~
Со всей Руси-матушки нечисть стекалась на болото за невестами, чтоб род свой тёмный продолжить да в любви и согласии творить дела неладные по земле русской. Случались и гости с заграничья дальнего — всем угождало болото местное. Болотники именитые заокеанские да прочие нечистые правители местных красавиц не раз выбирали в жёны себе, и жили те счастливо, в государствах чужих, управляясь с хозяйством басурманским да рожая самых прекрасных деточек, кои после будоражили да смущали род людской на чужой земле не хуже, чем в родных краях. Ибо на Руси великой даже нечисть ликом прекрасна, хоть и противное говорят языки злые — не ведают они про то, либо с зависти лютой напраслину возводят. А болото то с незапамятных времён Невестиным кличут.~
Разрешилась старая Авонка ребёночком и расплакалась от счастья материнского. А повитуха, сестра её Дьеленка, приняла ребёночка-то да и заскулила горько. Не бывать выхода в свет никогда их роду, ибо мужеского полу народилось дитя… Две их, дочери, у родителей всего лишь было, да и то одна убогая, а Ваухан так и вовсе одиночкой-бобылём по жизни шёл, пока Авонку не повстречал однажды, перешагнув к тому времени уже давно порог зрелости.***
Медленно да сторожко пробирается кикимор по одному ему ведомой тропке через родное болото. С кочки на кочку неслышно ступает обутыми в мягонькие кожаные, расшитые ласковыми да умелыми руками тётки Дьелены, ичиги ногами. Упирается длинной слегою в илистое дно. Задумчиво проводит ею по водной глади, вглядываясь в плавно поднимающуюся вслед за концом и причудливыми маленькими вихрями завивающуюся вокруг него потревоженную болотную муть. Не боится Кимушка свалиться и промокнуть либо увязнуть в гостеприимной, жадной до всякого живого тине. Напротив, частенько проделывал подобное в детстве, шаля и играясь с подружками мавками да лоскотухами, дружками анцыбалками да анчутками — человечьи дети всегда сторонились его за необычность и болезный вид, — возвращался домой весь в тине да ряске болотной, на что старая Авонка лишь головой качала, но и слова в укор не говорила. Теперь же осторожность да степенная аккуратность — это, скорее, дань взрослению, становлению да вхождению в разум, нежели опасение быть утянутым в царство зеленобородого . Ну и что, что он такой один на белом свете? Ну и что, что в роду кикиморьем, с кем бы девица ни повелась, лишь девочки-кикиморы рождались? А вот он не вышел... Так случилось, что уж теперь-то… Авось-либо это и к лучшему. Эвон тётка Дьеленка, даром, что замуж никто не взял от хромоты да кривоты ейной, — хорошо ведь тоже устроилась. Помогала матушке его ро́стить. Да добрая какая, да складная! Сказки всякие сказывать часами может. Авось и он своё место в этой жизни отыщет. Вон травником заделался — травки-ягодки полезные собирает, да в лекарских делах горазд. Глядишь, и сгодится на что ещё болоту родному… Хорошенький да ладненький вырос Кимушка. Тоненький, словно тростник болотный, с лица бледноваст маленько, но к волосам блёклой аспарагусовой масти как-то не прикипел бы, видимо, румянец да загар солнечный. Оттого на него и поглядывали с опаской дети из деревни — не хворый ли? Да кто ж тут разберёт-то, в самом деле? Ведь и матушка понесла поздно, да и рождён он был не тем… не тем, кем до́лжно. Как тут про здоровье-то кикиморье судить можно? Неудачная из него невеста — позор болота, и семьи своей позор, чего уж тут говорить. Женихов, конечно, не бывать во дворе родительском, что бы там ни блазнилось тётке в её раскладках. А уж чтобы в жёны кого взять, так про то и думать нечего. Ведь не зря ж болото Невестиным кличут — лишь невесты на нём народиться могут. Посему и Кимушка неправильным себя считал. Не видел он себя, как ни старался матушке с отцом угодить, ни парнем, ни девицей, потому и на перепутье будто стоял изо дня в день. Потому и в раздумьях всегда пребывал, пытаясь по-честному определить своё предназначение, да всё никак не выходило у него докопаться до сути своей. От раздумий постоянных стали его блаженным считать не только деревенские, но и свои нечистики. В ближайшую районную школу два года лишь отходил, на большее не хватило родительского терпения — обид много натерпелся от других детей за то, что выглядел не так, как все. Как подрос, вдвое больше над ним надсмехаться стали. Называли сектантом клятым либо просто чудьевым отродьем. Матушка прознала про то, жалела-ласкала Кимушку, да и рассказала, будто бы невзначай, что не ругательство это — чудь белоглазая — а всамделишние люди, которые многие годы тому назад в этих местах обитали, а потом ушли. — Кто ушёл, а кто сгинул вовсе, не приемля новую веру, новую жизнь, что народу тому навязать хотели, — подтвердила кривая Дьеленка, перебирая в уголочке сушёные травы, кикимором собранные дысь. — Гордый народ был, сильный да смелый. Многие, не желая новому Богу покориться, целыми семьями под землёю себя хоронили, со скотиной и утварью всей. А которые так рассыпались по всему миру, будто орехи из старой шишки. — Но тёть Деля, почему сектант-то? — всхлипывал горько племянник, ненавистные зелёные волосёнки под материну косынку пряча. — Так то по глупости своей да по незнанию болтают они. Ты не слушай их, Кимушка. Может, и взаправду, есть в нас сила чудья, кто ж бы знал? Мать твоя, гляди, какая красавица — высокая, статью вышла, глазищи зелёные, колдовские прямо. Отец эвон уж сколько вёсен насмотреться не может. Не берут старую кикимору годы-то, оттого и злятся люди, что неподвластно им, глупым, время... А ты сам-то, погляди, весь в мать пошёл, и глазищи ейные тоже перенял, и статью в сестру тоже, только волос от отца и достался. Вздыхал на то кикимор только — чаще всего за волосы ему и прилетало от сверстников, да ещё за тонкокостность и хрупкость видимую. Дразнили девчонкой, за хвост зелёный дёргали, думали — крашеный. Со временем дружки-подружки повыросли все. Русалки да водницы, не спопашились сами, как замужними сделались. Анчутки да анцыбалки попереженились раньше, чем в загул уйти успели — мамки строгие у всех, никому спуску не дают. Так и остался кикимор один на один со своей необычностью. Вроде, и плохо это, что пропадает особь никчёмная, так как популяция (эко слово новое ныне заковыристое придумали-то) болотников да прочей нечисти в последние дни в совершенности резко упала. Простым языком говоря: вымирает нечисть болотная. А тут ещё и на Невестином болоте парни рождаться стали. Видимо, экология виною всему нехорошая оказалась да разраработка болотных торфяников, многократно усилившаяся в последнее время. Спугнули мирно обитающую в этих местах нечисть. А с противной стороны, никуда ведь не денешься от того, что родился уж, да и вырасти успел. Какой-никакой, а помощник старым родителям своим. Да и местных нечистиков с деревенскими подлечивает, когда требуется подобное. Благодарны они очень, хоть и принимают его самого за болезного, потому как и ни то, и ни сё он на болоте своём. А дух болота Невестина требует своего — будто в насмешку, одаривает кикимора нежностью да теплом нерастраченным. Некуда девать ему свои тепло да ласку, растущие в нём, множащиеся день ото дня. Девичья черта это, будущей жене да матери присуща, да не в том теле заложена она...***
Виверра тем ещё развратником был. Воистину с него списывали, когда говорили, что отлюбит всё, что шевелится, а что не шевелится — расшевелит и всё равно отлюбит. Кошаком ему тоже неплохо жилось. Веса в нём, почитай, более двадцати килограммов было. Мощное приземистое мускулистое тело, одетое в короткошёрстную, но с густым мягким подшёрстком, полосато-пятнистую шкуру, излучало грацию и опасность, чем завораживало до умопомрачения. Когда же перевоплощался в людскую ипостась, то тут уж никто никогда не мог устоять перед столь шикарным, грациозным и соблазнительным молодым мужчиной — ни женские особи, ни мужские. Будь то человек, либо зверь, либо нечисть какая — всяк падал к его ногам. Ещё бы не упасть — молод, красив, как сам Сатана, горяч, будто сотня инкубов, вместе взятых, и столь же искушён во всяких непотребствах, однако ж... Помимо всего означенного, имел Виверра два высших образования, огромный особняк в коттеджном посёлке недалёко от столицы и большой и весьма прибыльный бизнес, отточенный и доведённый до автоматизма настолько, что мог преспокойно путешествовать в своё удовольствие, пропадая неделями и оставив всё на доверенных людей. Потому и предавался он разврату, казалось бы, бездумно, открывая для себя новые края и новые страны, не ведая границ дозволенному, ибо никто не мог противиться его чарам. Многих девок попортил на своём пути, и не сносить бы ему голвы своей буйной, кабы не хитрость его, ловкость ума, природная демонская изворотливость да живучесть, что всем кошакам присуща. Знал это. И пользовал бессовестно. Видимо, в роду его известные встарь коты-баюны имелись, что сказками своими да льстивыми речами усыпить могли, морок навести, одурманить любого. Была, помимо дела любимого, путешествий, соблазнения да совращения, у Виверры страсть забавная, которую тот прекрасно с разъездами своими совмещал. Являясь частично водником, очень уж любил он рыбу удить самостоятельно — просто помешан на том был. И так ловко у него выходило, что загляденье просто! В людской ипостаси получалось и вовсе руками словить самую лучшую рыбину на удивленье случайным свидетелям, и в образе кошака тоже не плошал он никогда. А давалось ему подобное с того, что от других кошаков отличался он многими вещами. Взять хоть самоё его устройство кошачье. Например, нос его устроен настолько занятно, что Виверра имел умение задерживать дыхание и, ныряя под воду, способен был даже бегать там, дабы рыбку покрасивше да повкуснее выбрать. Небольшие же, мягкие, будто бархатные, уши настолько плотно прижимались к голове, что вода не имела никакой возможности затекать вовнутрь. И самое главное отличие от прочих кошаков — это перепонки между пальцев, покрытые мягкими коротюсенькими шерстинками. Последнее весьма роднило его с водяными и болотниками, ведь он умел не только бегать под водою, но и норовисто плавать в погоне за приглянувшейся добычей. Вот и рыскал по многим и многим водоёмам Виверра, охотясь на рыбин местных да любуясь красотами окрестностей водоёмовых в своё котячье удовольствие. Всю Расею-матушку исколесил, и не только её родимую. Побывал на водопадах многих и на реках горных буйных, на тихушных равнинных речках и на озёрах глубоких, побывал и у моря даже, но не понравилась ему вода солоно-горькая. А в болотах сибирских оказался, затуманился его разум с чего-то, не понятно. Захотелось ему вдруг осмотреть ближайшие болота. Узнать захотелось, с какого такого ляду разум его туман пробирает. Отчего отпускать не желает его болтниками да анчутками ископыченная водица. И не силою держит ведь, а ласкою какой-то что ль, будто упрашивает его — уговаривает… Вот и пошёл он по кочкам болотным стелиться, припадая на лапы к самой той водице, да по сторонам посматривая. Как вдруг… Встретив на болоте хрупкую одинокую фигурку с обхваченными наголовнём* зеленоватыми струящимися волосами, бледной кожей и тоненькими ручками, растерялся даже. Надо же! Парнишка… Худенький, тоненький, словно тростиночка. И волосы длинные, тесьмой перехваченные небрежно, блестят на солнышке, зеленью отливают, непривычно так — красиво. Засмотрелся Виверра, притаившись за кочкою, на парнишку, кольнуло что-то в ямке под левой лапою, в подмышке у него. Задумался… От чего-то захотелось оплестись вкруг мальчонки, потеснее прижаться и замурлыкать, будто кошак печной он, а не Виверра вольный,— настолько тёплым и домашним почудился ему встречник болотный. Сам от себя ощетинился Виверра от таких мыслей, уйти собрался от греха подальше. Да на беду, обернулся парнишка, тряхнув волосами зелёными, на солнышко чтоб взор свой кинуть заходящее. И увидел Виверра то, от чего взгляда своего отвести не смог уже. Большие, словно удивлённо распахнутые ко всему миру, глаза цвета всех красок весеннего леса — сочного, нежного, только набирающего свою силу, а от того девственного и чистого. И лучик крайний, уходя на покой, звёздами яркими выцветил глаза эти, полоснув на мгновенье по ним светом своим. Замер Виверра, узрев такое чудо, и понял, что не сможет уже он отпустить своего встречника так просто. Никогда. Многих и многих на своём пути перепробовал он, но такой невинной чистоты в глазищах огромных, такой наивной доверчивости к миру, смешанной с затаённой в глубине природной мудростью, не встречал ещё. Стал он поближе подбираться. Подкрадываться стал. А парнишка его — раз!— и увидел вдруг. Удивился весь, разулыбался. Словно солнышко само, возвратившись, лучиком мазнуло. — Ой! Доброго вечера, уважаемый. Добро пожаловать, — говорит, а голосочек, словно ручеёк далёкий в лесной чаще, в чувствительных ушах Виверры отдаётся. — Давненько в наших краях пришлых не было. Ох-х, не свезло тебе, дорогой гость. Не наросли ещё невесты… Не боится! Улыбается! Красивый! Тёплый, мягкий, нежный, домашний… — Не наросли, говоришь? — спрашивает Виверра, поближе перебираясь. — Вы что ж здесь, невестами промышляете? — Так ведь Невестино ж болото… — Бледные щёчки едва заметным румянцем покрылись застенчиво. — Так вот оно что, — говорит котяра, ухмыляясь. — А как же ты тогда здесь? Гаснет солнышко разом. Складочка горькая в уголке губ бледных обозначилась. — Так неудачный я. Матушка поздно понесла, да не сложилось, видно, что-то. Вместо девочки, я родился. Молчит Виверра — сказать ему нечего. А парнишка снова улыбается, только грустно очень. На Виверру смотрит, узенькие ладошки друг о дружку потирает неловко. — Вот случилось бы у матушки всё правильно, так и для тебя бы невеста была бы. Говорят, я красивый. А был бы девушкой, наверное, и вовсе красавицей бы вышел. Согласен Виверра с теми, кто говорит такое про паренька — красивый. Красивый! Тёплый, мягкий, нежный, домашний… Ласковый, добрый, хороший, наивный... —Выглядишь ты, и правда, любо-дорого смотреть, — говорит на то Виверра, приближаясь. — А я слабость испытываю к тем, кто так очаровательно выглядит. — Что ты такое говоришь? — вздыхает, всё так же грустно улыбаясь, Кикимор, присаживаясь на пушистый зелёный островок. — Какую такую ещё слабость? — Сильную. Очень, — начинает мурлыкать Виверра, подбираясь поближе и, припадая на кочку, обвивая длиннющим хвостом живот кикимора. Его мурчание — сродни грохоту деревенского трактора, который, видел как-то Кимушка, пьяные мужики, решив смотаться в районный сельмаг за горилкой, притопили в местном болоте спьяну, — такое же гулкое и громогласное. А ещё... убаюкивающее, успокаивающее. Так и хочется притулиться под тёплый пятнистый бочёк и прикорнуть аж до утра. Никогда такого ранее не случалось с юным кикимором. Не мигая, глядит Виверра в зелёные глазищи, облизывается. — Сожрать меня что ли хочешь? — удивляется парнишка, и глаза его, цвета зелени лесной, широко распахиваются, но всё так же без испуга вовсе. — Думаешь, я вкусный? — Вкусный-вкусный, — сам себе мурлычет Виверра. — Даже не представляешь, какой вкусный. — А, — соглашается кикимор, махнув тоненькой ручкой. — Ну, раз вкусный, тогда ешь, конечно. Только гляди, от кикимор ведь несварение может случиться. Всю оставшуюся жизнь животом маяться будешь. Замер Виверра на секундочку короткую. Какая же безрассудица, право! Ну как таким дурашкою можно быть-то? — Ничего-о-о. Мр-р-р-р. Я проверю тебя на пригодность, — мурчит, облизывается снова Виверра и заваливает кикимора на спину. — Вот лизну тебя сначала. А потом попробую на вкус. А затем и съем, наверное. Улыбается своей пастью звериной клыкастой, обходит по кругу лежащего на спине парнишку, припадает на лапы к самой земле-матушке. Приглядывается. Жмурится глазами жёлтыми. А Кимушка глазищами своими здоровущими смотрит вслед за ним по кругу тоже. Любуется. Улыбается так нежно-нежно. — Красивый ты, — говорит с восхищением. — Я даже рад, что такая зверюга красивая съест меня. — Раздевайся тогда, — говорит Виверра, прячет за оскалом звериным улыбку умильную. — Твои тряпки я есть не буду. — И правда, — удивляется своей глупости кикимор, поднимаясь и стаскивая с себя рубаху да мягкие кожаные сапожки со штанами и складывая аккуратно в стопочку. — Авось пригодятся кому. Мне-то уж без надобности. — Улыбается чисто и ласково. От простоты да наивности такой перехватывает дыхание у Виверры. А от взгляда на тоненькое хрупкое тело парнишки с выступающими ключицами да бедренными косточками, да животиком впалым, да коленками острыми, да… Пошёл, в общем, слюною истекать Виверра — аж сёрбнул, втянув, чтоб не обвеситься потёками. Снова удивлённо смотрит на него кикимор. А тот лапой вновь повалил его на зеленушку. Подполз поближе, язык шершавый вытащил, в щёку лизнул. Затем в нос. Затем в шею. Затем в ключицу. Захихикал неловко парнишка, кожей гусиной покрываясь. — Ну и как?.. Как?.. — не говорит, а шепчет, вздрагивая. — Съедобный я? — Ещё какой! — заверяет парнишку Виверра, незаметно перетекая в людскую ипостась и припадая к бледным губам. — Ой, какой съедобный! Сладкий-сладкий… — Красивый… — снова шепчет кикимор, разглядев нового Виверру из-под опущенных густющих ресниц. — Очень… Смеётся тихонько Виверра, проводя пальцами по волосам цвета интересного, снимает наголовень, в сторону откладывает. По щёчке бледной проводит, ушко щекочет — видит, как снова хихикает и гусиной кожей покрывается тот. Совершенно помирать не боится. Наклоняется демонской котяра, губами к ключице снова припадает, по шейке тоненькой проходится. Всхлипом заходится кикимор, глазищи огромные сами закрываются, реснички зелёненькие дрожат, трепещут. Ниже спускается Виверра, сосочек-горошинку губами обхватывает, оттягивает, отпускает и тут же языком плашмя проводит, едва-едва касаясь. И́кает громко парнишка, выгибаясь. «Какой же чувствительный!» — восхищается Виверра и то же самое проделывает со вторым, заставляя парнишку задёргаться, будто в судороги вогнал. Протягивает руку коварный соблазнитель, проводит вниз по ввалившемуся животику, ходуном ходящему, ниже спускается. В чём-чём, а в ласках да соблазнении нет равных Виверре. Ахает Кимушка, глазищи огроменные распахивает, смотрит обиженно затуманенными зелёными. — Ешь уже, — шепчет чуть слышно. — Зачем мучаешь? В абсолютном умилении Виверра от тех слов кикиморовых. Аж мурлыкнул, будто продолжал кошаком оставаться. Изогнулся весь, в глазищи зеленющие смотрит — тонет в них, бездонных, пропадает совсем. Кто ж тут соблазнитель-то ещё? —Не распробовал я тебя ещё, — говорит серьёзно так. Говорит, а сам всё ниже опускается. Гладит-гладит животик, переходит на плечики, шейку, зарывается пальцами в волосы, дёргает слегка, но только чуть, чтоб успокоился Кикимор. А тот и вправду опадает и глазищи свои закрывает снова. — Пробуй, — шепчет еле слышно. — А ну как не понравлюсь… «Понравишься! Ещё как понравишься! Уже! Ох, как понравился! Никому не отдам! Только мой будешь! Только мой! Мой…» — толпятся, распихивают друг друга мысли в голове Виверры. Наклоняется он снова, и везде его губы и язык, будто прожечь хотят бледное тело кикимора — пробует… Выгибает парнишку, корёжит. Кулачками глаза да рот прикрыть пытается, чтоб непотребные стоны в ходуном ходящей груди удержать, что с собою делать, не ведает. Поднимает голову Виверра, глядит на чудо-солнышко, негаданно нагрянувшее ему. Тает в умилении. Проводит быстро вверх-вниз рукою — раз, другой, третий. Закусив язык, наблюдает, как парнишка выгибается и, пискнув, словно мышка-полёвка, острым когтем подцепленная, изливается в руку прямо. Дышит сильно и часто и дрожит ещё долго-долго…***
Снова смотрит Кимушка своими огроменными зелёными. Ручки-ножки раскиданы — пошевельнуться боится. Опасается. — Что, — говорит, — такое со мною было? Я как будто умер. Думал, что съел ты меня насовсем… а теперь вот… не знаю, что думать… Разулыбался Виверра. Ласково так, нежно смотрит на парнишку. — Я пригубил тебя, — жмурясь от блаженства, проворковал он, тихонечко подрыкивая от нового чувства, что в нём нежданно поселилось. — Мне понравилось. Сильно. Хочу ещё отведать тебя. Много раз. Много-много раз. Ты очень вкусный. А ещё ты очень славный и милый. «И невинный, — подумалось вдруг, — настолько, что аж дух захватывает». И мне кажется, что не зря я сегодня на ваше болото заглянул… Нет! Определённо, не зря. — Так ты обманул меня? — Вспыхнули румянцем бледные щёчки кикимора. — Ты не собираешься меня есть? Он подскочил и стыдливо уселся на коленки, подтягивая к себе стопку одежды. Неловко стал напяливать обратно, всё более и более румянцем заливаясь. Ну надо же было так опростоволоситься! Всему виной доверчивость его да распахнутость врождённая к людям — без этого ведь не стать хорошим лекарем, потому как канал для связи всегда должен быть открытым. Чтобы ведать, чувствовать... — Сердечко моё зеленоволосое! Да каким же я должен быть безмозглым полудурком, чтоб такое сокровище сожрать, по-твоему? — удивился Виверра неразумию своего, как он считал уже, солнышка. Огроменные глазищи сверкают в слабых отблесках лучей почти закатившегося за резную кромку вековых деревьев солнца. Не понимает Кимушка, чего ему ждать теперь от этого странного мужчины. Тот же сызнова обрядился в кошака, ластясь к парнишке и обвивая его животик хвостом, промурлыкал: — Одевайся, Солнышко. Идём. Буду с матушкой твоей знакомиться. Да с батюшкой договариваться.***
Быть на Невестином болоте ещё одной свадьбе! Роняет скупые слёзы старая Авонка. Сестра её, Дьеленка, в небо звёздное смотрит — не иначе свихнулась, болезная, молиться стала, что ль, нечистая. Ваухан же, глава семейства, уже ничего не делает — прикорнул, перепивши на радостях, на плече у папаши виверрова. Хорошо подружились они. Не одной, и не тремя чарками подружились, а многими и многими. А и пусть на неё, что не будет на той свадьбе невесты красавицы. Зато женихи: оба — загляденье!