Солёный вкус свободы

      Птица много болтает. Сейчас, когда Серёжа совершенно один, она вообще стала слишком разговорчивой. Строит планы мести, планы побега, планы… Да всего на свете. Разумовский некстати думает: ей бы ежедневник подарить, чтобы ничего не забыла; и усмехается где-то внутри себя.       А вообще улыбаться тяжело. Собственно, и улыбки у него никакой больше не выходит, так, только рот кривится. А вот Птица улыбается, ухмыляется, хохочет. Пугает. До дрожи в коленях пугает, а ведь от неё нигде не скрыться.       Даже закрывая глаза, Разумовский слышит её мерзкий шёпот над ухом, и в голове так несвоевременно проносится Есенин: «Черный человек глядит на меня в упор. И глаза покрываются голубою блевотой», а Птица, словно склоняясь всё ниже и ниже, прямо в ухо шепчет:       — О да, ты жулик и вор, — а затем снова безумно хохочет. — Ты обманул их всех! Весь город! Ты обещал, что очистишь его от беспощадных богачей, этих тварей, алчных до ужаса! Ах, да, и теперь по твоей вине город громят маргиналы! Думаешь, полиция успела? Не-е-ет…       Птица на время исчезает, но тянущееся «нет» продолжает эхом греметь в ушах. Слушать становится невыносимо, Серёжа тянется заткнуть уши, прекратить эту страшную пытку, но руки лишь встречают преграду в виде смирительной рубашки. Где-то в глубине головы звучит ехидный Птичий смех, и слёзы сами собой текут по щекам.       — Уйди, уйди, уйди, — шепчет Разумовский, глотая солёные капли. — Умоляю, уйди, уйди…       Соль напоминает о море, а море — о пожаре. Злосчастный пожар, тогда-то и появилась Птица. Или он сам её создал? Серёжа уже и сам не понимает. Может, Птица была с ним с самого рождения? Может, он вовсе её и не придумывал? Ведь если так, тогда ясно, почему она не уходит, почему она ему бесконтрольна.       — Спалить бы тебя к чёртовой матери, — в сердцах шепчет Разумовский, бессиленно облакачиваясь о стену.       — И это говоришь мне ты? — лукаво вопрошает вновь появившаяся Птица. — Я не уйду, ни за что не уйду, даже не проси.       Дни и ночи тянутся бесконечно долго, почти как шоколад в реке на фабрике Вилли Вонки. Иногда приходит врач. Он спрашивает какие-то совершенно идиотские вещи и то и дело бурчит себе под нос:       — Интересный случай, очень интересный…       Сергей считает, что нихрена. Вот только вслух не говорит — сил после посещения врача не остаётся. Лучше свернуться калачиком, насколько это позволит смирительная рубашка, и лежать, тупо уставившись в стену, чтобы хоть немного отдохнуть перед возвращением Птицы.       Однажды после такого сеанса терапии, когда из Разумовского выжали все соки, Птица, опершись на стену, сочувственно качает головой и смотрит на Серёжу сверху вниз.       — Надо тебя отсюда вытаскивать. А потом мы завершим то, что начали, и город будет нам благодарен. Сначала город, а потом и весь мир!       Сергей обречённо закрывает глаза, чтобы хотя бы не видеть эту мерзкую рожу в обрамлении рыжих волос и чёрных перьев, раз уж от противного голоса не избавиться. А Птица продолжает рассуждать. О мире, о справедливости, о незавершённой миссии. Напоминает о его, Серёжи, неопечатанных счетах в швейцарском банке, о тайниках с материалами для костюма Чумного Доктора у нескольких шестёрок, которые будут только рады помочь вершить правосудие. Надо лишь сделать усилие и вырваться из этой клетки, вылететь на свободу, как птенец из гнезда.       Серёже думается, может послушать Птицу? Может, на свободе он снова научится улыбаться? Сможет помочь людям? И Олега найдёт.       В груди разливается щемящее тепло. О, нет, Гром соврал, не мог его Олежа погибнуть, просто не мог. Сердце чувствовало. А значит, нужно его найти. А чтобы его найти, нужно сначала выбраться.       — Х-хорошо, — сам себе кивает Разумовский, но Птица, конечно же, слышит и усмехается.       — Я знал, — твердит она, и радостный шелест её крыльев доходит до Серёжи. — Сегодня ночью. Мы сможем сбежать именно сегодня ночью. Ты же видел, не мог не заметить, этот охранник очень молод, слишком неопытен. Ты освободишься от смирительной рубашки. За ужином её ненадолго снимут, а затем вернут — тебе нужно незаметно натянуть её спереди, захватив как можно больше ткани. Вдохни, выпяти вперёд грудь и живот. Это сделает её чуть свободнее. Ночью ты сможешь перекинуть руку через голову, возможно, случится вывих, но ты уж постарайся обойтись без травм. Снимешь рубашку — и я помогу дальше.       И Птица загадочно исчезает, растворяется прямо в воздухе, оставляя за собой лишь горькое послевкусие на языке. А Серёжа слушается, подчиняется беспрекословно.       Вечером рубашку действительно снимают — для ужина. Сначала его кормили с ложки, а потом даже с капельницей, когда он совсем отказался есть. Но потом просто решили развязывать на время еды, даруя иллюзию свободы. Сработало, есть он стал сам, не понимая, что скоро спасётся благодаря этому.       В этот раз действительно получилось напрячься, и рубашку завязали совсем не туго. Кажется, охранник его ещё и пожалел, расслабившись, Разумовский понял, что рубашка на нём почти висит и снять её не составит труда.       Птица появляется ровно в тот момент, когда ближе к полуночи рубашка слетает на пол. Она облизывается и манит Сергея в выходу из палаты.       — Соври, что хочешь пить, — шепчет она ему на ухо, и он ёжится от пробирающе холодного тона. — Встань здесь, рядом с дверью. Сейчас темно, охрана в палаты заходит с фонариками, он тебя не заметит. Выруби его. В форму не переодевайся — не успеешь, действовать нужно быстро. Главное — забери оружие.       Сергей кивает. Он всё сделает. Он всё сможет. Ради Олега, ради людей, жаждущих справедливости. На секунду зажмуривается, а затем, крадучись, идёт к большой железной двери.       Охранник действительно отзывается быстро, даже жаль его. Слышатся щелчки в бесконечных дверных замках, и в комнату проникает тусклый свет. Парень осторожно заходит в камеру и тут же получает локтём по шее. С первого раза. Серёжа выдыхает. У него получилось вырубить охранника с первого раза.       Разумовский подхватывает падающее тело на лету, чтобы на громкий звук не сбежалась остальная охрана. Как сказала Птица, сейчас нужно действовать быстро, его наверняка засекут, как только он выбежит из камеры.       Из оружия у охранника оказывается лишь электрошокер и пистолет. Карманы в робе не предусмотрены — приходится и одно, и другое запихивать под плотный пояс больничных брюк. Недолго подумав, Разумовский забирает и фонарик.       — Замечательно, — голос Птицы появляется прямо в голове. — А теперь бегом. Как только выйдешь за дверь — тебя увидят на камерах, сразу же бросятся сюда. Тебе это на руку, успеешь забежать в ближайший туалет и закрыться.       В эту секунду до Разумовского доходит, как именно предлагает бежать ему Птица.       — Трубы? — выдыхает он, чувствуя себя по меньшей мере Гермионой Грейнджер, и Птица довольно смеётся.       — Ты же видел, какие там большие вентиляционные решётки, ты пролезешь, а когда тебя хватятся, будешь далеко.       Действительно, когда он пулей вылетает из камеры, на всё здание обрушивается оглушительная сирена, волной проходясь по бесконечным белым коридорам. За миллионом одинаковых дверей раздаются одобрительные крики других сумасшедших. А Серёжа бежит. И как только он замечает туалет для служащих, только залетает внутрь и захлопывает дверь, в коридоре раздаётся топот и крики нескольких охранников.       Серёжа облегчённо выдыхает. Теперь вентиляция, как и сказала Птица. Решётка действительно широкая, снять её легко, так что Разумовский, сильно похудевший в местном Аркхэме, легко проскальзывает внутрь. Пистолет и шокер приходится оставить в туалете, они слишком мешают, а вот фонарик, удачно подхваченный в последний момент, можно зажать зубами. Ползти трудно — руки слабые, затёкшие после долгого нахождения в смирительной рубашке, а тело с каждой секундой становится всё тяжелее. Сергей вздрагивает. Нет, нельзя, только не сейчас, когда всё почти получилось.       Наконец, труба заканчивается квадратной дырой — выходом в вентиляционную шахту. Та довольно широкая, уходит куда-то высоко вверх. Железные ступеньки-крючки надёжными не кажутся, многие из них давно заржавели от сырости, но выбирать не приходится. Как же всё-таки пригодился фонарик, а кто-то ещё говорил, что он, Серёжа, сумасшедший, и не способен мыслить критически. Идиоты.       Шахта заканчивается широкой трубой, выходящей… Над морем? Интересно, где он?       — Это Кронштадт, глупый, — вновь появляется Птица. — Давай, плыви до берега, будет холодно.       И Разумовский прыгает в ледяную воду, плывёт, разгребая онемевшими руками тугие волны, держась, видимо, на одном лишь голом энтузиазме. И ведь доплывает!       Смотрит за спину — там сверкает небольшой искусственный островок с огромным зданием. Гигантские фонари крутятся вокруг него, ищут беглеца, а Разумовского, переплывающего через воду, даже не заметили.       Сергей мёрзнет, но счастливо улыбается, как раньше. Свежий ветер дует в лицо, разнося солёный аромат по всему берегу. Он свободен! Он найдёт Олега! Освободит Питер! Только бы добраться до укромного места, пережить поиски и…       Птица вновь возникает рядом с ним, продрогшим до мозга костей, накрывает огромными пушистыми и жутко тёплыми крыльями.       — Помнишь, как тот анекдот? Где два сумасшедших сбегают из психушки? Один предлагает другому пройти по лучу фонарика, а второй ему отвечает: «По-твоему, я совсем псих? Ты же выключишь его, когда я дойду до середины!», — Птица хохочет, размахивает крыльями, угрожая сбить Разумовского с ног, а под ними расстилается ночной город. — Так вот, я не выключу. Я никогда тебя не оставлю. А теперь, извини, тебе пора просыпаться. Пришёл твой докторишка.       И Сергей разлепляет глаза, жмурясь от противного света, едва чувствуя на языке солёный вкус. Теперь море ассоциируется не с пожаром, а со свободой, дикой, отчаянной, но что толку? Всё начинается по новой.