Трудность в заведении питомцев

— Скажи честно, тебе будет больно потерять его? — девушка с тревогой в её золотистых глазах посмотрела на своего друга. — Ох, — Барбатос свёл их взгляды вместе, только для того, чтобы Веннесса смогла разглядеть в нём нечеловеческую тоску и сочащуюся обиду на весь мир, — Мне придётся спеть тебе целую гору трогательных баллад, чтобы ты могла понять, насколько. Веннесса смотрит с пониманием, что видит бога в таком состоянии в первый раз. Даже когда власть над городом снова оказалась в чьих-то загребущих руках (да ещё и таких подлых!), Барбатос выдавал только выражение некого ужаса от того, чего он пытался всеми силами избежать. Чего по-настоящему боялся — стать таким же тираном, как и его предшественник (он сам этого не произнёс, но Львиный клык сразу смекнула что к чему, когда тот вскользь упоминал о Декарабиане). Но в те времена люди сделали это за него, дружно наступив на болезненные грабли, отрастившие совсем новенькие шипы, лишь бы их уже оставили в покое. Выдавал свободолюбивый Архонт и толику раздражения, хоть умело прятал его под смехом, который казался удивлённым аристократам смертным приговором. Но никак не непосильную тоску за чем-то, что только должно было свершиться. Однако, Дурин уже мёртв. Его светлая, тёплая и обширная душа навсегда запятнана, и слишком поздно, чтобы хоть кто-то был в силах помочь израненному телу дракона, гниющему на ходу. В воздухе витали частички заражения. Двалин в округе глухо зарычал, отмахиваясь крыльями от до самых костей противной пыли. Священная Лира в умелых руках выдавала ужасные ноты. Венти опустил взгляд, ожидая ещё всего пару минут. Пара минут не более, чем пара минут. Но за неё можно столько всего успеть — Барбатос успевает прочувствовать всю вечность и залиться мыслями. И все они о Соколе Запада, неотрывно, подобно самой хищной птице, наблюдающей за линией горизонта. Но Веннесса — праведная птица, и именно поэтому она самовольно опускается на разграбленные равнины на крыльях, силе которых позавидует лев. Барбатос зрит с нескрываемой печалью, пока ветры буйно доносят до него ужасающие вести. — Дурин, как давно в твоём сердце залегла эта зараза? — он откровенно хочет, дабы этот вопрос донёсся до разума дракона. Просто потому что в голове не укладывается, как аккуратные детские лапки, держащиеся всегда близь земли, так быстро смогли отрастить смертоносные когти. Часто ли ветры замечали, как очаровательный маленький ящер вьётся вокруг людских домиков, ласково едва ли не мурлыкая, выпрашивая всеобщее внимание к пушистому животику, и доносили это до ушей Барбатоса? Только от разума Дурина остались жалкие крупицы, а душа забита под завязку жгучим желанием. Желанием раскрыть разорванные в неразличимом безумстве крылья, точно так же, как это делает устремлённый Сокол и летящий рядом с ней Архонт. Устремиться и нависнуть над городом нескончаемой бедственной бурей, как это делает Дракон Востока. Только Дурин не понимает, — не может, не смышлёный ещё, — что бирюза, тянущаяся вслед хвосту и шести крылам, несёт жителям исключительно лёгкий пассат свободы. Дурин рычит, повторяя за старшим братиком, и лишь тянет шею. И тянет братика со смехом в безумный танец когтей и клыков. Забвенно смеётся в ответ на безнадёжные звуки лиры. Смотрит прямо-прямо своими большими тёплыми глазками в синеву безнадёжной тоски своего бога. *** Моракса никто не спрашивал. Адепты не интересовались, больно ли ему расставаться с некогда верным другом. Да Гео Архонт сам никому не говорил, гордо исполняя свой долг защиты Ли Юэ. Союзники Властелина Камня слишком уверены в своём предводителе, чтобы допускать скверные мысли о его едва дрожащей руке, направляющей копьё на озлобившегося дракона. — Сделав свой ход против этих земель, ты грубо нарушил наш контракт, — янтарные глаза всё смотрят да наблюдают, но отчего-то душу Аждахи разглядеть не могут, — Гнев Камня неминуем. «Старый друг», — упёрто молчит скала, но невероятная ярость дракона заставляет её содрогнуться. Задрожать, подобно листам кровавой яшмы. Янтарь горный идёт по трещинам, едва ли стоит ему почувствовать конец рёва, рвущего земную кору. — Это место станет заключением на твою вечность, Аждаха. — Прочный щит позволяет выдерживать последующие ударные волны, грохочущие под скалами и морями. Позволяет защитить одного молодого адепта, рвущегося на безжалостный бой с золотыми рогами Лорда Гео ящеров. Но, кажется, Моракс всё же просчитался. Ведь щит недостаточно твёрд — его не уберегает от назойливого треска где-то глубоко внутри. Земля ли трещит? Янтарь ли? Птичьи кости Творца Гор, Хранительницы Облаков, Бронзового Воробья? Но Моракс отрывается всего на жалкую секунду, чтобы оглядеться, и не замечает никаких серьёзных ран на союзниках. — Ли Юэ не те земли, где будет посеяна тобой разруха. — Произнеся эти слова, Властелин Камня осёкся, ведь в глазах дракона сверкают искры. «Нет», — тогда обдумывает он, что в словах его всё верно. Это просто остриё копья неожиданно затупилось о каменную чешую. Архонт осекается непозволительно часто, ведь ему нужно подумать и много. И прежде всего, о чистом янтаре в новообретённых глазах своего нового знакомого. Оболочка их ярко сверкала, отдавая дань видимому свету, а при виде жителей гавани всегда наполнялась каким-то неведомым ранее озорством, хоть дракон скал и был предельно спокоен. Владыка Лун пропускает вперёд двоих быстроногих якс, что по молодости рвались к исполнению своего долга перед гаванью. Хранительница Облаков как-то невольно подмечает, что они действуют так слаженно — даже рёв гор и их летящие породы оказываются не в силах разбить дуэт. «Бронзовый Воробей превосходно сработался с Охотником на демонов». А Творец Гор замечает, как Верховный адепт всё думает. Вероятно, как будет лучше запечатать вход под Древом Подавления. Но на деле всё о том, как же разгорался драконий янтарь, коль кому-то понадобилось тронуть благополучие города. А сейчас его гневный взгляд не напоминает уже ничто, а утробный рык Аждахи не разобрать никакому чёткому слуху. Ведь дракон не рычит. Моракс оставляет барьер, сплочённый кольцом громоздких колон, в мимолётной надежде на то, что если же этот щит не смог защитить его самого от болезненных потрескиваний, то пусть он поможет заточённому дракону. В груди всё трещит и трещит в ответ на спокойствие земли. *** Райдэн некому было спрашивать. В звёздную, противоречиво тёмную ночь, когда над ней склонились внушительных размеров змеиные клыки, её некому было спрашивать, насколько больно кололся их яд. Хотя богиня бы и не ответила — она слишком хорошо помнит багровые реки, льющиеся по земле и белоснежной чешуе. Ещё лучше помнит, как они заревом отражались в змеиных глазах. Тогда Эи тянула руку, и её едва касались вороньи, чёрные как смола перья. — Тебе уже нет нужды воевать, — копьё колом торчит в земле, откинутое солдатом в слепой надежде, — ты войдёшь в историю как самый преданный генерал. «Не будь ослеплена. Не колебись. Иди по пути, в который ты веришь». Иногда ей казалось, что жизнь должна остановить свой ход. Но не так, как это сделали они. Все они, откинув рамки реальности и затерявшись в конечной иллюзии. Райдэн не расскажет, насколько сильно жглось яркое светило Священной Сакуры, до чего опалял небесный жар глаз, выбитых в могучем древе. Тогда над Инадзумой полился дождь, сопровождающий неизменную грозу. Но нарастает она всё сильнее с течением времени. Это — ошибка сего бренного мира. И тогда… лишь вечная память сохранила бы, как одна тысячелетняя богиня шла в непроглядном тумане острова, который совсем недавно стал полем борьбы. В плотной пелене на глазах не замечая добрую половину от себя, она шла по дороге, и всё отрицала. Отрицала многое и верила во всё: страх древнейшего хранителя, небесное светило лисьего сердца, преданность демона и неизменное правление. Осколками сыпались иллюзии вокруг островов — только туман оставался с ней бережливой дымкой. Он ведь не желал смотреть ни на что. И её слёзы были в том числе, просто, потому что 500 лет назад её уже некому было спрашивать. Одна богиня пала на колени, пока дождь пытался скрыть сверкающие линии молний.