пожары никогда не утихнут

Похороны отца Олафа были очень пышными: духовой оркестр, начищенные ордена, бесконечные смокинги, шушукающаяся толпа, тянувшаяся за гробом, тонувшим в искусственных ярких цветах. Олаф не пришел. Ему было мерзко, ему было страшно. Он блевал прямо на ковер в виде медвежьей шкуры, который лежал в кабинете отца, в бывшем кабинете отца Он ненавидел всех этих учтивых, вежливо сопереживающих волонтеров. Почему раньше не бросались в глаза мерзкие лицемерные повадки, постные лица Лемони, Беатрис и Кит, Кит, Кит, Кит... Олафа вывернуло еще раз, теперь всухую. Ковер вонял блевотой и спиртом. Олаф глубоко вдохнул, специально, чтобы стало еще хуже, и опрокинул в себя остатки со дна бутылки. Эту водку подарили папе. Тут все было его – шкура его, картины его и книги, бесконечные книги, пропади они пропадом. Пропади все пропадом. Потом он научится пить, потом он привыкнет и перестанет блевать. Будет смеяться, петь песни и глушить бутылку за бутылкой. Соберёт труппу, которая ни капельки не напоминает тех людей из прошлого. Никто не посмеет сказать ему об этом, глядя в глаза, но все знают: о том, что он опять ищет семью, семью, которой, казалось, никогда и не было (а то что было, все ещё слишком отчетливо пахнет блевотиной, смертью и спиртом). Перед глазами проносятся картинки, на которых изображены те идеальные, приторно слащавые семьи из прошлого, только это все чужие семьи. Они были образцовыми, хоть каждый день их в газете печатай: Бодлеры вместе отправились на пикник, Бодлеры читают сказки перед сном, Бодлеры танцуют под старинную французскую песенку, Бодлеры вместе изучают греческую мифологию, Бодлеры идут на пляж тестировать новое изобретение. То, что было, не напечатаешь в газете. Отец, добродушный на людях, отстранённый дома. Пустые комнаты. Истерики мальчика-подростка, на которые всегда отвечали молчанием. Это не подходит им, это им совсем незнакомо, они не верят в такие вещи.