звёзды в простынях.

      хуже, чем просыпаться одному на пару с недопитым вчерашним вином и поглощающим чувством одиночества, пристроившимся где-то между рёбер, можно только открывать глаза рядом с кем-то, из чьей квартиры, бесшумно собирая вещи с пола и закрывая дверь с грустной улыбкой, придётся бежать немедля. рядом с теми, кто проснувшись скорее всего и не вспомнит его имя.       за четыре года у дазая было много таких пробуждений: рядом с красивыми девушками с искрящимися глазами и загадочными улыбками, с ещё слишком наивными юношами, мечтающими изменить мир; в квартирах по всем районам йокогамы — уютными и маленькими, роскошными и просторными, на простынях из шелка и на дешевых матрасах. только дазай никогда не ждёт. поддавшись внутреннему инстинкту, он уходит вместе с лучами рассвета, а дома, смотря в зеркало, пытается сойти за человека живущего, а не существующего по инерции. поэтому просыпаться в квартире чуи впервые за четыре года так волнительно, ярко, до дрожи в подушечках пальцев и нарушения собственных правил.       у чуи волосы пламенем размётаны по белым простыням, а спина усыпана созвездиями и багровыми метками, так, что хочется протянуть руку и удостовериться, что рыжая копна не мираж и не последствие перепитых на ночь галлюциногенов, но зная характер исполнителя портовой мафии, подобное действие может быть чревато оторванной конечностью или даже перспективой быть выкинутым за порог вслед за своей одеждой. наплевав на предосторожности, дазай всё же решает испытать удачу. волосы у накахары самые мягкие, а кожа самая нежная, и дазай проигрывает сам себе, сжигая все мостики к побегу, когда, не удержавшись, проводит ладонью по линии родинок и через секунду ловит на себе взгляд светлых глаз.       на удивление драка не начинается, мир не рушится, а чуя не кричит, не краснеет и не прячется под одеяло, отрицая все случившиеся — только смотрит, всем видом пытаясь показаться сосредоточенным и суровым. — пялишься значит?       это звучит как в пятнадцать, когда любые совместные действия смущали и заводили до ужаса. как в восемнадцать, когда такие моменты были проблесками света среди пелены ало-кровавой ежедневной боли. как должно быть, как правильно. и дазай не может сдержать болезненно радостный вздох. — предположим, что да.       накахара давится собственным смешком и лениво, всё ещё укутанный в одеяло, переползает к детективу на бёдра, нависая. дазай сразу же опускает руки на изгибы талии и пропадает. за четыре года дыра в груди прорастает полынью и травой, а пробуждение не напоминает пытку. за четыре года дазай осаму впервые не бежит от самого себя и не чуждается любви, принимая всю прошедшую боль, как старого друга. может однажды он расскажет чуе об этом: о том, как искал его в каждом новом знакомстве, о том, как цеплялся за остатки собственной души, как болезненно искал смысл, и как шрамы, скрытые под бинтами, ноют чуть меньше при виде нахальной улыбки. но это будет потом. не сейчас, когда чуя, наклоняясь, целует его в уголок губ и говорит, улыбаясь больше глазами: «доброе утро, осаму», которое он не слышал, казалось, веками.       потом. потому что сейчас дазаю больше не надо никуда уходить.