brain_damage

you lock the door and throw away the key, there's someone in my head but it's not me. (c)

Голос доброго доктора мерцает маяком с той стороны воды. «В одном из предыдущих моих опытов ты, Игорь, уже косвенно поучаствовал.» В пустоши, на берег которой Игоря выбрасывает, красное небо, не видно солнца и признаков жизни. Или не обмелевшее дно водоема это вовсе, а какой-то из дальних уголков подсознания, забытый и брошенный рациональностью, как остов старого корабля. Игоря тошнит прямо на землю и благодарная почва, засохшая неровными струпьями, принимает долгожданную влагу. Его продолжает выворачивать: долго, как при отравлении (пищей или препаратами? похоже на передозировку, — пытливый ум сыщика трепыхается птицей, не желает мириться с происходящим), а спазмы сдавливают желудок снова и снова, пока во рту не воцарится маслянистый привкус. Черная лужа похожа на нефть, что же еще. Темного теперь в Игоре много. Земля трескается под ногами, воздух разряжен. Одна искра, один росчерк молнии — все вспыхнет. Игорь поднимается и бежит. Его окружают Смоляные Чучела, нацепившиее маски с собственной искаженной физиономией. Игорь бьет, но густое и липкое лишь обволакивает кожу, забивает каждую пору, а силы нет-нет да уходят. Пальцы у двойников когтистые, все серьезно, анализировать не получается, в клетку его разума происходит проникновение. Думать некогда, решать тоже, старая-добрая истина заслоняет пеленой глаза, пока зубы прикусывают изнанку щек: бей или беги, не можешь бежать — тогда бей или прибьют тебя. Руки прилипают к телам двойников, им наплевать: оскалы звериные совсем, Игорь перестает узнавать свои черты. (потому что лица, завернутые кулаками в спираль, обезображены настолько, что навсегда останутся неопознанными) Но волна жидких тел захлестывает, накрывает с головой, а последнее, что Игорь видит — фигура впереди и ее распростертые крылья. Восприятие заключено в вакуум: ни звуков, ни движений, всепоглощающая тишина. Штиль, если точнее. Передышка перед ураганом. Игорь ведь был нормальным. Никогда такого не случалось, и вот опять. После транквилизаторов теперь так: приходишь в себя абсолютно без памяти, без желания моргать или дышать, выдворенный из собственного тела силой химических реакций, оседающих в голове метеоритным дождем. Паника сменяется бессилием, бессилие — снова страхом, а вдруг голова сейчас упадет на землю, никогда больше не получится поднять ее, пригвожденную магнитным полем Земли. Как бабочка на булавке. Игорь был нормальным: крепким, здоровым, никогда ни на что особо не жаловался, идеальный оперативник. Умел вынюхивать, умел добиваться своего, умел... Мысли вязкие, текут по пальцам, давай, давай, сосредоточься. Игорь — собака, натренированная ищейка, однажды след привел его туда, куда не стоило, и жизнь вскоре сменила вектор. Привычный мир закончился: полицейский процедуал отменили, случился ребрендинг в виде мистического триллера с элементами фэнтези и языческих божеств. У Игоря чешутся руки. Когда отпускает, коридоры продолжают безмолвно на него смотреть, заткнув рты ладонями. Вены хочется почесать с изнанки, места уколов наливаются лиловым. От Игоря отворачиваются некоторые пациенты, прямо глаза на мокром месте. С ним снова происходила какая-то чертовщина, а он и мог что... «Следовать своим подводным течениям». По телевизору (кажется, это была суббота, когда в глаза било солнце, а туман в голове несколько прояснился) шел старый фильм, где харизматичный персонаж в клетчатой рубашке боролся против системы. Какой молодец, говорил про себя Игорь, пока финал не выбил уверенность шокирующим финалом. Сломило и его. Как иронично, что у того стоял выбор между тюремным заключением и принудительным лечением. Игорь остается в коридоре, чтобы не возвращаться в палату. Он ковыряет болячки на запястьях: вроде бы это нормально, когда тебя повышают до категории «склонный к суициду». Помимо существует «склонный к побегу», что еще опаснее и грозит изолятором, но, видит Фемида, Гром успел прикинуть варианты. Он бы следовал по плану здания, отпечатанному на тонкой коже век, он бы выучил графики санитаров, медсестер, охраны... Выкарабкался бы, помощь отыскал. Только, выходит, не особо ему верить станут после навороченных дел. Где-то на полу катает машинку с пластиковыми колесами тот полысевший старичок (с мозгами пятилетки), в окно таращится астронавт (внушивший себя то ли с Андромеды, то ли с Нибиру пришельцем), а на скамье уставился вперед парень, которого клаустрофобия прищемила настолько, что тот не способен преодолеть невидимый барьер отчужденности перед собой. (или он видит что-то, что не видят другие, но доказательств нет) Игорь слышит с другой стороны толщи воды стихи, но они устремляются наверх чередой пузырьков воздуха, вместо этого Гром сам мычит себе под нос что-то. Лунатики на газоне, лунатики в гостиной, лунатики в голове — они захватывают все внимание, даже по телевизору мелькают кадры хроники, где люди в специальном снаряжении маршируют по улице. Скафандры их блестят, что не видно лиц, в отражении забрал плывут лишь тучи, полет нормальный, майор Том, проверка связи, как слышите? Игорь позволяет себе короткий смешок, а плечи будто свинцом налиты, вокруг него обрыв — ни одного пациента, все они испуганно жмутся по углам, но Гром не замечает, пока пульсируют зрачки огромные и напоминают больше Темную сторону Луны, чем глаза нормального человека. Игорь касается босыми ступнями лунного грунта. Сон короткий, на быстрой перемотке, он пытается позвать какую-то «-лю», приходят образы с объятой пламенем головой и почему-то... сфинксом, да-да, тем самым, над ключицами у которого лежит ожерелье фараонов. Сцены будней смешиваются и становятся пресными: стены белые, дрожащие фигурки собратьев по несчастью, вены, глубже под кожу свои корни пускающие, почти с поверхности пропавшие; пластиковые маски вместо лиц из дешевого пластика, санитары, какие-то жидкости, которые остаются в коридорах, а костяшки саднят. В летопись повседневности врываются кусочки видений: на этот раз — точно пустыня, солнце протухшим желтком висит на ясном холщовом небосклоне. Силуэт сфинкса отбрасывает острую, как нож, тень. Она пахнет молотым кофе, ее хочется попробовать губами на вкус, в ней уютно (не потому ли, что ты смешивал препараты с энергетиками и кофеином, — с птицы уже облетели перья, а из-под кожи проступает скелет), и Игорь сначала позволяет ощущениям себя согреть. Вот песок, он растоплен местной духотой, приятно и мягко, ступни проваливаются, но он идет, идет, обходит заднюю часть статуи. За мощной известняковой спиной — начинается кладбище. Мелькают неприятные воспоминания, и каждый следующий шаг дается все тяжелее, Игорь выискивает глазами между памятников надгробие с тем самым именем. «-ля» «-ля» Некая Оля? Може быть Уля? Сфинкс тяжело бьет о землю хвостом рядом, и золотые искры повисают в воздухе. Игорь проваливается по лодыжки, когда встречает человека в белом. Его рыжие волосы мешают, падают на глаза, но он с упрямством безумца (ха-ха, каламбур) продолжает загребать лопатой песок, хотя могила, очевидно, утопает в своих границах. Надгробие выглядит, как новое, какой-то серый камень, внушительный и прочный, однако, имя на нем вымарано. Нацарапаны только даты, которые с трудом, но возможно различить: «...» 2012 — 2017 Ого, рождается в мозгу мысль, которая сразу распадается на осколки, это же всего пять лет прошло, что могло за столь короткое время... Но Игорь выплевывает изо рта иное (пока из него не начало сочиться черное). — Кто ты? Игорь стоит, погруженный в песок, под зловонными лучами протухшего солнца, пытается сложить в уме два и два, чтобы в конце не вышло пять, но он уже и не помнит, сколько там на самом деле. Десять? Минус восемь? Мужчина ботинком упирается на наступ лопаты, взрывает холмик песка, бросает его в сторону. — Как, ты не знаешь? Он хватается за верхушку черенка, подпирает бок свободной рукой. Трясет головой, сдувая мокрые пряди челки. — Я же Локи, разве ты не видишь мои волосы? Имя божества ложится на язык горьким вкусом препаратов. Препаратов и, почему-то, копоти. Мужчина вздыхает очень театрально. — Это нормально, твоя память сейчас такая же систематизированная, как и ландшафт вокруг. Где роскошные дворцы, где эклеры, где подобающее отношение к особе подобного рода? Вспышка ярости обжигает Игоря, она ошпаривает макушку и остывает, уйдя в пятки только. — Перед тобой бог хитрости и обмана, Игорь, а ты сам запер себя в гробнице. Представляешь? Стены внезапно обступают сознание и душат отсутствием кислорода. Нет, нет, это какая-то метафора. Игорь моргает и опять видит перед собой бледного призрака. — Ты умер? Константы у Грома закончились, сейчас он идет наощупь слепым котенком, тычась носом во все углы. Его предположение ужасно веселит собеседника: он запрокидывает голову и заразительно хохочет. — Или это ты? Хотя надгробие может подойти как мне, так и тебе. Мужчина засучивает рукава рубашки, избавившись от пиджака. Тот растекается по песку серебристой змеей. Он снова принимается за работу, часто взмахивает лопатой. — Я просто пытаюсь вспомнить, — Игорь отмахивается, осознав комичность ситуации, — ты такой же чокнутый, как и все. — И то верно, — глаза мужчины светятся бледно-желтым, вторя болезненному небу. — Раз за разом вставать, когда тебя бьют по голове, сострясение за сотрясением, перелом за переломом, любой бы на твоем месте поехал крышей. Игорь понимает довольно поздно: он уже ушел по колено в эти зыбучие пески, а сам песок обратился морем из цепких рук. — Увидимся еще, — бросает собеседник бодро, пока Грома хватают за лодыжки. Он смотрит наверх, из глубокой могилы, по краям периметра стекает песком жидкое время, и когда гробница наполнится, Игорь, наверное, погибнет. Тепловой удар отнимает последние крупицы сознания. Сеансы терапии не имеют ни начала, ни конца. Из-за воздействия препаратов (психотропных и очень сильных, — хрипит голос разума, от самой птицы остался скелет в заржавевшей клетке) Гром теряется сначала в пространстве, а затем лишается ощущения времени, чтобы в дальнейшем забыть вкус реальности. Она теперь — синтетическая цепочка сложных углеродов, приковавшая к больнице Снежневского. Тщетные попытки отыскать ключ к происходящему отбивают галлюцинации. Голос доброго доктора монотонным маятником погружает в глубины подсознания, когда зрачки вновь выходят из берегов радужки, это напоминает глубокий сон от наркоза: каждый вдох и число отсчета приближают сознание к безболезненному забвению. — С возвращением. На этот раз картинка пестрая и дышит не совсем естественными цветами, точно иллюстрация из детской книжки: лиловый и бирюзовый окрасили задний план, на переднем охра, ярко-зеленый, алый. Выделяется среди буйства красок монохромный костюм в клетку на мужчине во главе стола. Его волосы теперь спрятаны под мягкую тканевую шапку, но разве можно приглушить огонь каким-то головным убором? — Мы знакомы? (рациональная мысль пытается пробить клювом толстую скорлупу отчуждения) Игорь подается вперед, и на этот раз встать и оторвать локти с перил не выходит. Ремни обнимают запястья с предплечьями слишком туго, что-то в больнице с ним снова происходит, как бы ему хотелось знать, что конкретно. (во всполохах воспоминаний только липкое в коридорах, стены покрывшее, кулаки сжимаются и разжимаются, зверь внутри хочет еще) Гром переводит взгляд на стол, приготовленный точно для чаепития, на скатерти перед ним блестит позолоченными боками какой-то винтажный сервиз, а в центре — шахматная доска. — Какого?.. Голова слишком тяжелая, чтобы в ней смогли удержаться верные мысли, а не разлетаться белесыми мотыльками. Игорь знает, что будет, точно знал, что должно произойти нечто необратимое, но собеседник только предлагает чай. Гром не выдерживает и срывается на нервный смех. — Мне тоже кажется забавным, — сначала заварка, затем кипяток, и ароматный пар обдает цитрусами, — что ты не помнишь меня. Но и немного обидно. Мужчина делает движение рукой по воздуху, предлагает блюдце с кусочком торта. — Ах, точно. Он встает со своего места, берет вилку, опасно блеснувшую возле щетины Игоря, и отламывает десерт. Ремни слишком крепки на этот раз, по привычке Гром сопротивляется, еще раз пытается оторваться от стула, испытав прочность креплений. Очевидно, он сейчас пускает слюни себе на больничную робу, раз его пристегнули как следует. Мужчина подносит вилку к губам, придерживая подбородок. — Позволь поухаживать. Мне, вот, к примеру, пришлось справляться самому. И по-птичьи голову склоняет голову к плечу. Это вызывает новую реакцию, которая пузырьками колючими, как в игристом вине, поднимается в груди, и заставляет уголки рта изогнуться. Игорь недолго борется, но опускает ресницы и бархатно смеется. — Я сошел с ума. Он открывает рот, и шоколадный торт с нотками вишневого ликера оказывается во рту. Довольно вкусно, стоит отметить, всяко лучше таблеток, которые скоро разъедят дыру в желудке. — Спятил, еще как! — похоже мужчина доволен, тем, что у него выходит, он стирает крем с губ салфеткой. Успешно накормив Грома, рыжеволосый дает приглушить сладость чаем без сахара, и на секунду Игорю кажется, что он сейчас моргнет, видения рассеятся мутной дымкой, он придет в себя и пойдет в любимую кофейню — денег хватает только на обычный эспрессо, но хозяйка, с чуткими зелеными глазами, за счет заведения угостит десертом. — Видок потрепанный, — вторит собеседник мыслям, ничего не меняется, пальцы по-прежнему сжимают подлокотники. — Но щетина мне даже нравится. Мужчина садится рядом, и запах гари, обходя вкус десерта, ударяет по обонянию. Чутье выходит из строя сразу же, разум, принявший облик скелета птицы, щелкает клювом предупреждающе: это он, сама смерть, быть может? — Была одна история, — начинает собеседник издалека, — где герой ловил и отправлял преступников в психушку, пока однажды не пришел туда сам. Случился бунт, и чтобы играть на чужом поле... Ему пришлось исследовать свои потаенные глубины. Мужчина округляет голубые глаза. — Саботаж это славно, не так ли? А что было дальше, кто из дома в дом, кто над кукушкиным гнездом, коридоры, стены, вены... Речь превращается в навязчивое бормотание над ухом, Игорь снова прикрывает глаза, ощутив липкий холодный пот на висках. Мужчина стучит пальцем по губам. — Точно, пока ты не ушел! Что общего между вороном и письменным столом? Игорь напрягается и облизывает губы, ошпаренные кипятком. Ответ «ничего» кажется самым простым и логичным, в голове даже пришли в действие шестеренки, которые попытались проложить маршрут к этому ответу логической цепочкой, но Гром зачем-то задумался, почему-то решил пойти, как всегда, сложным путем. (это перья — клекот птицы, засевший в мозгу, едва различим (еще бы, когда твой рассудок размазывают препаратами) — у ворона есть перья, на письменный стол можно поставить чернильницу, очевидно) Лицо Игоря озаряет, словно он цепляется за соломинку здравого смысла. — Перья, — выпаливает он, исподлобья глядя на мужчину в костюме. — Правильно? Тот от восторга аплодирует. — Детектив вернулся в город, а, казалось бы, с дороги из желтого кирпича не сворачивал. Поднявшись со своего места, он придвигает шахматную доску. На ней — не то чтобы Гром удивлялся — черные и белые перья, некоторые измазаны в крови. — Шах. И мат, безусловно, однако все эти понятия не имеют никакого веса, ты на скользкой дорожке потери себя, Игорь. Округлый нож для масла лежит на масленке, приготовленный к подаче. Мужчина сжимает серебристую рукоять и в следующее мгновение, Игорь не успевает сообразить, как получает удар в грудь. Затем еще, и еще. После пятого Игорь теряет на себе концентрацию и проваливается. Избитые пациенты заполоняют собой коридор: у одних гипсовые коконы на руках, у иных бинты обвивают ноги ниже колен, у кого-то воротник на шее. Игорь смотрит на людей и наконец на свои руки — как там говорят — в крови по локоть. Ему, конечно, мерещится красное и липкое, как местный кисель из столовой, кажутся только и ножевые ранения в области груди, но дышать становится немного сложнее. Это психосоматическое, шелестит над ухом какая-то медсестра с именем на «К». Она ухаживает за цветами в душной палате для смертников и за овощем, которого раньше звали Громом Игорем Константиновичем. Она предлагает физраствор, который промоет его грязные вены, все эти наркотики, должно быть, ужасно их забивают, целыми плотинами, оттого рисунок сосудов смывается с кожи. Или не предлагает, и Грому лишь хочется получить от кого-то фантомной поддержки. Объятий. Прикосновений. Не укуса в вену, а чего-то более позитивного, отданного безвозмездно. Налившиеся лиловыми синяками лица и переломы в один момент вызывают подозрения, а Гром, как лишенный всяких увечий, становится одним из главных подозреваемых. Совет врачей выносит вердикт не в его пользу, и на две недели Игорь переезжает в объятия войлока. Шуршание волн в голове лишь усиливается, обтекая царство тишины мягких стен (это безумие, безумие, ты знаешь это, — косточки, сложенные аккуратной горкой, рассыпаются в прах, но из него восстает новая птица в белом оперении). Вещества слишком сильны, и противиться им не способен никто: ни физически подготовленный человек, ни тот, чей авторитет воли успел пошатнуться, и человек перестал доверять сам себе. Игорь будто шел чужой дорогой, кем-то с трудом протоптанной, съезжал по винтовой лестнице на приличной скорости, и сейчас нервный смех не удавалось сдержать внутри: он рвался наружу, он растягивал изнутри щеки и колол под ребрами, лишь бы выпустили уже наружу. Гром хохочет, пока уши вновь заложены, пока никто не видит, кроме мягких стен и того скелета в углу. Игорь вздрагивает, ему хочется ухватиться за что-нибудь, но когда руки повязаны спереди рукавами смирительной рубашки, авантюра заранее обречена на провал. Гость в углу приходит в движение, рыжие волосы сильно отросли, вроде бы даже не скелет, но аура, источаемая соседом по одиночному изолятору (стойтестойтестойте) не самая дружелюбная, а гримаса, растягивающая широкий рот в улыбке, лишь подкрепляет собой это убеждение. Игорь пятится назад, но вокруг — мягкость стен и какой-то синтетический запах. — Почему ты? Почему?! Все тот же рыжеволосый хохочет в ответ в унисон застрявшему в горле сердцу. Он знает ответы, он, должно быть, такой же пациент, как и те на этаже, либо... Мог ли он быть нулевым? — Все мы здесь не в своем уме: и ты, и я, и врачи, и, — он делает паузу, чтобы встрепенуться, а затем продолжает с внезапной серьезностью, — потому что я был первым, что пошатнуло твои принципы. Не убивай, помнишь? А ты... Разумовский надвигается, Игорь тонет в чужеродной густой тени, она раскидывает в сторону крылья, но человек в рубашке, такой же пленник, что он способен сделать? Смутные воспоминания пробиваются из скорлупы прошлого мира: там были петербуржские улочки, колючая живая изгородь, белая ворона, маски, дальше — клевер четырехлистный и взрывы, что раскурочили главные площади города уродливыми кратерами. Там случалось и еще что-то, какие-то тревожные моменты до сих пор покрыты дымкой заглушенных воспоминаний. (неужели вторая личность подсуетилась, если она действительно есть?) — Мы в одной лодке, Игорь. Понимаешь? Тень становится еще осязаемее, еще тяжелее, гуще: она начинает опрокидывать на спину, приобретя контроль над этой комнатой. Руки, словно деревья, ветвятся, опутывают, чтобы схватить намертво и затянуть на самое дно. Дно. Дно. Последний вдох убегает наверх стайкой пузырьков, вода сдавливает грудную клетку, а затем, когда не встречает сопротивления, впитывается в легкие, как в губку. Грудь обжигает, наверное, так ощущается утопление, пока голоса (Рубинштейна? Разумовского? чей-то женский?) что-то транслируют на заднем фоне, и постепенно свет маяка, на который раньше можно было ориентироваться, гаснет, утонув в непроглядной черноте. — В одной лодке. Снова свет в глаза, он отражается от воды и она блестит, словно канал заполнен расплавленным оловом. Щебечут люди вокруг, непривычно знакомые теплые запахи, поскрипывают сваи под старинными домами, где-то высоко горланят чайки, а из витрин мастерских смотрят пестрые маски. Разных фасонов и цветов, покрытые позолотой и перьями. — Понимаешь? На Разумовском легкая льняная рубашка вместо плотных объятий фиксирующих рукавов. Игорь реагирует очень успешно и хватается за бортики гондолы ладонями. Смерть в Венеции, чтоб его молнией поразило. Лодочка черным гробом качается на волнах, пока Разумовский подставляет лицо солнцу. — Ты долго сюда добирался, не правда ли? Он придвигается, и лишь сейчас Гром замечает глубокий порез на его шее. В его ладонях было стекло, где-то блестела смальта, в воздухе повис аромат стали — столько крови, столько трупов. — Это все было... — Не для этого. Но ты начал превращаться в кого-то... Не в себя. Воздух снова продавливает грудную клетку, словно опять пропускаешь удар в корпус. У Игоря случилось уже и прощение, и невесомые прикосновения Пчелкиной, чью любовь он передал... Или это был Разумовский, когда перья осели, а после Кутха осталось одно неприятное воспоминание? Раньше бы Гром не долго думая раскачал эту лодку, потянул за собой на дно Разумовского, но сейчас, выброшенный на берег откровения, он не знал, что предпринимать. — Видишь ли, вакантное место психопата занято. А тебе стоит выбираться. Разумовский дышит жаром в лицо. — Из подвала будет только один путь, и он ведет... Он поднимает глаза к лазурному небу, его взгляд кажется чистым и осознанным. — Почему ты... — Такие прямолинейные вещи, — изгиб брови, — ты так и не научился воспринимать. Ты не можешь сломаться, ты упрямый, как кирпич. Поэтому воображение подкинуло тебе собеседника, чтобы, ну, не пополнить контингент больницы. — Правда? Разумовский фыркает и упирается ладонью в грудь. — А ты еще не перестал верить в ложные образы, окружившие тебя? За сильным толчком следует новое опрокидывание на спину, и Игорь тонет уже по-настоящему, снова вода оказывается в легких, а гортань сводит спазмами. После двухнедельного отдыха от остальных пациентов, Гром пытается войти в привычный ритм режима: сеансы терапии, наполненные кучей образов, как дым скользят сквозь пальцы, шепот медсестры по ночам, бормотание пациентов, сотрясающее пространство, таблетки, телевизор, снова таблетки, беспокойные сны. Он помнит, что должно произойти, потому что это только клубок в руках Ули, который она распутывает. Ни один узелок от нее не скроется, ниточка к ниточке. Какие-то воспоминания можно точно не озвучивать и не поднимать из-под хлопьев пепла. Возвращаясь дома к этим воспоминаниям, Игорь косвенно подозревал в пожаре Разумовского, который по странным совпадениям оказывался рядом в самый ненужный момент. Огонь пришел за ним. Игорь должен был погибнуть в ту ночь, а вот он здесь. И призрачные прикосновения ушедших в иной мир — тоже. Игорь словно несет на плечах груз вины, не может же это быть настоящим расстройством? Зеленые пальцы окутывают дымом его собственные. Но среди мертвых лиц Разумовского, конечно, не обнаруживается.