Боль окрыляет, да?

Райнеру девять. Он разбивает колени, но не пытается их промыть, хотя бутылка с водой при нём, в правом кармане рюкзака. Он просто сидит посреди пустой пыльной кирпичной дороги и, злясь на себя, растирает и без того саднящие ноги грязным кулачком, зная, что воспалится. Маме он говорит, что ему совсем не больно, и спешно идёт искать длинные брюки, хотя ткань то и дело задевает содранную кожу. Райнеру двенадцать. Он вспоминает, как его дразнил Порко за то, что он слишком слаб, чтобы унаследовать хоть какого-то титана, нарочно до крови кусает руки и внимательно, с какой-то изощрённой жесткостью, направленной на себя, следит, как в местах укуса набухают крупные капли, превращающиеся в тонкие багровые струйки, которые сбегают вдоль руки, вниз, по запястью, к локтю, и с него, опять превратившись в капли, падают на пол, с тихим отзвуком оставляя тёмные пятнышки. Он не слабый. Он не тупой. Он не жалкий. Он заслуживает. Он должен стать почётным марлийцем. В этот раз несмотря на быструю регенерацию шрамы ненадолго остаются, и утром его, хлопая по плечу, хвалят за рвение перед скорым отправлением к островным дьяволам. Райнер гордо задирает свою светленькую умненькую голову, в которой ещё чётче закрепляется установка, что боль — это необходимая часть пути становления героем. А героем он стать обязан. Райнеру пятнадцать. Им в кадетке дают на всякий случай ножи, и однажды вечером он с тихим всхлипом, убедившись, что никто не видит и не слышит, крепко сжав рукоятку мозолистой после тренировок с УПМ рукой, одним жестким выверенным движением всаживает лезвие себе в ногу, чуть повыше колена, в мясистую ляжку. Идеально заточенное железо входит как по маслу, неглубоко, не до кости, до кости слишком больно, и Райнер кусает себя за губу. Горячие слёзы градом катятся по напряженному лицу, оставляют влажные дорожки на щеках и собираются на подбородке, чтобы упасть прямо на рану, прижигая. Все вокруг дышат равномерно, так стерильно, что Райнеру происходящее кажется одной из тех паршивых галлюцинаций, которые в последнее время его преследуют. Без эмоционального всплеска и последующего успокоения больше не уснуть. Боль стала неотъемлемой спутницей. Коварной, но обаятельной, как один раз выдал начитанный Армин. Умненький мальчик, его за это сразу уважаешь. Райнер резко вытаскивает нож, и тот отлетает на пол, тускло поблескивая в лунном свете. Он еле-еле, по стеночке добредает до душа и, стоя под обжигающими струями воды, понимает, что сейчас чувствует себя невероятно живым, что эта та зависимость, которая его пьянит и которая не причинит ему вреда. Всё же заживает как на собаке. Рука сама собой нашаривает член. А это — чтобы расслабиться окончательно. Ложась под бок к Бертольду, невинно сопящему с пятками на стенке, Райнер не хочет думать о том, что однажды этого перестанет ему хватать, что понадобится больше. Нет. Не сейчас. Райнеру семнадцать. Он, без конечностей, с перетянутыми бинтами головой, похожий на бесполезный обрубок дерева, остаётся один на один с Ханджи, готовой отрубить ему и голову, и издалека слышит, как его надрывно зовут. Райна! Нет, пожалуйста! Райна! Голос звонкий, на грани истерики, если не уже, а истошный крик, полный боли и отчаяния, эхом отдаётся в забитых кровью ушах. Неплохие затычки, спасибо. В сердце колет кончиком иглы и, ухнув, что-то опускается вниз, да так и остаётся тошнотворной желчью внизу желудка. Хочется то ли блевануть, то ли понадеяться, что его Бертото мучился недолго и сейчас уже плывёт среди звёзд, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Спи спокойно. Райнер горько ухмыляется, будто его и не скосило, и подаётся шеей под клинок, и надеется, что всё это когда-нибудь закончится. Он, может, и станет в конце концов героем, но какой ценой? Когда это «в конце концов» наступит? Райнеру двадцать один. Он хочет умереть. Он сидит с дулом в глотке и пальцем на курке и думает, как бы так поудачнее выстрелить, чтобы голову снесло и он овощем не остался. За окном раняя весна, солнце, птички завели привычную чирикающую шарманку. Райнер знает, что так про них можно сказать, он показывал ребятам шарманщиков на ярмарке, вот например пытливый Удо задержался дольше остальных. Он на самом деле так сильно любит этих детей. И Габи любит, и Фалько любит, и Софи, и того же Удо. Как они без него? А его титан? Нельзя же обречь на это случайного человека. И он в голове пообещал Бертото, что будет жить во что бы то ни стало, чтобы почтить его память. И маме он тоже в голове и тоже обещал, что сделает всё, что нужно, чтобы она была счастлива. Для себя жить он не может, не хочет и не умеет. Для них всех он хотя бы постарается. Райнер с трудом вытаскивает изо рта обслюнявленное дуло и кашляет в кулак. Надо вернуться к тому, чтобы снова разбивать костяшки в рукопашных боях. Боль окрыляет, да? Райнеру скоро тридцать. Он продолжает причинять себе вред даже после того, как лишается возможности шифтиться. Он ходит весь в синяках, в порезах, в царапинах, ловит сочувствующие и в то же время брезгливые взгляды гражданских и снова хоронится у себя дома, лишь бы на него не смотрели так. Пошли вон. Райнер старается быть дружелюбным, когда выходит подтягиваться и отжиматься, пока руки не пронзит острая боль. Райнер старается быть открытым, когда в морально тяжелом диалоге до крови расчёсывает запястья. Райнер старается. Райнер жил той войной. Она кончилась, и он на ней так и остался. Он имеет право пронести с собой хоть одну привычку оттуда. Он знает, что это зависимость. Но по крайней мере он знает, что это делает его живым.