Смерть облекает в золото

      Каждый охотник обречён с того момента, как берёт в руки клинок Ничирин. Тенген хочет поспорить: обречён каждый, кем бы он ни был — никто не застрахован от смерти в клыкастой пасти демона. Охотники имеют чуть больше шансов на выживание, чем остальные: они обучены не жить — выживать, марать руки и клинок в вязкой демонической крови, подниматься с колен бесконечное множество раз и не бояться жертвовать жизнью. Именно из-за последнего никто из охотников не обзаводится семьями, ведь кто захочет связать свою жизнь с человеком, способным погибнуть в любой момент? Даже не так — какой охотник захочет обречь кого-либо на несчастье? Потому-то в среде охотников бытуют отношения на одну ночь, нередко и однополые; в организации к этому относятся сквозь пальцы: кому какое дело, с кем спят будущие смертники? И хотелось бы, чтобы не на одну лишь ночь, а куда дольше, да нельзя, нельзя — привязанность в охотничьей сфере равнозначна слабости, а слабость никакой охотник себе позволить не может. Поэтому Тенген выбирает себе партнёров из своих же: в организации много охотников, которым не так уж и важен пол. Тенгену тоже: он любит и женщин, и мужчин, но мужчин всё же чуточку больше — с ними можно не сдерживаться, с ними можно до искусанных губ и сорванного голоса, до кровоточащих укусов и синяков. С женщинами так нельзя, нужно нежнее, ласковее, нужно гладить по волосам и целовать осторожно мягкие губы. Тенген так — мягко, нежно и ласково — давно уже не умеет, поэтому и выбирает на одну ночь мужчин покрепче да посильнее: ему нравится спать с теми, кто может дать достойный отпор не только в постели, но и на поле сражения.       Наверное, потому-то Тенген однажды и просыпается в одном футоне с Кёджуро Ренгоку. В голове блаженно пусто, тело наполнено приятной истомой; настроение до того благодушное, что хочется потрепать спящего Кёджуро по волосам. Тенген тянет руку к густой взъерошенной копне, да вовремя отдёргивает: Кёджуро с живота переворачивается на бок, хмурится забавно, смешно сопит во сне. Ему нет ещё и двадцати, так что Тенген немного — совсем чуть-чуть — чувствует себя растлителем, но каких-то особых мук совести не испытывает: всё произошло по обоюдному согласию. Столп Звука никогда не пользовался своим званием в корыстных целях, все, кто попадал к нему в постель, шли на это по собственной воле. Не становится исключением и Кёджуро, хотя он, кажется, последний, от кого Тенген ожидает подобного — слишком правильный, слишком благородный, истинный сын своего времени — эпохи демократии Тайсё. Из всех столпов Кёджуро меньше всех похож на человека, заинтересованного в сексе и тем более — в отношениях. За исключением Санеми Шинадзугавы, конечно, но Санеми Шинадзугава — в принципе исключение из всех правил. На мгновение Тенген отчего-то представляет его в одних фундоси на своём футоне, и тут же приглушённо матерится — даже свежеотрубленная демоническая голова выглядит куда соблазнительней.       Непрошеными гостями налетают воспоминания о прошедшей ночи: лукавый взгляд Кёджуро из-под полуопущенных ресниц, запах жасминового масла, древние, как мир, движения. Рот полнится слюной, взгляд жадно скользит по тронутому солнцем, золотистому телу, руки сами, в хаотичном порыве, тянутся к Кёджуро. Тенген чувствует себя тем мальчиком из заморских легенд, который в попытке дотянуться до солнца сгорает в его палящем свете — не остаётся ничего, даже костей. Но руки всё льнут безрассудно к пшеничным волосам, и Тенген сдаётся, поднимает белый флаг — зарывается пальцами в густую копну, массирует нежную кожу головы, превращает и без того растрёпанные волосы Кёджуро в нечто совсем уж невообразимое. Тот даже не вздрагивает — видимо, срабатывает та самая пресловутая интуиция Столпа, не раз выручающая из беды; ничто вокруг не несёт опасности, а значит, можно спать спокойно. Тенген вроде бы и не хочет его будить, но где-то внутри медленно разгорается желание вперемешку с щемящей нежностью. Руки Тенгена уже не в волосах Кёджуро, они дразняще-неторопливо проходятся по крепкой шее, по широкому развороту плеч, мощной грудной клетке, оглаживают поросший светлыми волосками подтянутый живот. Тенген нависает над спящим Кёджуро серебристым исполиновым облаком; Кёджуро мощный, ширококостный, но по сравнению с крупным Тенгеном выглядит куда меньше, почти хрупче. Щемящая нежность накатывает с новой силой, Тенген клеймит Кёджуро жалящими укусами, выцеловывает разлёт ключиц, медно-коричневые соски, лижет чувствительную впадину пупка — он в принципе лишён какой-либо брезгливости, особенно по отношению к тем, кто ему нравится. Кёджуро крупно вздрагивает, но не просыпается, и тогда Тенгену в голову приходит замечательная — по мнению ярчайшего из Столпов — идея: он одним слитным движением подаётся назад и берёт в рот. Кёджуро даже там на вкус словно солнце — на языке чудится привкус нагретого металла, горящего дерева и чего-то вроде мыла. Какой чистоплотный, умиляется Тенген и пропускает член ещё глубже в горло. Кёджуро выламывает, подбрасывает с футона в почти болезенной судороге; он с усилием размыкает слипшиеся ресницы и сдавленно выдыхает, ругается чуть слышно. Тенгену такой реакции недостаточно, Тенген хочет больше, жарче, чтобы до сорванного голоса и умоляющих стонов, до костей, до жил, до лихорадочно бьющегося сердца. Кёджуро смотрит почти просяще, вскидываёт бёдра; Тенген почти полностью вбирает его член в рот и мычит, создавая вибрацию. Одной рукой он при этом ласкает сморщившиеся яички, другой осторожно поглаживает припухшее после бурной ночи кольцо мышц. Кёджуро колотит от переизбытка ощущений — пальцы Тенгена везде, повсюду; его язык превращает столпа Пламени в податливую глину. Тенген насаживается глубже, почти утыкаясь носом в лобок Кёджуро, пока тот осторожно убирает от лица серебристые пряди.       Это чуть больше, чем обычный секс, но чуть меньше, чем то самое единение душ, о котором Тенген когда-то читал в старых трактатах. Тенгена запоздало настигает осознание того, что Кёджуро — не партнёр на одну ночь, он тот, с кем хочется встречать холодные весенние рассветы, делить на двоих последнюю флягу воды, сражаться бок о бок, спина к спине. Ренгоку Кёджуро невозможно изгнать из памяти, как невозможно навечно погасить солнце, да и не хочется Тенгену его забывать. В жизни каждого из охотников столько беспросветной, непроглядной черноты, что пламя, способное её разогнать, становится бесценным. Тенген до отчаяния хочет сохранить этот огонь и дать ему разгореться, увидеть, как высокое пламя взметается до небес, разгоняя чернильный мрак. Кёджуро — само Солнце, облечённое в человеческую плоть, его свет не приносит боли — лишь успокоение; Тенген буквально купается в его лучах, выжигающих всю скверну. Однако этого мало, преступно мало. Тенген хочет проглотить Солнце, присвоить его, подвесить пылающий шар на звёздную цепь и приковать к небесному своду. Солнцу его желания смешны, Солнце улыбается и поит его раскалённой лавой через обжигающий поцелуй.       Тенгена выбрасывает в реальность — и не зря; Кёджуро уже на грани, мечется в исступлении, беззвучно просит о большем, мол, сделай уже хоть что-нибудь, Тенген, помоги мне, помоги, помоги. Тенген с весельем обречённого думает, что же с ним сделает Шинджуро Ренгоку, узнав, что он растлил его драгоценного сына. Столп морщится — в голове сразу всплывают способы использования клинка Ничирин далеко не по назначению. Однако жгучее желание куда сильнее страха от применения Шинджуро Ренгоку катаны «не по инструкции», поэтому Тенген склоняется к изнывающему от вожделения Кёджуро и клеймит его губы поцелуем-укусом, чувствуя, как тот дрожит под ним. Губы Кёджуро сухие, потрескавшиеся, отдающие рисовым вином; Тенген смакует их, как изысканное блюдо, проводит по ним языком и вторгается внутрь. Это очень в духе Тенгена: сначала распалить, а затем мучить неторопливыми движениями. У Кёджуро будто начисто сносит крышу — он стонет протяжно, приоткрывает рот, впуская язык Тенгена, притирается кожа к коже, чуть ли не скулит. Мальчишка, почти ласково думает Тенген, какой же он ещё мальчишка. Горло перехватывает от давно забытой щемящей нежности — что же этот мальчишка творит с ним, что же творит…       Тенген углубляет поцелуй, с нажимом проводит пальцами по плечами Кёджуро, по грудной клетке, по гладкому, без единого шрама — пока ещё — животу, спускается ниже и обхватывает ладонями золотистые, едва тронутые светлым пушком ягодицы. Кёджуро без малейшей доли стыда приподнимается с футона и пересаживается к Тенгену на колени. На Тенгене — едва ли не полное обмундирование Столпа, на Кёджуро — ничего, кроме облекающих тело в золото солнечных лучей. Странное и неведомое доселе чувство пускает корни, прочно угнездяясь в сердце Тенгена. На языке вертится давно забытое «люблю», но Тенген считает любовь почти преступной слабостью, потому и вырывает слабое, нераспустившееся ещё чувство с корнем, превращает нежность в похоть, медленный, тягучий поцелуй — в жадный, страстный. Ничего святого, ничего, кроме боевого азарта, никаких, к чёрту, чувств, мы в любой момент можем умереть, Кёджуро. Отчание вперемешку с щемящей нежностью в глазах Тенгена разрастается до космических масштабов, в голове царит блаженная пустота. Тенген, не разрывая поцелуй, беззвучно молится всем известным и не очень богам с просьбой уберечь Кёджуро.       Боги ласково улыбаются и обещают сделать всё, что в их силах, их голоса — сплошной сахар и мёд. Убаюканный их речью Кёджуро смыкает ресницы — Солнце гаснет в лукавых мальчишеских глазах. Тенген успокаивается, ведь боги никогда не лгут.       На грани слышимости чудится мерный перестук колёс.