрал бы ещё сотню раз, будь у него такая возможность. И в этой жизни он так же бы горел и ломался, и так же захлебывался бы чувствами, своими и чужими, и так же ломал бы ногти и пальцы в попытках добраться до чужого сердца, и так же любил бы: устало, безнадежно, бескомпромиссно, беззадумчиво; счастливо, и пламенно, и правильно. Настолько нежно, что в груди сладко ноет, настолько сильно, что плавится мир.       Его целуют в ухо и медленно запускают пальцы в волосы, гладят задумчиво. Итану очень хочется собрать зубами нежную кожу у ключицы. Сдавить, оставив неровный след. Но он только мягко проводит языком по солоноватой коже и укладывается рядом на смятых простынях. У них одно безумие на двоих: Торкио поднимает глаза, чтобы ещё раз встретиться с чужим теплым взглядом. Ты здесь, со мной? Да, любовь моя. Я не исчезну. Держись за меня крепче, потому что для нас нет и не будет жизни, кроме той, что есть сейчас. Что есть у меня сейчас - жизни рядом с тобой, вместе с тобой, для тебя. Любя тебя.