Язык, понятный всем

      Я хорошо помнил, как рассказывал дед этот момент про войну. Каждый раз его взгляд делался таким глубоким и тёмным, что пропадала серо-зелёная радужка. Все человеческие глаза в военное время теряли цвет, он лишь угадывался — такое было ощущение. Глаза цвета войны. Дед впадал в особое состояние, и это было даже не вспоминание, а возвращение назад. Отбрасывание в состояние неконтроля. Когда война стала чем-то страшно обыденным, как жестокое хроническое заболевание. Люди знали, что любая война должна закончиться, но уже почти не верили в завершение этой. Не ждали, не надеялись? Мозг иногда словно подмораживало, в нём мысли застывали, билась лишь одна, резкая, как пульс после бега — надо пожить. А для этого выжить, выстоять, вернуться.       Птицы смолкали на целый день, и тогда зависало глухое душное изнуряющее безветрие, нарушаемое свистом сигнальных ракет или редкими прострелами. Эта тишина оглушала и ослепляла. Глаза разъедало дымом, а ухо пыталось уловить хоть один живой звук, после которого можно было с облегчением выдохнуть. И вздохнуть.       Обе стороны копили силы для нового броска. Деду едва ли было двадцать, вот только казалось, что все тридцать. Тело отяжелело, ровно как и мысли. Не было ни одной горячей, порывистой, как донской рысак, чтобы рванулась вперёд, перемахивая проблемы. Он даже курил уже, как взрослый — медленно, много, в глубокий затяг.       Долгая неделя перестрелок, когда от боёв устал даже воздух, пропитанный гарью, измотала своих и чужих. Противников разделяло холмистое поле — в такую погоду можно было слышать голоса с той стороны, но танковая поддержка запаздывала и даже незначительное расстояние оказалось непреодолимым. Справа и слева высились небольшие горы, образуя, как любили описывать стратеги, широкий коридор, в котором любое столкновение сил могло стать решающим. Не было права на ошибку. Немцев теснили, и нужно было надорваться, но сдвинуть фронт дальше… дальше… дальше. Прекратить это бесчеловечное всепожирающее действо. Остановить чуму. Вынырнуть.       — Томилин? Ветер когда? — этот мужичок всегда спрашивал у Лёни про долгожданную прохладу.       — Пока его не слышу. Гнездится в горах. Сегодня особенно душный день.       Леонид поднял глаза к небу из окопа. Будет ли ветер сегодня сильным, чтобы хоть немного очистить задымлённый коридор, высветлить небеса и дать рассмотреть закат? Ветер скатится с пологого склона неторопливо и порывисто? С каким звуком? Лёня всегда говорил коротко и мудрёно. Мужичок напился из помятой фляжки.       — Скорее бы подуло. В груди всё пережато. Продышаться бы!       Иногда… так мало нужно. Просто свежий ветер.       Рядом сел мрачный врач, Лёня без слов дал прикурить обжигающим пальцы окурком.       — Чего, Терентьич? Опять кровь клянчить?       — Ты ж как конь здоровый. А у меня как раз по твоей группе боец истёк.       — Пошли, раз надо! Скворцов, принимай пост.       Лёня дал хирургу докурить, а потом они внагибку добежали до землянки, где разместили раненых. Две медсестры с красными бессонными глазами чуть не разорвали Терентьевича в разные стороны.       — Да погодите, сороки! Сейчас положу донора… и всё посмотрим.       Хирург работал быстро и чётко. Война закалила его крепче любой стали и скалилась, как бешеная собака, бросаясь, но не трогая. Гибли его медсёстры, новоприбывающие врачи, словно защищали собой.       Лёня, полуприкрыв глаза, старался не дышать полной грудью. Запах крови, гноя и испражнений стоял невыносимый, и его нельзя было выветрить.       — Нюра, проследи! — Хирург подтолкнул худенькую, почти истаявшую девчонку. Лёня окинул её взглядом с головы до ног, прислонил мысленно к стене землянки, да она и сама так встала. Пшеничных кос не было, сил не было. Улыбка — вместо наркоза, когда раненый на ампутации страшно хрипел, грыз деревянный кляп и подвывал… Иногда казалось, что ещё минута, и она сойдёт с ума.       — Нюсь? А Нюсь? — Девушка с трудом разлепила веки и посмотрела на Лёню. — Спой? Платочек…       Что-то щёлкнуло в её горле, лишь она приоткрыла рот. Петь сейчас?! Здесь?! Когда трое гниют заживо, когда двое сгорают, а четверо всё ещё без сознания? Пятерых похоронили прошлой ночью. Там метрах в десяти эта страшная общая могила.       Сегодня земля пополнится…       Нюра чуть постучала коротко стриженным под косынкой затылком о стену. Проглотила тошноту, облизала потрескавшиеся губы. Распахнуть бы окна и дать прохладному вечеру такого душного августа забрести в эту землянку!       — Синенький скромный платочек        Падал с опущенных плеч…       При такой внешней хрупкости голос у Нюры был сильный, низкий, тягучий. Лёня знал и любил его, вырывал из медсестры эту мощь, чтобы дать ей выдохнуть и взбудоражить наполненный безысходностью лазарет. Терентьич вскинулся и скупо улыбнулся. Томилин у него был на особом счету, по документам молодой, а по отношению к жизни… к долгу… к чести…       Дед о военном хирурге и медсёстрах говорил всегда с уважением, пил стоя и отводил им особую роль.       Нюрка допела, вынула иглу и протянула Лёне кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Крупинки можно было пересчитать, а в чёрном ноздреватом, как горсть земли, мякише, виднелись травинки и семечки овса.       — Это тебе за песню! — Не взял «донорские», не спеша оправляя гимнастёрку и портупею.       Нюрка зло замотала головой, брызгая слезами — хуже и горше этих подарков не было.       — Сказал — ешь! Я ещё долго не засохну! — Лёня расправил широкие плечи.       Похудел он сильно, но руки каким-то образом не утрачивали силы, будто земля питала. Нюра откусила кусок и пошла к Томке — делиться. Томилин поймал острый взгляд одноногого солдата справа.       — К Ане клинья не подбивай! Она девушка сурьёзная… — по-отечески строго прохрипел боец и лёг чуть боком, скрипя зубами.       — Терентьич, воды нэ трэба? Можу… могу принести. Если нужно. — Лёня слегка покачнулся, захотелось побыстрее вынырнуть из больничного зловония.       — В бочку посмотри.       — Меньше половины.       — Тогда можно и донести вёдер шесть. Только сейчас не рвись, хоть и двужильный. Посиди, отдохни.       В кармане у Лёни был кусок хлеба, им он и зажевал потерю крови. Он помнил голод, смотрел ему в глаза, пустые, запавшие… Все его знали.       Что-то поменялось вокруг, сдвинулось на волосок, но Томилин вздрогнул. Вот сейчас… первое движение запертого в коридоре воздуха и пыли на земле. И… особый тихий шелест. Звук, который нарастал едва уловимо.       — Ветер! — это сорвалось с губ Лёни бесконтрольно.       — Наконец-то! — выдохнуло гулом справа и слева, как один человек.       Томилин вернулся на свою позицию, где земля уже хранила очертания его тела. Вот сейчас… когда первые десять минут ветер с гор немного овеет неподвижные усталые лица солдат, продвинется чуть дальше на сторону врага… Он услышит этот мелодичный свист, настолько чистый и умиротворяющий, словно… Леонид прикрыл глаза, сложил губы и подхватил звук. Он слышал свист много раз за полтора месяца за кулисами этих гор и теперь мог повторить.       Ветер усиливался, и звук нарастал с плавностью и напором прилива, но оставался мягким. Внезапно с вражеской стороны донеслась музыка, нота в ноту. Играли на старой разбитой губной гармошке, вторя свисту, чуть заунывно, но смиренно. Словно оттуда подхватывали посыл согласия: пора закончить это безумие, пора выпустить запертый в горах ветер перемен. Чтобы мягкий свист перерос в гул колокола, возвещающий о празднике. О конце войны, которая так вероломно началась и сейчас впивалась в землю гусеницами танков, врезалась сапогами солдат, обрушивалась бомбами с небес и взрывалась минами в морях. Чудовище, лишающее надежды, безликое, ослепшее, воющее, но такое расчётливое и сильное, как и недосягаемое для понимания.       Что-то похожее на невидимую нить протянулось по коридору. Кто-то с чужой стороны тоже слышал музыку ветра и не мог вздохнуть полной грудью, делился своей усталостью, признавал вину, хотел домой.       Томилин сжал кулаки:       — Это вы пришли сюда с танками! По доброй воле или по приказу!.. Сейчас говорить может только музыка. А дальше — Бог простит! А может — Ветер…       Отсидевшись час, Лёня доложил командиру о задании хирурга и подхватил вёдра. Надо было сделать три ходки короткими перебежками до речушки. Уже две недели, как маршрут не простреливали немцы. И бес их знал, что выгадывали этой поблажкой: выжидали, когда шеренгой пойдут мыться русские? Соблазн был действительно велик. В изнуряющем зное вода в речке оставалась прохладной, а запах немытых тел, зуд кожи и насекомые наводили на безумные мысли, размывали чувство опасности, и стоило выдержки не окунуться, разбежавшись… Девушки и хирург мылись из ведра, подогревая воду на печке. Устроить «банный день» для всего взвода было невозможно. За водой чаще ходил Леонид. Несмотря на высокий рост ему удавалось проделать путь незамеченным — он был осторожный и удачливый. За три года войны — только царапины и цинга, которых было не избежать. Болезни и пули облетали стороной, косили боевых друзей и подруг, раня лишь душу. Томилину же, казалось, было уготовано всё пройти от начала до конца.       Ранний вечер плутал между израненными, обломанными обстрелами деревьями. Леониду осталось сделать третью ходку своей проложенной тропкой то за плотной чередой кустов, то за буреломом в человеческий рост, то неглубоким пересохшим глиняным оврагом. Скоро послышался журчащий говорок реки. Томилин присел и осмотрелся. Десять метров он снова будет как на ладони, потом укроет спасительный лес. Для хорошего снайпера хватит двух секунд уложить рослого парня с вёдрами, не снимая с лица ухмылки. Лёня вдохнул, выдохнул и просто прошёл быстрым широким шагом. Без тени боязни на лице — не дождутся! Потом сбежал к речке, окинул взглядом оба берега и зачерпнул воды. Жадно глянул на призывную волну. Умыться бы… Освежиться. Мечты… В метре от Томилина хрустнула ветка. Он поставил вёдра, холодея, сдёрнул с плеча винтовку и круто повернулся.       — Nicht schießen! Rotes Kreuz¹! — вскрикнул невысокий молодой немец, роняя из рук ведро.       — Hände hoch, Rotes Kreuz²! — холодно процедил Леонид, осматривая худощавого врача от силы метр семьдесят ростом. Глаза у него были похожи на глаза Терентьича и девчонок-медсестричек — не спутаешь. Сейчас немец смотрел на русского великана с мольбой. Из оружия у него на ремне висела кобура с пистолетом.       — Про…шу… нье стрельять… Bitte³! Как эт-то… Ich wollte Wasser holen⁴… За вода.       Врач был измождён, его шатало, но он набрал несколько фляг воды и два ведра под прицелом винтовки.       — Kann ich gehen⁵? — спросил немец глухим, чуть осипшим от волнения голосом.       — Иди! Мы Красному Кресту по спинам не стреляем. Бегом беги! Lauf⁶! — Лёню корёжило от внутренних противоречий. Немец мог застрелить его в упор, ведь Томилин его даже сразу не увидел, так он застыл. Оторопел? Или оружие без патронов?       В лицо с силой ударил ветер, трезвя и проясняя разум. Все родились людьми. Для жизни.       «Когда война закончится, смогут ли наши дети и внуки когда-нибудь иметь общее будущее? Можно ли простить Германии всё это?!»       Что-то выпало из нагрудного кармана немца, когда он наклонялся за обронённой флягой. Врач замер, пошарил рукой в траве и поднял гармонику, обдул, обтёр и сунул на место.       — Glaubst du, der Krieg wird enden⁷? — Немец с трудом разогнул спину: для него счастьем было бы просто спокойно выспаться.       Леонид представил себе этого врача, вываливающегося из лазарета на воздух, жадно вдыхающего, обтирающего руки от крови. Как он смотрит в небо, понимая, что заканчивается очередной день, а для троих там позади… жизнь, и эта ночь — последняя. Они освободятся, сбегут от войны. Немецкий врач не сбежит, его долг — спасать, лечить, давать надежду. Он сам ходил за водой, зная, что медика русские не убьют. А до этого ждал ветра с гор и играл с ним на губной гармошке умиротворяющий мотив. Что-то слышалось в этой музыке родное и понятное всем. Леониду захотелось узнать имя этого немца, чтобы дать название странному чувству, поселившемуся в душе.       Хуго Майне хотел побыстрее уйти от реки, он не спал уже три дня и мог просто рухнуть на землю как подкошенный. Но… немецкий медик обернулся, подумал, вынул из сумки две коробочки и протянул.       — Für das Rote Kreuz⁸. Это важное.       — Danke. Diese Musik. Das Lied des Windes. Wind der Veränderung. Merke⁹. Это важное!       Медик приподнял брови. Откуда было русскому знать, что Хуго занимался музыкой с детства, играл на гитаре и фортепиано. Теперь осталась старая расколотая гармоника, хранящая его тайну. А русскому солдату Томилину до войны нравился странный резкий немецкий язык, учил его запоем… чтобы теперь каждое слово выплёвывать, как сгусток крови.       Двое постояли немного у реки и разошлись.       Закончился семьсот девяносто первый день войны. А спустя восемь дней, 29 августа 1943 года наступил переломный момент в ходе Ельнинско-Дорогобужской операции. Благодаря массированной атаке, слаженности пехоты и своевременной танковой поддержке прорыв Красной Армии был расширен до тридцати километров и развит в глубину до двенадцати-пятнадцати километров. Противника отбросили на левый берег Угры к Ельне. Леонид Томилин получил первое ранение в руку и тяжелейшую контузию. Антибиотики, что передал немецкий медик помогли нескольким бойцам выжить после тяжёлых операций. Терентьич был уверен, что Томилин взял их из сумки убитого у реки вражеского коллеги, и первый укол испытал на себе.       Песню ветра Лёня насвистывал почти каждый день. И в тяжёлые послевоенные, и в свингующие на Западе шестидесятые, ставшие для всех эрой пилотируемой космонавтики и разгаром «холодной войны».       Многого взрослый Леонид не понимал…       Как, пережив такую чуму, оставившую вечные шрамы в душах, люди опять продолжали желать войны и рисковать жизнью, не научившись ничему, не осознав весь ужас тех страшных лет?!       Томилин жил и работал — ему было интересно жить, вернувшись в состояние вне войны. Полюбил, женился. Родились дети, а им передались его вера и чувство справедливости. Леонид был рад тому, какими людьми они росли. Сын деда, мой отец, увлёкся музыкой, к сожалению или к радости, западным направлением, что так рвануло набирать популярность в Советском Союзе, пробивая бреши в «железном занавесе». Ну в самом деле, не всем же петь, как Зыкина или Кобзон? Маховик нововеяний раскручивался стремительно: расцвет рок-музыки, авторской песни и авторского кино, сексуальная революция, зарождение культуры хиппи и психоделической эстетики. Благодаря сыну Леонид видел колоссальную, всё возрастающую разницу между Европой и СССР, она не радовала, а настораживала.       Только музыка говорила на общем языке. Несла особую энергетику. Даже «этот сумасшедший рок», который заставлял гитары истошно выть, струны — рваться, голоса певцов — орать и хрипнуть, вытрясать душу на сцену под ноги и носиться по ней со стойкой микрофона в руках.       Появился внук Женька, то есть я.       Вот тогда седовласый дед Леонид и услышал на моём кассетнике песни группы «Скорпионы», поморщился от названия коллектива, национальности музыкантов, послушал пару вещей — нахмурился:       — Этот стон теперь зовётся песней, Евгеш?       — Стар… дед, ну чего ты, в самом деле?! Это не стон, а специальный перегруз связок, ну? Круто же!       — Орёт немчура, как будто яйца танком отдавили.       — Динозавр! Иди слушай группу «Песняры».       — Я те сейчас ремнём сольфеджио пропишу, засранец! Это разве музыка, скажи мне?! Чему она учит?! Что лечит?! Можно под неё победить?! — психует дед и начинает ходить по комнате.       — Успокойся, тебе волноваться нельзя! — уже что-то и не хочется стырить¹⁰ и доказывать, что модно, а что вечно.       — Погоди… — озаряет меня. — Есть песня, которую они написали в Москве в 1989 году. Прошу, послушай, если и это не зайдёт, что ж, не буду больше мучить твои уши.       — Послушаю, если дашь сигарету. — Великан важно садится в кресло.       — Тебе нельзя!       — Тоже мне… Красный Крест! — ворчит дед. — Валяй. Врубай свою живодёрню.       Тихий свист в самом начале композиции «Wind of Change»¹¹ стирает каменное выражение лица деда. Оно просто раскалывается и осыпается. Леонид Емельянович делает странное глотательное движение, словно начинает задыхаться.       — Ты чего, пехота?! — Бросаюсь к старику, он выкидывает руку навстречу — останавливает, дышит глубоко.       — Жень! Переведи эту ахинею на русский! Трошки не понимаю.       — Ну… — напрягаю мозг, — погоди… мы пытались с пацанами литературно… Сейчас!       — Вдоль Москвы-реки        В парк Центральный шли.        Ветер перемен пропел нам.        Вечер августа        Под поступь проходящих мимо солдат        Слушал эту музыку.        Мир со всех сторон        Окружает нас.        Мог ли ты подумать,        Что мы когда-нибудь станем близки, как братья?..       — Говоришь… в Москве написано? Вечером… в августе… — Томилин-самый-старший широко улыбается. — Как говоришь… звать автора?       — Клаус. Майне. Вот он!       Сую кассету с их фотографией. Солист моей любимой группы по сравнению с остальными музыкантами коротышка, но это сто шестьдесят восемь сантиметров гениальности и музыкальности.       — Весь в отца… — дед чуть прикрывает глаза. — Понял, что важно.       И свистит мне совершенно безошибочно.       Нота в ноту.       Мелодию, что шла с ним через войну до самого Берлина.       Рок не мог родиться в Союзе — у страны ещё не было такой свободы. Но одна из ярчайших свободных песен проходящего века написалась там, где люди однажды закончили войну победой и прощением.