Sympathique

      Ей постоянно снится балет «Щелкунчик» (во сне часто её кромсает страшная львиная челюсть), на который её постоянно отводил за руку Тео. Может быть, ей бы и хотелось за руку, как томную зрелую даму, но ей не хотелось стареть (и вешать их фотографию в раму).       А всё потому, что он сам был стар, пахнул «Старом», был симпатичен и сам звал себя симпатичным, был позолочен и золотил облезшие браслеты (иногда смазывал маслом облезшую голову, пальто и головку члена).       Она-считала-ступеньки-Мон-Мар-Тра-через-чёрточку по

вз Вин Че Нно Й

л ес тни       це.       Солнце гостится сквозь окно, пробивая Париж лучом, голову апаша кирпичом, замочную скважину сворованным ключом, иногда травит Габи молчком угаром (может быть, даже угарным газом, чтобы она засыпала и просыпалась к пришедшей почте написать письмо маменьке и папеньке).       Она не хотела работать, завтракать, валяться в кровати, гладиться шершавой пядью, глядеть, как танцуют канкан на эстраде. Эстрада потухла и умерла в свете софитов. Прямо как Софи обстреляли автоматными пулями. Хотела только гладить винтовку, голову брата, носить коричневое платье, сохраняя свою фамилию (её фамилия была запечатлена на братской могиле, в платяном шкафу, в гравировках её имени и в брауновской жиле).       Где-то пробегает её брат. Его звали Райнер, но в основном прыгать в окоп. Может, где-то летит над оккупированным Парижем её будущий сват, захватывая за собой годы, которые она так и не проживёт (и её дети тоже). В него стреляют, может быть, даже убивают, но не раз и не два. А так, на два шага вперёд, поворот и немного танцев. Делает пируэт, репетирует в театре. Он хорошо играет в театре, а точнее в труппе. Лёг его батальон, где труппа писала письма перед тем, как стать трупами, затем удобрениями для роз (которые Магат ставил ей на тумбочку перед тем, как её убить).       Она убита аллергией, чесоткой в носу и теми страшными снами, которым суждено когда-то сбыться. Тео в них не верит, но она верит ему (но она прекращает, как только её охватывает паника, что Щелкунчик уже стоит у дверей, хочет её захватить).       Габи давно молода, но никогда не была прекрасна. Она цепляется за бусы и за надежду, что скоро всё кончится: война, режим, оккупация, её жизнь, людские страдания, крики птиц за окном, позолота Магата.       Она летит в кабриолете, а в цвете крема лежит полудохлый Париж на склепе Триумфальной арки. Она нарвала цветы и жёлчной рвотой в колодец, откуда ей придётся напиться и лупоглазит странное Эхо предсмертных криков брата, саблезубо щёлкая (и та истерично сбегает, когда Щелкунчик в театре смотрит на неё и проталкивает её гусеницей по деревянному горлу.) Она

была

безумна

как

зиг

заг.

А Зик Её Предупре

ждал, когда она сбежит в Берлин в его объятия, но смерть ждала её и там и тут.       На Монмартре играет тромбонет.       Играет тромбонет.       Играет тромбонет.       Играет трупоед.       Когда она закрывает глаза, в её левое чёртово ухо влетают овации Монмартра, стоны Магата, скрип кровати и затёкшие слёзы, а из правого ангельского уха вылетает старческая сперма, сера, золотая стружка.       Он гладит её по брюшку, она сидит на его члене, как несушка, цепляется за бусы и представляет, как её тело вздёрнут на дереве (прямо как Зика недалеко от Берлина).       Щелкунчик крадётся: он успел раздробить кости Райнера, задавить за тридцатым районом комбайнера; цепляется ветвистой рукой за перила, ждёт, когда Габи отварит «Бариллу» (чтобы отомстить ей за всё).       Она шинкует картошку, но хотелось бы вены и салат (прямо как в тот день, когда за ней заявился богатый Магат и семья выдала её замуж и отправила путешествовать в Вену).       Стук.       Стук.       Клац.       Бац.       Она играет в пир, и тут ей надо встрятьс—       «Я! Я! Я! Я! Я!»       Габи смотрит на нож. За спиной там просторье — рожь, любовь Германии и Зика, у пруда живущий Райнер (теперь покойный под прудом, разлившимся по его костям в могиле).       Магат закончил службу народу, доверился простому взору, снял шляпу и пальто, сложил одежду в портманто, надел халат и халатно, очень галатно прошёл в комнату.       В комнату страха.       Освежевала себя дева.       В горле танцует нож.       Скособочилась металлическая балерина.       Ёкнуло что-то.       Магат проходит вглубь. Всё глубже и глубже входит в её смерть.       Вино разлилось по кровати.       (И так же разливалось её девство-естество.)       На полке стучит часовая кукушка.       И парижская улица живёт, колется малахитом расцвётших почек и морфием.       Твердикт мягкое что-то.       «Ь-ь-ь-ь!»       Магат хватается за голову и неровно дышит.       Алая белочка солнечного блика, отражённая от мимо проезжающей машины, прыгает с покойницы на подушку, с подушки — на металлическую пушку на прикроватной тумбе.       Горбится над её целофанновой красотой,       А её губы покрылись синей плёнкой.       Трещит граммофон, плюётся, как щебечущий французский Воробей.       А Щелкунчик смотрит. Он спит.

А за соседней стеной сделали Б-БРЯМ!