Already Over

Юнхи не знает точно, почему всё вдруг так изменилось. Просто в какой-то момент осознание того, что к Сурён хочется возвращаться чаще, чем к кому-либо, появилось в жизни ярким, алым пятном. Алый — цвет крови, это же цвет их с Сурён отношений; что бы они ни выбрали, их путь всегда будет устелен кровью. Ха Юнчоль был хорош собой, дела его стали идти в гору с открытием компании, а в глазах его всё ещё читалась нежность. И Юнхи отчасти понимала, почему тогда, много лет назад полюбила его. Теперь же Юнчоль искал шанса, чтобы всё исправить, он мог подарить искренние чувства и воспоминания, но как бы Юнхи не хотелось признавать, вернуться к нему она бы просто не смогла. Это было бы чересчур жестоко — принимать любовь Юнчоля, но ничего не отдавать взамен. Жизнь и так обошлась со всеми ними с особым садизмом, а в такой ситуации самостоятельно находить лишние поводы для страданий — просто верх безумства. — Давай всегда будем подругами, онни, — Юнхи помнит тот самый день. Её собственный голос ничуть не дрожал, но внутри волны разбивались об скалы и собирались вновь, прибивая к берегу новые ощущения и душевный трепет. Им следовало остановиться ещё тогда. Сейчас же было слишком поздно. Голова Сурён покорно покоилась на чужих коленях, пока Юнхи разбивалась изнутри, крошилась, но с каждым чужим вздохом собиралась вновь. Находила в себе силы собираться снова и снова — не для себя, для дочери и Сурён. Казалось, последней должно было быть ещё хуже, но Шим держалась, даже если приходилось улыбаться сквозь слёзы. Но с Юнхи ведь и не нужно было притворяться, с ней было спокойно и легко. Даже ветер переставал выть, а пустота внутри потихоньку заполнялась чем-то тёплым, плавным, даже издалека непохожим на горькие слёзы. Юнхи подобного не понимала. Не понимала как можно простить убийцу собственной дочери и так нежно целовать после всех пролитых слёз, каждую из которых О впитала в себя, наплевав на то, что этот внутренний океан её скоро потопит. Юнхи отдавала себя всю без остатка в ответ, стараясь не думать о тяжком грузе вины и клейме убийцы. Сурён никогда не нравилось, когда О корила себя за то, что осталось в прошлом. Даже если это самое прошлое оставило огромный шрам на сердце.

***

Юнхи плачет во сне. Сурён замечает это не в первый раз. Им редко удаётся оставаться на ночь друг у друга — окружающие вряд ли свободно примут то, что Шим Сурён, милая добрая особа, и О Юнхи, детоубийца, вместе. Конечно, им не в первый раз приходилось идти против мнения окружающих, но тем не менее, Юнхи слишком дорожила Роной, чтобы дать её одноклассникам новый повод для насмешек, а Сурён, в свою очередь, слишком хорошо знала это. Оттого их совместные ночи и были столь ценны. Однажды они могли пылать страстью и огнём, а в следующий раз поражать умиротворением и спокойствием, нарушаемым лишь тихими непроизвольными всхлипами Юнхи. Сурён знала, что именно ей снится. Знала, как сложно было женщине смириться с тем, что она натворила, и отчетливо видела сожаление в чужих глазах. Но что Юнхи могла сделать? Кому могла поведать о том, что считает себя недостойной любви, да что уж там, жизни? Сурён, матери ребёнка, которого она убила? Смешно. А других близких людей в жизни О и не было, оттого и все сдерживаемые слёзы часто вырывались именно тогда, когда никто не видит. Сердце Шим всегда предательски сжималось при этом, но сделать она ничего не могла, понимала — расскажет и тогда Юнхи станет ещё хуже от того, что проявила такую слабость пусть и во сне. — Я давно уже простила тебя. Их не смогло разлучить ни горе, ни время. Казалось, что здесь непременно должен быть хороший конец. Но одновременно с тем казалось, что в их истории рассказ должен был получить или плохую концовку, или же остаться без неё вовсе, с вырванными последними страницами. Сурён ненавидела, когда так варварски поступали с книгами, но ей оставалось лишь признать, что их с Юнхи историю она бы никогда не выбросила, сколь бы страниц из неё не было вырвано и насколько бы в ужасном состоянии та не была. Такие книги никто не переписывает, такие книги никто не читает и не публикует даже — уж слишком они личные и непонятные для всякого, кто непосредственно не участвовал в событиях. — Я должна рассказать тебе кое-что важное, онни, — в голосе Юнхи слышалось волнение и удивление, чего Сурён не распознать не могла, — Я буду через полчаса, — лгунья О Юнхи, лгунья. Каждый раз, когда Сурён видела бегающий взгляд Юнхи, внутри неприятно кололо, а осознание того, что женщина врет ей в глаза, пульсировало на задворках сознания. Подобные мысли хотелось отгонять и не впускать. Впрочем, они и сами давно научились открывать себе двери и проходить в качестве непрошенных гостей. Сурён боялась очередного предательства, которого бы точно не выдержала и которое окончательно бы сломило, повалило с ног и заставило бы снова стать жертвой в этом беспощадном мире. Но когда Юнхи искренне улыбалась, Шим вмиг забывала обо всём, что волновало её минутой ранее. Сурён бы многое отдала, чтобы увидеть эту улыбку вновь. Хоть разочек. Сирены полицейских машин уже давно стихли, а тот утёс снова превратился в одно из живописных мест Сеула. Сурён хочет также — смотреть отсюда в воду и не видеть бледное, а самое главное, мёртвое лицо любимого человека. Хочется закрыть глаза и забыть как страшный сон душераздирающий плач Роны и бесчувственные лица работников морга. Ну или сделать шаг вперёд, чтобы холодная вода и острые скалы забрали её тело, как сделали это с Юнхи, с которой по ту сторону жизни ушла и душа Шим. Сурён думала, что предательство сделает из неё тряпичную куклу, как же она ошибалась. Теперь же женщина молилась, чтобы Юнхи была здесь, чтобы отвернулась, чтобы сделала больно, обманула, растоптала, уничтожила, но, чёрт возьми, была жива. Впрочем, молитвы редко доходят до Бога. Сурён оставляет цветы на краю скалы и понимает — она не станет безвольной куклой, она встанет и, проливая слёзы, уничтожит каждого, кто принёс в её мир столько боли. — Онни, когда тебе будет казаться, что всё кончено, ты должна будешь подняться с колен и доказать всем, что тебя не сломить, обещаешь? Я обещаю тебе, О Юнхи.