Подснежники

Мачеха прогоняет его за подснежниками в такую лютую метель, что Ярик даже не видит ничего перед собою. Он честно пытался с ней поспорить — и что зимой подснежников не бывает, и что он в лесу пропадёт в эту погоду, и даже — что её обязательно обвинят в колдовстве. Мачеха слушать ничего не желает, конечно. Мачеха только кричит и выталкивает его за дверь, впихивая в руки тоненький полушубок — словно он чем-то поможет, в такую-то вьюгу. И кричит вслед из тёплого уютного дома, что без подснежников Яр домой может и не возвращаться. Конечно, он не вернётся. Мачеха домой его не пустит раньше утра, а до рассвета он здесь заплутает и замёрзнет насмерть... Он и правда думает, что умереть здесь, в лесу, будет проще. В деревне он никому не нужен, никто и не заметит, если его здесь до весны заметет снегом, если он на этот самый снег сейчас сядет просто и больше не встанет, если он просто... Ярик, наверное, даже хочет умереть. Ему больно ужасно каждый день слушать мачехины придирки и оскорбления, терпеть тычки и подножки от деревенских мальчишек и просто чувствовать себя никем. Мачеха ему так и говорит. Никто. Ничто. Бесполезный, глупый, никому не нужный... Ярик не знает — у него слезы по щекам льются от холода, которым сковывает лицо, или от обиды за свою несчастную судьбу. Ему так хочется хоть немного быть кому-нибудь нужным. Он уходит все дальше от дома, надеясь найти дорогу назад. Безнадёжно, конечно, — следы сразу же заносит снегом — но он тщетно зачем-то проверяет кусты и овраги, непонятно на что надеясь. Не бывает подснежников в декабре, это всем известно. Даже мачехе. Ярику просто до дрожи хочется поверить в чудо. Под новый год же иногда случаются чудеса, правда? Яр оглядывает каждый куст, плутая по лесным сугробам, проваливаясь в них едва ли не по колено, заглядывает под каждое деревце, надеясь всё-таки отыскать эти чёртовы подснежники. Где-то ведь они прячутся зимой, правда? Не под снегом лежат ведь. Яр понимает, что забрёл слишком далеко, только когда снег начинает заметать все тропинки. Лес превращается в один и тот же пейзаж, куда бы он ни бежал, куда бы ни оглядывался. Снег и голые деревья. И никакой родной деревеньки. Он зябко кутается в худой полушубок и думает, что, пожалуй, и правда здесь и умрёт. И никто-никто не на секунду о нем не вспомнит, никто не пожалеет и не заплачет. Ему становится за себя обидно до дрожи — и одновременно как будто бы все равно. Пусть никто не вспомнит. Ему ведь уже до этого тоже не будет никакого дела. Тем более, на что ему ещё теперь надеяться? Он заблудился в лесу и в метель. Он либо замёрзнет здесь, в холоде и ветрах, либо умрёт голодной смертью, либо станет добычей для какого-нибудь непривередливого хищника. Ярик садится прямо на снег, чувствуя, как слезы замерзают прямо на щеках, как лёд обжигает морозом тонкую кожу, и тихонечко плачет навзрыд. Ему страшно умирать, правда. Ему не хочется возвращаться назад, но умирать ему не хочется ещё больше. Страшно. Он закрывает глаза и старается об этом не думать. Если повезёт, то он просто заснёт. Просто закроет глаза и завтра уже не проснется под этим снегом, завтра ему приснится мама, и солнце, и, может быть, даже чёртовы эти подснежники. Ему, на самом деле, холодно так, что кажется, будто кости промерзают насквозь. Снег заносит его ноги, заметает белым смертельным покрывалом, и Ярик всё-таки тихонько зовёт срывающимся голосом: — Есть здесь хоть кто-нибудь?! В ответ ему только ветер воет. Яр почти закрывает глаза снова, когда слышит чьи-то громкие поскрипывающие шаги. Неужели его кто-то услышал? Неужели деревня близко, и добрый дядька дровосек сейчас доведёт его до своей избы и отпоит горячим чаем? Или, может быть, это медведь или другой зверь, услышавший тихий крик? Ярик жмурится испуганно, когда чьи-то тёплые ладони вдруг похлопывают его по щекам. — Живой? — голос человеческий. Голос совсем юный, насмешливый, похожий на весеннюю капель или на переливы ручейка. — Живой же. Ярик вяло кивает и открывает глаза. Вокруг все плывёт. Чужое лицо расплывается перед глазами, идёт рябью, словно вода. Парень вздыхает, растирая почти обжигающими пальцами его щеки и руки. — Куда же тебя в такую метель понесло? — бормочет он, словно и правда заботливо. — Да ещё и без рукавиц, без валенок... Жара от костра с тобою меньше не станет, пожалуй. Яр вдруг чувствует, как его на руки подхватывают легко, словно пушинку. Он успевает только руками чужую шею обнять, вслушиваясь в громкое поскрипывание снега под чужими ногами, и пригреться на тёплой груди, когда между деревьями вдруг начинает тускло брезжить свет. Яру на ухо нашептывают ласково: потерпи ещё немного, скоро до костра доберёмся, все хорошо будет, ты только не умирай. Жар от поляны его почти обжигает. Яра усаживают куда-то поближе к костру, заботливо кутая в ещё одну шубу, гладят напоследок по голове. Он жадно к теплу тянется всем телом, словно цветок к солнцу. И вспоминает, зачем он здесь. Подснежники. Он ведь не то что их теперь, дорогу к деревне сам не найдёт. Зрение постепенно возвращается. Он смотрит пару секунд в костёр, а затем оглядывается любопытно. Вокруг него двенадцать человек греются у костра. Яр разглядывает их всех — и старики, и молодые ребята, почти его ровесники, и мужчины, и женщины, одетые и в тяжёлые шубы, и в совсем лёгкие сарафаны. Ярик не понимает, кто они. Первой его замечает красивая рыжая женщина с косой. Женщина улыбается ему ласково и светло и спрашивает негромко, певуче, словно соловей осенью: — Куда ты в такую ночь в лес пошёл? — она качает головой, — видишь ведь, пурга, снег. Ярик виновато опускает глаза, чувствуя, как стыд за собственную беспомощность алым цветком распускается в груди. Ему отчего-то ужасно неловко говорить им о том, что мачеха его попросту выгнала из дома. В такую погоду ведь хозяин собаку не выпустит. А его вытолкали взашей. Яр вертит головой, ища поблизости парня, который его спас. Ему почему-то очень важно его увидеть. Молчание давит, и он всё-таки бормочет, заливаясь краской мучительного стыда: — Меня мачеха отправила, — и добавляет совсем убито, больно кусая губы, — за подснежниками. Как же бессмысленно это звучит, когда он произносит эти слова вслух. Ну какие подснежники в конце декабря, правда? Никаких. Мальчишка, сидящий около стариков задорно улыбается, посмеиваясь и словно над Яром немного издеваясь. — Так это к тебе, братец апрель, — он кивает куда-то за ярово плечо, и он поворачивается, придерживая на плечах тяжёлую шубу. За ним — парень немногим старше, с ехидной улыбкой и русой копной волос. Яр на него засматривается немного, думая почему-то о том, как было бы хорошо, если бы это он его спас. Яр вдруг старые легенды вспоминает, думая о том, могут ли они оказаться правдой, не выдумкой стариков, когда парень за ним отвечает знакомым до боли голосом: — Если ко мне, то чего бы и не помочь? — он Яра обходит, шагая прямо к старцу в тяжёлой шубе и меховой шапке с посохом в руках. — Братец Январь, позволь на минутку весну раньше времени привести? Старик качает головой. Яр пугается немного, на самом деле: неужели ему и правда довелось вдруг со всеми двенадцатью месяцами встретиться сразу, как рассказывали деревенские сказочницы. Страшно ему, правда, совсем чуть-чуть, больше любопытно; хочется узнать, почему у него вообще получилось их вдруг увидеть. — Я бы не против, братец, — говорит старик гулким низким голосом, заставляя его вздрогнуть от неожиданности. — Только не бывать апрелю раньше марта, марту не идти вперёд февраля... Старики и светловолосый парень рядом с ними одновременно руками машут, словно соглашаясь. Старик вздыхает тяжело и посох вручает яровому спасителю. Тот им о землю с силой ударяет, звонко выкрикивая: — Разбегайтесь, ручьи, Растекайтесь, лужи. Вылезайте, муравьи, После зимней стужи. Пробирается медведь Сквозь лесной валежник. Стали птицы песни петь, И расцвел подснежник! Снег тает на глазах. Вьюга унимается, сменяясь ласковым весенним солнцем, трава зеленеет сплошным ковром, птицы громко и радостно посвистывают, а возле яровых ног... Он вскрикивает от неожиданности и счастья, когда подснежники распускаются прямо у него под ногами, и неуверенно срывает один из них, оглядываясь на Апреля. Тот кивает нетерпеливо. — Собирай, — он хмыкает, кивая на цветы, — нам с тобой мои братья всего несколько минуток свидания подарили. Ярик чувствует, как против собственной воли краснеет. Цветы распускаются вокруг в таком количестве, что Ярик только успевает их срывать и складывать в небольшую корзинку. Вокруг становится так тепло, что он сперва скидывает чужую шубу, а затем и свой полушубок, чувствуя, как солнце пригревает все сильнее. Когда корзина наполняется цветами доверху, Ярик подходит к нему, хлопая глазами. Ему вдруг хочется обнять, прижаться и просто отогреться в его руках, когда весна снова сменится зимой. Как тогда, когда он думал, что умирает, и его несли на руках. Апрель улыбается неожиданно смущённо, ерошит русую чёлку пятерней. Ярик смотрит в зелёные глаза, теряясь в них, словно в березовой листве на солнышке. Яру рядом с ним тепло. — Руку дай, — Апрель бурчит негромко, вытягивая ладонь. Яр руку вкладывает в его пальцы, мурашась от бережного, почти обжигающего прикосновения. — Оно волшебное, в общем. Если будет плохо, если обидит кто, ты его в снег брось и позови. И кольцо снимает с пальца, неброский крохотный перстенек. Обручальное. Ярик дыхание затаивает, едва замечая, как заботливые руки надевают на него его собственный полушубок и большую чужую шубу сверху, как внимательные месяцы смотрят на них вокруг. Мир сужается до чужого обручального кольца у него на безымянном. — Можно мне остаться? — вырывается само собой. Яр под этим взглядом, смешливым, смущенным и удивительно нежным впервые в жизни чувствует себя хоть кому-то нужным. — Ну пожалуйста. Апрель печально качает головой, кладёт осторожно руку Ярику на щеку, гладя кожу большим пальцем. Яр к его ласке подаётся, впитывая тёплые касания. — Тот, кто в наш дом попадает, никогда обратно не возвращается, — мягко говорит он, глядя Яру в глаза так, что он задыхается. Ему хочется спорить. Ему хочется сказать, что дома его все равно никто не ждёт, что ему обратно и не нужно, что он согласен остаться навсегда, но он только кивает устало, прикрывая глаза. Чужая рука жжется. — Пойдём. Провожу тебя до деревни. Ярик чувствует, как тёплая тяжёлая рука обнимает его за плечи поверх шубы, осторожно направляя, как вторая забирает у него корзинку, давая возможность спрятать замерзшие ладони в рукава. На окраине деревни они смотрят друг другу в глаза в последний раз, и Яр взглядом его практически умоляет: забери меня, забери, забери. Бесполезно. Апрель горячими сухими губами касается его лба и напоминает тихо: — Брось кольцо в снег, если что. Я приду. Ярик до родной избы идёт, вытирая слезы. Их вообще много этих слез, они текут, не останавливаясь, капают на шубу, собираясь в ручейки. Ему больно и хочется назад. В эти руки, в это тепло. К этому взгляду. Мачеха называет его колдуном. Ярик протягивает ей корзину, доверху наполненную подснежниками, неловко кутаясь в тяжёлую шубу, и она отбрасывает её куда-то в угол. Визжит, становясь сама на ведьму похожей, топает ногами и выбегает из избы, таща Яра за собой за отросшие волосы. — Старосте расскажешь, где ты по зиме подснежники нашёл! — кричит она, отвешивая ему звонкую пощёчину. — Сгоришь на костре и поделом, авось дела лучше пойдут! Все лучше, чем колдуна-дармоеда в доме держать! Из-за тебя корову в прошлом году волки задрали, из-за тебя неурожай, я теперь-то знаю! Ярик из последних сил ногами упирается в стылую землю, скручивает с пальца апрелево кольцо и бросает его в сугроб. — Забери меня! — он кричит, чувствуя, как слезы без остановки текут по щекам снова. — Я прошу тебя, забери меня, забери меня отсюда! Ледяной порыв ветра сбивает мачеху с ног. Яр смотрит, как она улетает в сугроб, и не чувствует ни удовлетворения, ни жалости. Только бесконечную усталость и холод. Порыв подхватывает его, становясь неожиданно тёплым, бережным, словно знакомые руки. Ветер поднимает его в воздух, унося куда-то за собой, и знакомый насмешливый голос бьётся в ушах: «я же обещал, что приду». Ярик смотрит на крыши деревни, на верхушки деревьев над лесом, на моря, озера и города. И спускается с ветром прямо в тёплые крепкие объятия. Апрель прижимает его к себе, гладя по волосам и утыкаясь лбом в ярову макушку. Ярик в его руках расслабляется, успокаивается, доверяется им, слепо следуя. Он отстраняется, чтобы посмотреть ему в глаза, чувствуя, как слипаются мокрые от слез ресницы. — Я кольцо твоё потерял, — он всхлипывает, чувствуя, как дрожит всем телом — не от холода, а от страха, от усталости, от пережитого потрясения. Его чуть не сожгли на костре. Он два раза мог умереть за последние сутки, если бы его не спасли. Он не спас. Апрель. Он вдруг подносит яриковы руки к губам, целуя костяшки и грея пальцы своим дыханием. — Я тебе ещё хоть десять подарю, — он обещает серьёзно, глядя Ярику в глаза. — Я тебя больше не оставлю, никогда-никогда. Ярик глазам этим, рукам и обещаниям верит. И прижимается ещё ближе, сходя с ума от того, как же ему тепло.