pain 2:1 fear

Ёнхун прислоняется спиной к облезшей стене и упирается затылком в бетонный свод. Глаза режут сухой болью, он смаргивает, пытаясь хоть как-то увлажнить роговицу, но безуспешно. Ёнхун сглатывает эту безуспешность и заменяет естественную влагу слюной — становится легче. Буквально на мгновение, и следом мир вновь погружается во тьму. Он закрывает глаза и дышит глубоко, медленно, пытаясь урезонить колотящее в груди сердце. Ёнхун никак не может отдышаться, заполнить легкие кислородом, вдохнуть в них жизнь; он словно тягуче умирает, задыхаясь от огня внутри. Горящий язык пламени обходит ребра и подымается наверх, останавливаясь где-то в районе солнечного сплетения. Ёнхун замирает, перестает дышать и вместе с ним замирает и перестает дышать окружающий мир. Один. Два. … Двадцать один. Ему становится дурно и вместе с тем так хорошо, что раскаленная боль отступает, сраженная глупостью, покорно склоняет голову и обещает вернуться. Ёнхун сползает вниз, хватает ртом воздух — пару живительных тяг — и глубоко выдыхает. Сердце выравнивает свой ритм, приходит в себя после затяжного спринта, наградой которому была бы свобода. Если бы… если бы ему удалось убежать. Он открывает глаза и опускает взгляд на руки, раскинутые на коленях, повернутые ладонями кверху; силится сфокусировать взгляд на ссадинах и грязи в густом полумраке заброшенной постройки. Пальцы непроизвольно подрагивают, будто желая сжать кисть в кулак, познать веру в собственной мнимой силе. Ёнхун слабо улыбается, улыбка выходит понимающей и растерянной. Плечи сотрясает мелкой дрожью, он закусывает щеку, но не успевает, не выходить удержать мучительный немой смех, рвущийся наружу. Ха-ха-ха. Невыносимо, молчаливо. Чужие шаги раздаются внезапно и ожидаемо, хлестко разносится их шорох и треск, и гул, и скрежет, сообщая о приближение. Скором и неизбежном. Один. Два. Предвкушая роковую встречу — поэтично. Ёнхун замирает, словно загнанный, забитый в лесу зверь, коим он ощущает себя — не дичь, не надломленный и истерзанный, но куда более уязвимый. Человек. Я слышу шум крови под яремной веной. Голос в голове видится почти ласковым — так он тих, спокоен. И Ёнхун отдается этому голосу, уступает его мягкости, льнет к груди и жестко одергивает, рвет себя из губительно сладкого омута. Руки резво опускается по обе стороны бедер, он делает упор, чтобы подняться, встать во весь рост и взглянуть в глаза, не выглядя жалким, разбитым; быть на равных. Хах. Пульсирующая в центре ладони боль не дает этого сделать, нагибая и ставя на колени, показательно тыча на его место. Она обещала вернуться, она возвращается, ведя с собой на цепи нечто полое и вбирающее в себя все остальное — страх. … разгоняешь еще больше, и сейчас стучишь упрямее, настойчивее, готовясь сорваться. Стоящая против слабого света фигура выделяется четким темным контуром. С каждым новым словом, с каждым следующим шагом смазанные раннее штрихи приобретают четкость. Темное пятно уже давно перестает быть таковым — тень принимает форму мужчины, облаченного в черную рубашку и темные брюки. Он чуть поворачивается, делает шаг в сторону и оказывается непозволительно близко. … Двадцать один. Ёнхун видит, как он тянет носом воздух — запах уже ощутим — и глубоко затягивается, наслаждаясь вкусом и горечью. Видимо. Нарочито видимо. Не сдерживай его. Отпусти свои мысли. Дай познать… чего же ты хочешь на самом деле… Он склоняется ниже, опускается рядом, заполняя пространство и ведет рукой по его, Ёнхуна, руке. Едва различимо, мимолетно и обманчиво, словно касание тумана. Обмакивает пальцы в кармин и тянется к лицу. Нутро Ёнхуна отзывает знакомо, привычно, покладисто, непринужденно. Он же кладет горячую ладонь ему на щеку. Гладит висок, ухо, скулу, ведет дальше — по абрису лица, по бескровной, прозрачной коже, оставляя кровавый след. Я вижу твой свет в своей тьме. Его сияние… Он тихо рычит, измученно, немощно, только сейчас замечая, что рубашка его вся в красных разводах, которые растворяются и делятся своим цветом. Отдергивает руку от чужого лица и ведет к своему, мажет алым по нижней губе, забирая и разделяя. И возвращает свой взгляд. Не уверен, что смогу вынести… дольше позволенного. Моя жажда наполнится только тобой. Раздели со мной эту участь. Я дал тебе выбор. Давай же, прими его. Давай, прими же. — Нет. Он не говорит ни слова, но Ёнхун чувствует и явственно представляет все его чувства, будь они облачены в слова. Томительное напряжение. Ты ощущаешь малую его долю. Представь каково мне… Стены постепенно сужаются к основанию и давят немыслимой для живого существа тишиной. Стоят оголенные, сиротливые, словно ждали только их, и давят, вынуждая прийти к единственному доступному варианту — искушение столь велико. Хочется остановиться, замереть и дышать — дышать-дышать. Полной грудью, с наслаждением, беспрепятственно. Пока есть видимость какой-то границы, позволь моей алчности… дай волю… — Нет. Ёнхун отбивает протянутую навстречу руку и жмется к стене, ищет опору и находит ее в бетоне и собственном теле. Порывисто подымается, чувствуя спиной холод и липкий страх меж лопаток, что хлеще холодит жилы. — При таких условиях это… это не выбор. Голос Ёнхуна слаб и тих, он не отводит взгляда от стоящего напротив мужчины и тонет в изабеллине цвета делящего рамки с вечностью, два глаза — словно утро и вечер; один — теневого золота, будто янтарный закат, второй — коричневой яшмы, как песчаная буря на рассвете. Света становится больше, Ёнхун различает все больше деталей за ширмой безразличия, где виднеется плохо скрытый интерес. До восхода солнца, будь опьянен со мной, и мной. Он поворачивает голову, припадая к правому плечу, задумчиво щурит усталые глаза и смотрит на свет. Свет, который то почти гаснет, то разгорается вновь через сжатые промежутки между словами, строками, их дыханием. Четыре пятнадцать — огненная звезда скоро взойдет над горизонтом и принесет ту часть, без которой немыслимо его существование — боль. Ёнхун видит это, как явственно видит отсвет, что оставляет багряные полосы в том месте, куда успевает дотянуться — правая сторона шеи, аккурат за мочкой уха; тыльная сторона ладони, что недавно ласкала его лицо; еще один оборот и коснется точеного лика. Не позволяй мне сделать тебе больно. Ёнхун видит, как скулы резко очерчивают лицо, будто он до боли сжал челюсть, будто ее надрывно свело. Багровые пятна застенчиво проступают на щеках и части лба, а побелевшие губы плотно сжаты. Ёнхун знает, что для него слаще амбры запах крови. Аромат, которым он искренне наслаждается, сладостно урча и втягивая ноздрями; манящий, такой волнительный, что начинает кружить голову, подчинять себе. Железный запах и металлический привкус, текший из глубокого пореза на руке и сердце. — При таких… больше похоже. Страх и боль сплетаются воедино, когда израненные ладони утягивает губительную тьму во тьму спасительную. Четыре … двадцать один. Время рассвета. — Хочу, чтобы ты почувствовал мое дыхание на своей шее...