Бывало и хуже.

Из-под складной кровати, укрытой шерстяным покрывалом, то и дело показывались ноги во вдовьих белых штанах и кожаных ботинках. Александр Иванович Корейко доставал из своего чемодана и, скрипя сердцем, отсчитывал пачки ассигнаций, изредка поглядывая вверх, на лежащего поверх покрывала высокого мужчину. А этот мужчина, очень красивый, между прочим, не сводил с него задумчиво-рассеянного взгляда. — Здесь ровно миллион, — наконец сказал Корейко, вылезая на свет божий и кивая на кучу денег, покоившуюся на пыльном дощатом полу. — Можете не пересчитывать, у меня как в банке. Остап Бендер лучисто улыбнулся. «Вот и сбылась мечта идиота, я миллионер! " — ласточкой пронеслась мысль в его голове, но на душе по-прежнему было неспокойно. Потом, лишь искоса поглядывая на богатство, а больше глядя Корейко прямо в глаза, он неожиданно подмигнул и спросил: — Скажите, мамаша, сколько будет восемьдесят шесть тысяч четыреста умножить на шестьдесят два? — Зачем вам? — Я вас прошу, ответьте! — Ну, так… ноль… восемь, — сдавшись, Александр Иваныч, имевший дар к невербальным вычислениям, нахмурил лоб, отчего там появилась морщинка, пошевелил пальцами, зажмурился, подумал около минуты и, наконец, дал ответ, — это будет пять миллионов триста пятьдесят шесть тысяч восемьсот. — Именно столько раз я думал о вас в последнее время, дорогой Александр Иваныч, — признался Остап, торжественно вручая толстую желтую папку с ботиночными тесемочками миллионеру, который уже стряхнул последние пылинки с одежды. Приняв ценную вещь, тот положил ему на плечо холщëвый мешок — невесомо и будто бы случайно, сам толком не понимая зачем, коснувшись ткани хлопковой рубашки пальцами, — для транспортировки новоприобретëнного капитала. Быстро и ловко упаковав добро в мешок и запихнув его под кровать, Бендер вновь принял горизонтальное положение и стал наслаждаться созерцанием профиля гражданина Корейко, обрамленного светом пламени, поглощавшего остатки того, что буквально только что было страшной силы компроматом. Предаваясь приятным размышлениям, Остап вспоминал Черноморск, портсигар с хрустящими десятью тысячами внутри, тёплый кефир в коричневом стакане, сильные руки бывшего подзащитного, которые повалили его на железную кровать и чуть было не задушили… В печи догорали последние листочки с подписями и печатями; простой советский миллионер-трудяга, сложив руки на груди, повернулся к великому комбинатору лицом. Тот моментально сменил выражение ласковости, заинтересованности и симпатии, с коими обычно смотрят на детей или питомцев, на отстраненность, но чуткий Корейко всё же уловил тень наслаждения в выразительных чертах сына турецкоподданного. Это его озадачило, поскольку раньше он как-то не подмечал, чтобы кто-нибудь смотрел на него так. Даже Зося, и у той всё: «Искания, духовный поиск, замуж пока никак нельзя, я же вас ещё не полюбила; пусть вы и хороший, и добрый, но у вас же всего сорок шесть рублей в месяц… " — Любуетесь? — беззастенчиво поинтересовался он, отходя к противоположной стене и потирая жилистые руки, чтобы хоть как-то отвлечься. — Но-но, только без насилия, — шутливо воздел ладони к небу Бендер, — не накидывайтесь на меня, как в прошлый раз, ведь я нужен обществу живым и невредимым. Александр Иванович заглянул за засаленную шторку в окно вагона, через давно немытые рамы которого было видно вечернее небо, слегка подернутое серыми облачками, пока лишь с парой мерцающих точек звёзд. Солнце давно зашло за горизонт, из-за дымки облаков наконец показался матовый диск луны. Уныло взглянув на часы, Корейко стал расстегивать манжеты рубашки. Ему не терпелось скорее покинуть этот душный вагон, эту Магистраль, жаркую пустыную, но прятки от великого комбинатора, из-за которых он и попал сюда, так его утомили, что перспектива переждать ночь в товарищеском вагоне казалась более заманчивой, чем трястись на верблюде или, того хуже, плестись пешком. Заветный чемодан, несмотря на незапланированное облегчение, всё ещё был набит перевязанными пачками с пятирублевыми бумажками. Можно вернуться домой, объясниться с Зосей, предложить ей руку и сердце, устроиться на прежнее место счетоводом и жить припеваюче, без всяких… Тут он потряс головой и опасливо взглянул на Остапа. Тот безмолвно созерцал его усатую физиономию без каких-либо эмоций. Корейко приблизился к занятой постели и, вопреки привычной кроткости, принялся пристально глядеть в тёмные глаза великого комбинатора. — Будьте так добры, освободите пространство. Я хочу спать. Ответом на скромную просьбу послужило таинственное молчание. Корейко попросил ещё раз. Потом он замолчал и прислушался — дыхания Бендера практически не было слышно. Тот попросту дремал с открытыми глазами — притомился несколько суток с вечнощебечущими корреспондентами в одном купе ехать, да под полуденным солнцем несговорчивого миллионера караулить. Глядя на его запыленные штиблеты и штанины Александр Иваныч подумал, что его биограф, скорее всего, некоторую часть пути проделал пешком. Может, даже голодал или терпел лишения. Такие сочувственные мысли в нём шевелились чуть ли не впервые, что снова его поразило. Корейко вдруг ощутил нечто вроде симпатии к своему преследователю, ныне мирно сопящим на чужой постели и выглядевшим совершенно беззащитным. Теоретически, можно бы его… кхм…и своё вернуть…и по коробочкам… и в разные концы… и голову в бочку… Сын Черноморска вздрогнул, отгоняя подальше такие мысли. В его остром уме тотчас же составился список причин, по которым этот злобный замысел не может быть претворен в жизнь. Лёгкого — хотя, чего уж тут, больше нежного — тычка в грудь хватило для окончательного и быстрого пробуждения новоявленного богача. — Займите места согласно купленным билетам, наш состав отправляется! — Уходите же с моей кровати, почему при каждой нашей встрече вас тянет именно к ней? — Не только к ней, — лукаво подмигнул Остап, ни на миллиметр не двигаясь с места. — А вообще мне некуда идти, я, пожалуй, переночую здесь. Мне у вас нравится. Но чтобы удовлетворить вашу скромную просьбу, я могу пустить вас к стене, а сам умещусь с краю. Соглашайтесь, я подаю только по субботам! Корейко наградил его строгим, даже могло показаться, что суровым взглядом, но ничто не могло смутить великого комбинатора, особенно при настоящих обстоятельствах. — Я вас сейчас столкну, ей-богу. В последний раз прошу! — запальчиво, но одновременно устало предупредил миллионер, расправившись с пуговицами и избавившись от просторной рубахи. — Вас что, не устраивает честная половина? — Остап (будто бы в возмущении) приподнялся на локтях.— Позволю себе заметить, что вы, мамаша, неблагодарны и несправедливы ко мне. Я приехал к вам в Черноморск. Нашел вас, углубился в ваше темное прошлое, интересовался всем, чем интересуетесь вы, ездил к черту на куличики за крупицами информации о вас. Напомню, что всякий труд достоин оплаты. И вот, на самом исходе моей кропотливой, ювелирной работы вы вдруг исчезаете, пользуясь внезапной газовой атакой, в которой, между прочим, я пострадал, сбегаете в этот Богом забытый Сахалин, но я и здесь вас отыскал. И после всего, что между нами было, вы ещё горите желанием убить меня! На этих словах сын турецкоподданного на мгновение задумался и, не в силах удержаться от того, чтобы поддеть своего вялого оппонента, добавил: — Или просто горите желанием? Я ведь вас насквозь вижу. — Прекратите этот балаган немедленно! — взорвался Корейко, пунцовея не то от негодования, не то от стыда. Ему вдруг стало очень неловко. Нападать же он не решался, поскольку помнил плачевный исход своей атаки ещё дома, когда попытка отстоять свою честь и оставить часть богатств при себе с треском провалилась, а некоторые увечья, нанесенные ему Бендером, дают о себе знать до сих пор. — И напрасно вы меня так не любите. — Что мне ещё сделать, чтобы вы ушли? — Удвоить выкуп, — с каменным лицом сообщил Остап, но наслаждался эффектом всего несколько секунд, поскольку ему стало жаль несчастного Корейко, который, казалось, сейчас заплачет. — Ладно, согласен уступить вам свою половину за поцелуй. Великий комбинатор, довольный своей выходкой и проявленным великодушием, снял пиджак, под которым обнаружилась облегающая тонкая чёрная блуза, и принял самую расслабленную позу, с удовольствием наблюдая метания Александра Иваныча. Мстя за сбитые ноги и недели голодовки определённо имела успех. — Идите к чёрту, — Корейко насупился и приготовился спать на полу. — Да… Да ни за что! — Вы не понимаете, от чего отказываетесь, мамаша. Но я согласен с тем, что и целая половина такого матраца — это роскошь. Уже поздно, прыгайте к стене; за дополнительный подогрев спального места доплачивать необязательно. — С вами — никогда! — воскликнул несчастный каким-то не слишком уверенным тоном. — Да вы ведь и не пробовали, Корейко. — И не собираюсь! — Что же, будете спать на полу? — Буду. — Ну и дурак. Ночью в пустыне, как известно, довольно прохладно. А сегодня было даже холодно. На складной кровати, в тесном вагончике, средь песков и верблюдов, согреваемые теплом маленькой печки и собственных тел, лежали командор Остап Бендер и его золотая жила — Александр Корейко. Первый спал бесшумно и крепко, как спит довольный ребёнок, которому накануне купили мешок конфет; второй копошился у стенки и никак не мог найти удобное положение, в котором бы удалось моментально заснуть и избавиться от неправильных, пошлых мыслей, так навязчиво лезших в его белокурую, но уже с небольшой залысинкой голову. Вдвоем лежать на узкой кроватке было, конечно, довольно тесновато, но спихнуть великого комбинатора было бы малодушно, да к тому же страшно, а пойти на противоественный путь выкупа второй половины постели по-просту невозможно — всё равно Бендера пришлось бы будить, а потом ещё вступать с ним в унизительные объяснения, сносить остроумные колкости, быть может даже побои, наконец, прикасаться к тонким губам, постоянно искривленным самодовольной усмешкой… Нет, нечего и думать. Бывало и хуже.