Прелестное жёлтое платьице

      Все женщины делились для Егорова на два вида: красивые и остальные. Красивые имели ещё два подвида: суки и лапоньки. Какие подвиды имели остальные — Егорову было насрать. В то утро на остановке он узрел то, что было нужно. Вид — красивая, подвид — лапонька. У лапоньки были каштановые кудри и такие ноги, что Егоров слюной ещё издали захлебнулся и стал подбираться ближе.       Сам Егоров гордо называл себя охотником. На красивых и лапонек, разумеется. С красивыми суками всегда проблемы были — они начинали орать. Но Егоров хорошо в них разбирался и каким-то животным чутьём отличал истеричных девиц от тихонь. А попавшие в его руки лапоньки пылали щëчками, ëжились и кусали губы. Некоторые чуть не плакали, но все и всегда молчали. Стеснялись. И это было особенно кайфово. Лапоньки были целиком в его власти, когда зажимали свои прелестные ножки и еле слышно попискивали. Смотрели перепуганно, и в глазах их была мольба. А Егоров в тот миг, когда в толкучке автобуса пробирался осторожной лапой к ним в трусики, был их хозяином. Он был их инквизитором, палачом и дьяволом одновременно.       Вечером вспоминались их лица, а рука ещё помнила жар их промежностей. И тогда он снова кончал — остро, ослепительно, до трясучки в коленках. А ещё приятнее было сознавать, что они, такие красивые и недоступные, были перед ним открыты и беспомощны. Прекрасные принцы водили их в рестораны и, может, месяцами добивались близости, а он, Артюха Егоров, пришёл, увидел, победил. И помнить его они будут гораздо дольше своих первых поцелуев и тому подобной ереси.       Лапонька на остановке привлекла Егорова прежде всего своим ярко-жёлтым платьем из блестящей струящейся ткани. Видеть голые женские плечи и ноги было настоящим счастьем, он так соскучился по ним за длинный зимний период. Сначала, как обычно, раздеваться начинали мужики, а женщины долго и упрямо щеголяли в куртках и фуфайках. Даже сейчас, в конце мая, когда мальчишки уже открыли купальный сезон. Пару-тройку таких тёток Егоров узрел на остановке. С бордово-фиолетовыми мордами, обливающихся потом, но упорно не желающих расставаться с верхней одеждой. Егорова это веселило и бесило одновременно.       И вдруг это яркое пятно! Он аж прижмурился от удовольствия. Платье было прелестным, и лапонька была хороша. Высокая и стройная, может, в плечах чуть широковата, наверное, плаванием занималась. Егорову на это наплевать, его не плечи интересовали — ему их не трогать и не целовать. Зато лапонька была красива, с выразительными глазами и ярким ртом. И то, что она накрашена слишком сильно, Егорова тоже не волновало. Больше волновало, что рядом тёрлась компания трёх амбалов, и глазами они её облизывали, не стесняясь.       В автобус Егоров скользнул вслед за ней. Толпа пыталась оттереть, но он пëр как дикий бык, ничего не видя вокруг. Удача улыбнулась ему, потому что трое похотливых самцов встали чуть дальше, а он сзади красавицы. Удача всегда ему улыбалась — он ведь охотник, а не один из этих унылых рож.       Шевелиться девушка не могла, вжатая им в стену салона, только головой тряхнула, и её пышные волосы задели его лицо. В штанах шевельнулось, но ещё слабенько. Самое сладкое впереди. Рука уже подрагивала, когда он осторожно положил её на бедро лапоньки. Погладил, давая осознать, что происходит, и стал потихоньку собирать подол её платья в складки, подтягивая материю вверх. Красавица удивлëнно повернула голову, и её лицо оказалось совсем рядом. Егоров даже мятный аромат от её губ почувствовал. Глаза большие, карие, и в них недоумение.       Так всегда было. Непонимание, удивление и первый испуг, переходящий в легкую панику. Пока что для паники было рано, и уголки рта красавицы чуть приподнялись в лёгкой улыбке. Егорову уже было неважно. Ладонь его стала влажной и подрагивала сильнее. От мысли, что там, под нежной тканью, кружевные трусики, такие тонюсенькие и красивые, в паху стало уже горячо. Главное, не сорваться раньше времени.       Платье задралось, и он почувствовал голую кожу. Тёплую и гладкую, как мрамор. Егоров нагло глядел в глаза лапоньки, а рука ползла вперёд. Вот и трусики… Не кружевные, а шёлковые, с тонкими перемычками по бокам. И спереди… приличных размеров мягкая выпуклость.       — Ну как, — мурлыкнула красавица, щуря глаза. — Это искал, Казанова?       Егоров только ошалело рот разевал и, когда дар речи вернулся, зашипел, аки дальневосточный полоз:       — С-с-сука-а… Изврат ёбаный…       — От изврата слышу.       Егорова натурально затрясло. Глазами по салону автобуса забегал, будто искал, чем её… то есть его пришибить. И, увидев неподалёку троицу давешних парней, Егоров зло оскалился.       — Видишь вон ту компашку? — снова зашипел он. — Знаешь, что будет, когда я крикну, что тут пидорас стоит?       — Не успеешь.       — Чё?       — Не успеешь, говорю, — выдохнули ему в ухо. — Я сейчас сам крикну, что мне под юбку лезут, и после этого им будет пофиг — пидорас я или нет, потому что они тебе руки ломать будут. Не знаю, как эта компания к геям относится, а вот таких, как ты, не любят нигде.       — А таких, как ты, значит, любят?       — Я не лапаю в автобусе маленьких девочек.       — Охуел совсем! — шёпотом возмутился Егоров. — Я детей не трогаю. Я нормальный.       — А это ты вон тем парням будешь доказывать. И тому бородатому дядечке в камуфляже. И не здесь, а на остановке, где после рук тебе твой хохотунчик отрывать будут.       Егоров теперь понял, почему плечи у этой гадины такие широкие. Увидел на шее широкую бисерную хрень — целый воротничок, скрывающий один из вторичных половых признаков, и руки, лежащие на поручне, — крупные, с короткими, хоть и намазюканным розовым лаком ногтями. Как же ему хотелось долбануть этой улыбающейся твари по башке, но увы…       — С-с-сука-а-а… Хуй с тобой. Живи.       А она… он продолжал нежно улыбаться и говорить так тихо, что Егоров скорей по губам его слова разбирал, чем слышал.       — Только попробуй руку убрать. Заору на весь автобус.       «Чё?» — хотел переспросить Егоров, но одна из его извилин вдруг подсказала предполагаемый и нехороший ответ на его вопрос, и он заквакал:        — Чё-чë-чë-чë?       — Да не «чëкай», а продолжай, что начал. И не надо таких глаз, нормальный ты мой. Ещё скажи, что не умеешь.       — Зачем?       — А затем, что я так хочу, — и окаянный содомит беспечно улыбнулся. — Сегодня день не твоих желаний.       У Егорова глаза стали размером как серебряные рубли тысяча девятьсот двадцать четвёртого года.       — Это как же я… при всех, что ли?       А эта… этот представитель сексуальных, сука, меньшинств весь заискрился весельем.       — Как тебя звать, болезный? — шепнул он.       — А чой-то я… ну, Тёма.       — Артемий, значит, — кивнул парень. — Выходит, к девочкам лезть при всех не стесняешься, а тут вдруг не могëм?       — Я парню никогда… Я не буду…       Красавец вздохнул:       — Ну прощайся тогда со своим джойстиком. Или как ты там свою волшебную палочку называешь?       Егоров не мог. Он бы согласился столетней бабульке в панталоны залезть или полулысой опухшей алкашке Ларке из соседнего подъезда, но парню… Пусть красивому, пусть в женском платье, но парню! Егоров не мог. Он просто НЕ МОГ! А педрилка размалеванная сладко улыбался и будто мысли читал. И головой своей кивал:       — Можешь, можешь. Всё ты можешь. Давай, будь хорошим мальчиком, не испытывай моё терпение.       И вдруг громко, будто внимание к себе привлекая, кашлянул. Егоров был хорошим и очень напуганным мальчиком. Рука снова задрожала, хотя теперь уже не от вожделения. Он залез под резинку трусов и освободил член. Тот будто выпрыгнул. Здоровый, зараза, и уже налитый силой — Егоров чуть не заорал. Руку было отдëрнул, но адский гомосек изловчился поймать и вернуть её на место. Улыбка стала нехорошей, а глаза бесовским огнём зажглись. И Егоров, обливаясь потом и стыдом, обхватил ствол. Лицо малиновым стало, и он теперь от фуфаечных тёток почти не отличался.       Но крохи собственного достоинства ещё в нём теплились, и поэтому Егоров чуть отвернулся, брезгливо поджав губы, как обычно делают люди, наступив на какашку, и стал дрочить, выражая отвращение и оскорблённую гордость. Педику пофиг. Задышал быстрее, и взгляд его снова изменился. Он вдруг стал таким томным и затуманенным, как Егоров только в кино видел.       Он был первым, кто ловил кайф от егоровских рук, и это было дико и странно. Руке привычно, будто себе… но не себе. От волнения Егоров сбивался с нужного ритма, и пидор свою лапищу поверх его положил, словно помогая. У Егорова в голове чего только не представилось, и все воспоминания постыдные, начиная с того момента, когда в садике девчонки с него трусы стянули. Много чего вспомнилось и представилось, но поверх всех видений — глаза сатаны в жёлтом платье. Этот псих явно хорошо себя чувствовал. Будто ласкал сам себя, но рукой Егорова. Тот то чувствовал повлажневшую головку, то его руку отодвигали и заставляли мять яйца. Запоздало дошло, что волос у педика там нет.       А вокруг полусонные, равнодушные лица и затылки. И хоть бы кто знал, какая мерзость тут творится! Посреди бела дня, в центре города, в полном автобусе! Егоров и трансвестит психованный были будто в другом измерении. Рядом люди, но никто ничего не видит и не знает. И вдруг автобусный маньяк чуть ускорил работу своей и егоровской руки, чуть дрогнул и длинно выдохнул, с еле слышным: а-ах…       И Егоров с ним замер. Очнулся, когда его руку осторожно отстранили. Кареглазый чёрт завозился, оправляя платье, кокетливым движением завёл прядь волос за ухо и снова игриво вспыхнул глазами.       — Целоваться будем на прощание?       Егоров остановился где-то на пути к Чукотке. Ну, во всяком случае, в том направлении. Как сигал из автобуса и нëсся, не разбирая дороги, он не помнил. Остановился и как подкошенный рухнул на газон, аккурат рядом с клумбой тюльпанов. Жёлтых. Егоров застонал и перевернулся на другой бок. Проходившая мимо женщина больно пнула его по ноге:       — Разлëгся, алкаш сраный! С утра уже… Хер бы тебе оторвать!       — Мне-то за что? — проскулил Егоров и зарыдал от стыда, уткнувшись в траву.       Девушек Егоров больше не трогал, а если в жёлтой одежде видел, то из автобуса высаживался. Он и в транспорте снова ездить только через год начал…