Баллада о матери

По двору бегали куры, и Анна Максимовна, как ни старалась, не могла загнать их обратно в загон. Бойкие птицы, которые, казалось бы, уже послушно бежали в нужную сторону, вдруг ломали ровный строй и вновь рассыпались по двору. — Да что ж такое! — Анна Максимовна всплеснула руками и остановилась, пытаясь отдышаться. Всё-таки не в её возрасте уже за курами бегать. Вот если бы молодой кто, да только кто теперь у неё-то молодой… Никого. Анна Максимовна вздохнула, утёрла краем платка слезу и обернулась к изгороди: там, среди золотого поля тяжёлых колосьев пшеницы убегала вдаль пыльная дорога. Дорога, которая забрала у неё сына. Забрала. И не вернула. Анна Максимовна знала, что сплетничали про неё соседки. Мол, с ума сошла, сколько лет уже прошло, а она всё ждёт. Она и сама понимала, да только… Не было ведь похоронки! Не было! И глупое бабье материнское сердце всё ждало: вот-вот появится на горизонте грузовик, забравший сына в призывной пункт, и Серёжа, её Серёженька спрыгнет на землю из кузова в своей гимнастёрке и подойдёт к задней калитке. Десять лет прошло, а она всё ждёт. Анна Максимовна утёрла слёзы платком и грустно посмотрела на разбежавшихся куриц. Всё сердце разбередили ей. — Баб Нюсь! — закричали из-за забора, и Анна Максимовна улыбнулась. А вот и молодые пожаловали. — Чего тебе? — спросила она, выходя за забор на улицу. Там, у штакетника её небольшого палисадника, опираясь на велосипед, стоял Ванька, озорной мальчуган лет десяти. — Чего орёшь, как на пожаре? — Да что вы, баб Нюсь! — Ванька приосанился. — Мне мама сказала передать вам, что ей Петька сказал… В клубе кино привезли! И он аж подпрыгнул от радости. Анна Максимовна вздохнула, оглянулась на куриц. Кино помогло бы отвлечься, но проклятые курицы же и на стол залезут, и траву всю поклюют, и как бы в поле не сбежали… — Ой, баб Нюсь, давайте я вам курей загоню! — воскликнул мальчишка. — А потом в клуб! Мама сказала, чтобы вы обязательно приходили. И он прошмыгнул во двор. Анна Максимовна улыбнулась. Как сильно Ванька напоминал ей её Серёжу, когда тот совсем ещё ребёнком так же бегал за курицами или гонял воробьёв с поля. Где же ты потерялся, сыночек? В каких чужих полях и лесах заблудился? — Вот и всё, баб Нюсь! — Ванька стоял перед ней, довольно улыбаясь. — Пойдёмте! — Ну подожди, пострел, дай мне переодеться-то, — Анна Максимовна улыбнулась. — Там в летничке пирожки есть, иди, угостись пока. Ванька кивнул и бросился к угощению, а Анна Максимовна зашла в дом. Через несколько минут она вышла, одетая уже в парадный костюм, купленный совсем недавно, когда в село приезжала ярмарка. Ваня уже крутился у ворот с пирожком в зубах, дразня вторым сторожевого Шарика. Анна Максимовна кашлянула и вышла на улицу, и Ванька, схватив велосипед, стал рядом, пытаясь выглядеть взрослее. До клуба они дошли под болтовню Вани, рассказывавшего о том, как он гонял в поле воробьёв, а его мама надоила молока у Бурёнки, а Бурёнка-то скоро отелиться должна, и тогда они с телёночком будут играть. Возле клуба собралось уже почти всё село. Шныряли в толпе дети разных возрастов, разговаривали друг с другом женщины, бурно спорили мужчины. Стояла с женщинами и мама Вани, отдельной кучкой беседовали ветераны, и сердце Анны Максимовны вновь сжалось при взгляде на них. Всех их она знала с детства: вон Петька, которого дразнили Хромым, а теперь он и вовсе без ноги остался, а рядом с ним Женя Косатов, у которого дома лежат несколько осколков снаряда, вытащенных врачами. А сколько не вернулось... Чуть поодаль, облокотившись на плетень, курил незнакомый ей парень. Кудрявый, стройный, похожий на фарфоровую куклу, которую они с Серёжей когда-то видели в музее. Анна Максимовна могла не слушая, догадаться, о чём сейчас шушукались в группе девушек и женщин. Парень докурил и ушёл в клуб, и Анна Максимовна запоздало догадалась, что это, наверное, режиссёр, который и привёз кино. — Анна Максимовна, рада, что вы пришли, — к ней подошла Любонька, мама Вани. — Говорят, скоро начнут. Видели, сейчас зашёл такой кудрявый? Говорят, он воевал. Только не понимаю, зачем в наше село приехал. Он уже у мужиков расспрашивал… Но о чём расспрашивал мужиков странный парень Любонька рассказать не успела — позвали в клуб. Анна Максимовна пробралась к симпатичному ей креслу, запоздало подумав, что даже не спросила, про что фильм. Хотя, если все надели форму, то, наверное, про войну. — Здраствуйте, товарищи. — Пока его напарник возился с экраном, кудрявый парень поднялся на сцену и заговорил. В клубе тут же воцарилась тишина. — Меня зовут Алексей Титаренко. Когда-то, еще до войны, я мечтал стать лётчиком. Потом хотел быть режиссёром, но в итоге поступил на дирижёра. — Титаренко грустно улыбнулся. — Война познакомила меня с человеком, который напомнил мне о моих мечтах. Он родился в этом селе, и этот фильм — про него. Всем, кто не вернулся домой, посвящается. Белый экран вспыхнул самолётным боем. Кричали, ругались лётчики, шипела рация, и Анна Максимовна краем глаза заметила, что Титаренко, садясь в зал, рвано вздохнул. А затем… Затем стало не до этого странного парня, потому что на экране появился… — Серёженька! — вскрикнула она, вскакивая с кресла. — Сынок! Серёжа грустил, и ветер лохматил его длинные волосы. Серёжа бросался обнимать вернувшегося командира, и счастьем горели его глаза. Вернулся! Живой! Анна Максимовна забыла, что нужно дышать, что нужно моргать. Её и вовсе не было здесь и сейчас. Её Серёженька на экране брал баян, садился и пел. Сколько раз он устраивал концерты во дворе, и она слушала с гордой материнской улыбкой, как разливается он в народных песнях. Как выводит еще не окрепшим голосом «Рідну мати». А теперь он, совсем взрослый, пел «Смуглянку». Песню-признание, песню-любовь. Анна Максимовна скосила глаза. Капитан Титаренко сидел, будто палку проглотил, и изредка вытирал слёзы. Неужели Серёжа признавался в любви — ему? А Серёжа злился и страдал, а Серёжа трусил. А Серёжа протягивал рапорт о списании. Её сын, такой знакомый, и одновременно — такой чужой, повзрослевший и погрубевший. Анна Максимовна тихо плакала, смахивая пелену слёз, чтобы не пропустить случайно ни секунды, ни кадра с Серёжей. А Серёжа побеждал. Кричал «Горишь, бубновый!», посылал механика за звёздочками и лохматил волосы. А Серёжа пел, на этот раз «Ніч яку місячну», и смотрел, глаз не отводил от комэска. Комэск сидел, не шевелясь, и белый свет, падавший от экрана, ложился угловатыми тенями на его лицо. О чём думал он, что вспоминал? — Серёга, прыгай! — отчаянный крик разлетелся по залу, и Анна Максимовна вскочила, не в силах сдержать крик. — Серёженька! Сынок! — Ребята, будем жить! — И взрыв. Анна Максимовна осела в кресло, не в силах поднять взгляд на экран. Серёжа, её сынок… В зале стояла гробовая тишина, которую прерывали только тихие всхлипы женщин. Анна Максимовна не помнила, чем всё закончилось. Не так важно было ей, что случилось с Машей и Ромео, кем стал забавный Кузнечик. Она смахивала слёзы, но они всё текли и текли, а она не могла поверить, что всё… Её сын умер! Её Серёженька мёртв! А она ждала… Так ждала… Грузно поднимались с кресел мужчины, всхлипывали женщины, страшно молчаливые смотрели друг на друга напуганные, растерянные дети. Анна Максимовна не могла встать. Казалось, ноги не удержат её, и она упадёт, и взорвётся, так же громко и страшно, как тот самолёт. Как её Серёженька… — Вы мама Серёги? — Титаренко подошёл внезапно и сел рядом, и Анна Максимовна видела на его щеках дорожки слёз, блестевшие от света включившихся ламп. — Он написал вам письмо. Почту тогда сильно обстреливали, и он думал отправить позже. А потом… — Алексей отвёл глаза, и Анна Максимовна задумалась, сколько лет этому мальчику. Сорок, сорок пять? — А потом я просто не мог, не смог… Он замолчал и опустил глаза. Анна Максимовна смотрела на него, такого кудрявого и худого, и видела того совсем юного мальчика с экрана, который вёл в бой эскадрилью. Который дирижировал её Серёже. Которого её сын любил так сильно, как только можно любить в этой жизни. — Он… его похоронили? — Анна Максимовна с трудом прошептала этот вопрос, и парень покачал головой. — Нет, — произнёс он, глядя куда угодно, но только не на неё. — Нечего было хоронить. И Анна Максимовна заплакала вновь, вытирая слёзы уголками давно уже промокшей косынки. Титаренко протянул носовой платок и помог встать. До её дома они добрались в тишине. Анна Максимовна поставила на стол пирожки, разлила в стаканы холодного молока. Алексей смотрел фотоальбомы и грустно улыбался. На фото маленький Серёжа гордо стоял у велосипеда. — Он всё хотел привезти меня в гости, — произнёс Алексей негромко. — Хотел познакомить с вами. Чтобы всё чин по чину. Они пили молоко и говорили. Алексей рассказывал ей о том, как играл с её Серёжей в футбол, как Серёжа всю ночь отвлекал его разговорами, не давая спать. Как купались они в реке. Анна Максимовна вспоминала первые шаги, школу, воробьёв в поле, велосипед. И злосчастный грузовик, в который Серёжа запрыгнул с улыбкой и весёлым обещанием: «Не бойся, мама. Я скоро вернусь». Они стояли у калитки, глядя на пшеницу, розовую от заката. Алексей курил. Дорога пыльной змейкой убегала вдаль, и им казалось, что сейчас из-за горизонта появится грузовик, и из него выпрыгнет повзрослевший, возмужавший, но всё-таки их Серёжа. «Мама, я вернулся домой. Здравствуй, Лёша».