Ничего сверхъестественного

Выход из безвыходной ситуации там же, где и вход (с)

Сидеть возле Димки можно было до посинения - пока сам в снегу не замерзнешь и не ляжешь третьим трупом в лесочке. Только Семён все никак не мог поверить, что это не розыгрыш. Вот сейчас Димка глаза откроет, толкнет кулаком в плечо, засмеется, скажет: "Ты что, Сёмыч, правда поверил?". Сёмка даже глаза прикрыл, представляя, с каким наслаждением пропишет тогда брату в морду. Но ничего такого не происходило, и Сёмка постепенно осознавал, что все это... взаправду. Что он остался посреди леса совсем один, рядом с окоченевшим трупом брата. Замерзнуть рядом, конечно, было бы самым простым выходом из положения. Только когда же братья Калашниковы искали легких путей? В конце концов, Димка как минимум заслужил нормальные похороны, а не лежать в сугробе, объедаемый зверьем. Не говоря уж о родителях - Сёмке было страшно подумать о том, чтобы сказать им о смерти старшего сына, а если они потеряют сразу двоих? Короче, замерзнуть в сугробе было весьма соблазнительной, но крайне трусливой идеей. Но, погрузив тело брата на заднее сиденье Волжанки и прикрыв, от греха подальше, покрывалом, Сёмка поехал не в Загорку, как собирался с начала, а развернулся и рванул в Бреды. Пусть он трус, но остаться со своей бедой наедине или взвалить ее на родителей, Сёмка был не в состоянии. Поделиться же с отцом Борисом показалось ему хорошей идеей. Может, вдвоем они найдут те слова, которые смогут помочь и утешить... нет, не Сёмку.... Случившееся давило на него многотонным грузом вины и одновременно неверием. Как такое может быть, что еще час назад живой, ехидный, отважный и отчаянный, его брат теперь мертв, холоден и неподвижен, и что это навсегда? Сёмка никогда не представлял своей жизни без семьи. Даже когда сбежал в Томск, простое знание того, что дома его всегда ждут мать и отец, а где-то на белом свете скучает без него старший брат, всегда грело душу. И теперь выходит, что части его души не стало? Но тогда должно болеть - невыносимо, до смерти. А у него одно лишь отупение, глухая тоска и беспросветность. Однако Семён не мог просто заявиться домой и сказать: "Мам, пап, Димы больше нет". Они же сразу умрут от горя. А Борис, он умный, знает всякое про скорбь и утешение. У него работа такая, находить правильные слова в страшных ситуациях. Сёмка гнал весь день. С непривычки сидеть за рулем так долго еще пуще болела и так сорванная спина, ныли замороженные колени, но все перекрывала сосущая сердце тоска. Только дорога помогала отвлечься, и Сёмка рассказывал брату, как продвигается их путешествие. - Гайцы стоят, ничего, небось не остановят, они там с кем-то разбираются, не до нас. Сёмка прекрасно понимал: внятно объяснить наличие тела с вспоротым животом в машине будет крайне затруднительно, а значит внимание гаишников нужно ему меньше всего. - Чебуречная новая на трассе открылась. Небось, очередная тошниловка, все, как ты любишь... - Темно уже, ни черта не видно. Ничего, скоро приедем.... И приехали. Отец Борис, узнав, в чем дело, побледнел, молча сжал губы. Вместе они вытащили Димку из машины. А потом, глядя в осунувшееся, потемневшее от горя Сёмкино лицо, Борис сказал: - Сёма, ты иди, поспи. Я сам тут все... - Не, - упрямо мотнул головой Сёмка. - Нужно, нужно поспать, - мягко увещевал Борис, слегка подталкивая Сёмку к уже законному спальному месту на печи. Только в прошлые разы он там с братом ночевал, а теперь забрался и разлегся совсем один, даже Нехристь не пришел. Сёмка подумал - ни за что не заснет. Полежит пятнадцать минут, погреется, и будет с него. А заснул, даже не успев додумать мысль о том, где же носит гулящего поповского кота? *** Проснулся Сёмка ранним утром со смутным ощущением, что видел во сне, как Димка шагает обратно, к нему, по бесконечному мосту через ту самую, черную гудронную воду. В голове у него почему-то стучала пульсом непонятная фраза: «три дня» - «три дня» - «три дня»... Борис мрачно сидел за столом, невидяще глядя на кружку крепкого чая. Видать, не ложился. - Где он? - сиплым спросонья голосом спросил Сёмка, как инвалид сползая с печи. - В храме. Сёма... - Не говори ничего, ладно? - Ладно, - совсем сник Борис. - Спасибо. Я пойду, с ним побуду. - Иди, - вздохнул священник. Сёмка прекрасно помнил, что приключилось с ним в прошлый раз в церкви, но теперь ему было все равно, пусть хоть вся кровь из него порами выйдет. Другого он и не заслуживает. Димка лежал в храме, до подбородка укрытый белым покрывалом с какими-то церковными символами по кайме. Покрывало обрисовывало чинно сложенные руки. Неживое Димкино лицо было бледным, синюшным даже, но спокойным, умиротворенным. Вокруг отчетливо потрескивали в тишине храма тонкие свечки – миллион их было, наверное, не меньше. Воск оплавлялся и капал, как слезы плакальщиц. - Дима... На кончиках пальцев уже проступала кровавая роса, и Сёмка не осмелился прикоснуться к брату, оставляя алые следы на мертвом лице, на белоснежном покрывале. Он стоял, покачиваясь, зябко обхватив себя за плечи, едва удерживаясь от того, чтобы не взвыть тоскливо, как смертельно подраненный пес. Свечки трещали, сгорали – и плакали, плакали, плакали... В какой-то момент Сёмка понял: или он прямо сейчас хоть что-то попробует со всем этим сделать, или вся его дальнейшая жизнь, сколько бы ее ни было, станет одним отупляющим, беспросветным сожалением. Мимо неслышно прошел отец Борис, меняя погасшие свечи на новые. А Сёмка не услышал даже, как тот вошел. - Его нельзя хоронить, - произнес Сёмка. - Что ты удумал? - остановился рядом Борис. - Я попробую все изменить, - решительно заявил Семён. - Грех это, - покачал головой священник. - На третий день усопшего похоронить требуется. Вот они, те три дня, - понял Сёмка. Но один из них уже почти прошел, пока он на печи бока отлеживал. Два осталось. - Я успею, - очень оптимистично заявил Сёмен, еще даже не совсем уверенный, что именно он намерен успеть. - И вот что... Семён достал из-за пазухи старательно сберегаемую серебрушку с изображением победившего смерть чертополоха. Не стесняясь более испачкать, он снял покров с Димкиного тела и вложил монетку между окоченевших ладоней. После чего укрыл Димку снова. - Пускай с ним будет. Борис не стал возражать и даже не заругался за изгвазданное кровавыми отпечатками рук покрывало. Сёмка, одолеваемый новыми идеями, прыгнул в Волжанку и, как сумасшедший, помчался в тот лесок, где невинноубиенный удавленник впервые после возвращения передал ему привет от Хозяюшки. Благо, ехать было всего ничего. Чутка поплутав по лесу, Сёмка вроде бы нашел те самые заросли. При белом свете и под снегом все выглядело не так, как дождливой осенней ночью. Но даже если место было не то самое, дела это не меняло. Сёмка вдохнул побольше воздуха и заорал, что есть мочи: - Это я! Я согласен! Слышишь, Хозяйка?! На все согласен! С одинокой посреди белоствольных березок ели аж снег посыпался от Сёмкиных воплей. Но никто не пришел, чтобы забрать его и отвести к Яге. Сколько Сёмка не метался по лесу, голося на разные лады, никакого отклика он не получил. В конце концов Семён натурально сорвал горло, и его зов был больше похож на последние хрипы умирающего. - Прости меня, прости! Позволь тебе служить! - все равно не унимался Сёмка, пока совсем не выдохся. Наоравшись, обессиленный и отчаявшийся Сёмка побрел к машине, которую бросил на обочине. Больше никаких мыслей, кроме как выменять свою свободу на воскрешение брата, сдавшись Яге, у него не было, а отпущенное до похорон время стремительно утекало. Едва переставляя ноги, Сёмка вышел из леса. Около Волжанки сидел огромный, в великолепно пушистой, серо-серебристой зимнине, волк.