Anyway, Anyhow, Anywhere

10—12 Для начала. Не двенадцатилетний Минхёк начал этот конфликт, но виноватым сделали его. Двенадцатилетний Минхёк изначально никого не трогал, кусал мороженое крупными кусками (заслуженное мороженое в честь того, что он, без вопросов, пахал весь семестр на идеальные оценки) и, заприметив вдалеке на детской площадке освободившиеся качели, всего лишь немного ускорил шаг. А потом запнулся кроссовком об игрушечный поезд. И, во-первых, сам чуть не грохнулся от этого столкновения, а во-вторых, лишился верхнего шарика мороженого, запачкав ещё и штанину снизу. Всё очевидно. Он — потерпевший в этой истории. — Отойди, — нетерпеливо звучит мальчишеский голос под левой рукой; видимо, с подачи именно этого мальчика, который так быстро оказался рядом с Минхёком, волнуясь за свою игрушку, поезд вообще удумал переехать не только песок на площадке, но и хорошее настроение Минхёка. — Ты стоишь на дороге, ну, отойди же, — не унимается мальчик; на вид лет десять, но так по-взрослому сердится, что Минхёк ещё раз опускает взгляд под ноги, чтобы уже посмотреть не только на потерянное мороженое. Нуууу, может быть, он сейчас топчется по каким-то линиям, нарисованным на песке, нуууу, может быть, он не заметил, как до этого переступил крохотную ограду из веточек и камней и оказался на «рельсах и шпалах». И что теперь? — Дурацкий поезд, — сообщает мальчику своё важное мнение Минхёк, впервые в жизни увидев настолько красивую игрушку. — Ничего он не дурацкий, — защищается мальчик, и говорит больше не конкретно Минхёку, а себе под нос, наклоняясь, чтобы забрать игрушку. В ответ Минхёк отодвигает поезд подошвой кроссовка от тянущейся руки мальчика. Да, можно было бы не вступать в спор с ребенком младше тебя, но так же можно было бы не катить поезд, если видно, что идет человек с мороженым. (А человек ради этого мороженого три раза контрольную переписывал, только бы там самый высший балл получился). Мальчик немного краснеет, в очередной раз пытается схватить игрушку, и Минхёк ещё разок двигает поезд в сторону. — Дурацкий, — давит на своё Минхёк; а мальчик выпрямляется и смотрит ему в глаза. — У меня таких дома сто штук, — с интонационной выразительностью задвигает Минхёк, из вредности используя слишком детские словесные дразнилки. — А у меня один, но самый лучший,— твёрдо перечит и думает, что может подойти к игрушке с другой стороны. (Минхёку не сложно сдвинуть поезд в любое противоположное от мальчика направление). — У меня тоже лучшие! — Ну так и вали домой к своим лучшим. Вот. Невоспитанность. И за эту черту первым перешёл не двенадцатилетний Минхёк. Минхёк отшвыривает носком кроссовка поезд за пределы «железнодорожной станции», а потом, свободной от мороженого рукой, пытается схватить мальчика за шею сзади, ведь если надавить там большим и указательным пальцем, будет очень больно. Мальчик вжимает голову в плечи, отпихивая в ответку от себя Минхёка; не особо сильно, но не давая окончательно дожать на шейных точках до того-самого «очень больно». Мороженое вылетает из руки вслед за первым шариком. (И Минхёк дуреет от злости). Он чётким рывком оказывается за спиной мальчика, сцапывая его в крепкий захват и удерживая одной рукой поперек живота, чтобы много-много раз больно ткнуть пальцами в бока. Мальчик секунд десять активно брыкается, пытается вырваться, а потом замирает, обняв себя руками так, чтобы закрыть ладонями ребра. И всё. Ни звука. Тощий, острый, сжавшийся и напряженный комок упрямства. Его тупая бессильная покорность пугает куда больше, чем когда мальчик пинался и сопротивлялся, поэтому Минхёк разжимает руки, останавливая пытку, а мальчик, потеряв опору, грохается на колени. Минхёк не видит его лица, быстро уходя с площадки, но прогнозирует, что всё-таки до слёз он его довёл. Стыдно ли? Вообще ни разу. Немного паника берёт, когда выясняется, что мальчик-то — новый сосед по лестничной площадке; живёт себе со своим красивущим поездом прямо напротив, его мама с мамой Минхёка уже какими-то кулинарными рецептами обменялись и, как видятся, зачастили трещать друг с другом, а значит, нашестерить на Минхёка мальчик вполне может. (А там и передать историю в уши мамы недолго). Но звонка в дверь по душу Минхёка нет, а мальчик, когда они сталкиваются в подъезде или на улице, делает вид, что Минхёка вообще не существует. (Кстати, самое худшее, что можно было провернуть). === Маме все-таки доложили, и сделали это соседские тетушки, которые видели потасовку. Какой. Же. Был. Скандал. И опозорил, и заставил краснеть, и что вообще на тебя нашло, и чтобы завтра же извинился. Сверху ещё прилетели лишения всего, что приносит счастье: начиная от игр на улице, заканчивая телевизором на месяц; где-то уже в середине перечислений новых ограничений Минхёк чувствовал горечь и спазм в середине горла, но реветь не собирался. Он сам не знает, что на него нашло. Он никогда не вел себя так с детьми, значительно младше его. (А у них — пропасть). У Минхёка есть двоюродный младший брат, поэтому он знает, что с маленькими надо наоборот как можно милее, надо «какой красивый у тебя поезд», а не… Минхёк надуто и пристыженно скребёт ногтем указательного пальца разделочную доску на кухне, опустив голову перед тарелкой супа. Мама пошла уже на второй круг нравоучений, стоит, скрестив руки на груди, смотрит в упор и припечатывает-припечатывает-припечатывает своим «чтобы завтра же!». Да понял Минхёк и с первого раза ещё, зачем так орать? Что он, перед малышней не извинится? Это же проще простого. === А, нет, сложно. (Если ты гордый барашек, очень сложно). Минхёк, когда отошёл на безопасное расстояние от материнских нотаций, чё-то как-то не захотел говорить десятилетнему пацану «извини меня, пожалуйста». Поэтому он соврал, что извинился, а «тот мальчик сказал, что прощает меня, и убежал по своим малышнянским делам, машинки там катать, из букв слова составлять, самую любимую Черепашку-ниндзя выбирать, помогать Скуби-Ду ловить привидения, короче, я не знаю, чем там в садике интересуются». Так что всё. Остыньте. Позор семьи перед соседями официально уничтожен. Мама ещё попробовала взять на слабо своим «а если я у него спрошу правда это или нет?», но Минхёк отбил легким «спрашивай». Он не знает, спросила или нет, всё-таки с мамой мальчика они часто общаются, но больше этой историей мозг никто не проедал. (А Минхёк начал смотреть себе под ноги). 11—13 В тринадцать лет Минхёка удаляют с футбольного поля за игру не по правилам уже в пятый раз. (В пятый раз за одно лето). Удаляют старшики, поэтому Минхёк в ответ может только беситься, сидеть на скамейке и психовать в соло «вообще-то я играл нормально». (Ну, не видит Минхёк границ во время азарта, а кто вообще их видит?). Мальчик, имя которого Минхёк не запомнил, хотя провинился перед ним, хотя мама его говорила раза четыре, хотя они соседи уже больше года, подсаживается к нему рядом на скамейку. Минхёку демонстративно всё равно, но вскоре такая компания начинает сильно напрягать, поэтому он сквозь зубы недружелюбит: — Ты чё тут сидишь? (Ноль работы над ошибками по общению с младшими) — Просто так, — ровно отвечает мальчик, а в руках у него какой-то браслет с гирями, винтиками, пуговицами и бисером на нити-леске. То поезд у него невероятной красоты, то какие-то браслеты самодельные и интересные притаскивает. Минхёк отводит взгляд. (Ему, кстати, вообще все равно на это). — Иди играй с другими, — беззлобно советует Минхёк. — Мне и здесь хорошо. Ему как будто стало жаль Минхёка, который поругался со всеми и теперь вынужден сидеть один, и он решил посидеть с ним. Супер. (Минхёку как раз не хватало получить сострадание от одиннадцатилетнего ребёнка). — Ты странный, — хмыкает Минхёк, повернув на него голову. Вообще, предполагалось, что после той драки мальчик будет обходить его стороной за двадцать метров. — Почему? — как-то слишком серьезно решает уточнить мальчик, и Минхёк отмахивается. (Ещё и этим обидит, а оно ему надо — второе вранье с «извини» сочинять?). — Хочешь печенье? — осторожно спрашивает мальчик, доставая цветастый пакет из своей небольшой тканевой сумки (мама в такой иногда приносит овощи и фрукты). У мальчика в ней, видимо, целая Вселенная всякого барахла. — Нет, — бубнит Минхёк, отворачиваясь к футбольному полю и сдувая с глаз отросшую за лето чёлку. Какое, к черту, печенье, тут проигрыш 278 школе намечается и, если бы никто не истерил и не удалял Минхёка с поля, они могли бы ещё отыграться. Тогда мальчик в тишине хрустит печеньем один, и Минхёк показательно игнорит его. За игрой смотреть уже не интересно (футбол прикольный только тогда, когда ты в нем участвуешь). И, если честно, теперь хочется одного: печенья. (Но менять свою позицию Минхёк не собирается) — О, тут добавили в апельсин мяту, — тихонько удивляется мальчик, шурша пачкой, чтобы расправить упаковку и рассмотреть рисунок. (Минхёку, кстати, вообще плевать). Апельсин-мята, подумаешь. Через некоторое время мальчик ставит в известность: — Мне пора, — а потом бросает быстрое: — Пока. Минхёк хмуро угукает в ответ. И этот сбежал. Неженки какие все, уже чуть голос повысишь — сразу обижаться. А потом Минхёк замечает оставленный на скамейке пакет из-под печенья. Внутри около десяти штук. А это почти целая пачка. === Короче, его зовут Чангюн. Минхёк уточнил имя у мамы, бонусом отгребая за то, что не запомнил его раньше, и вообще, как ты так извинялся перед ним, не зная имени? Ну извинился как-то и извинился, — выразил Минхёк. (Он с ума сойдет запоминать имя каждого, с кем он что-то не поделил на детской площадке). Но этого пришлось. Потому что «этот» сломал Минхёку мозг. Как можно отдать печенье кому-то, кто тебя обидел и ударил? Как можно спокойно во второй раз садиться на скамейку рядом без какого-либо приглашения? На этот раз с поля Минхёка никто не удалял, Минхёк САМ вышел из игры. (Это важное уточнение). Минхёк начинает разговор четко обозначив свою роль в этом времяпрепровождении: — Печенье — интересует. Чангюн не сразу его понимает (может, формулировка слишком сложная для одиннадцатилетнего мышления), но потом лезет в свой чудо-мешок. Рядом с ним на скамейку запрыгивает местный уличный кот; Минхёк этого кота видел часто, и, надо сказать, питается кот куда лучше, чем Минхёка кормят в школе. Кот обнюхивает сначала тканевую сумку, потом подставленную Чангюном руку, а потом мордой пролезает под низ его ладони. Минхёк вздыхает. Вечно у Чангюна вокруг что-то интересное: то поезд, то печенье необычное (Минхёк в Корее таких не видел), то браслет самодельный, то кот его своим признал (а Минхёк пытался этого кота трижды покормить, но тот дёру давал). Чангюн гладит кота всей ладонью, на колени позволяет залезть, за ушами чешет, говорит, что кот наверняка на запах мясных снэков пришел. (Господи, у него ещё в этом мешке и снэки с мясом есть). — Он хочет к тебе, — замечает Чангюн, когда кот плавно изгибается под ладонью и нерешительно ставит две передние лапы Минхёку на левое колено. Минхёк дергает ногой, чтобы кот передумал на старте этой идеи. — Ну, нет, он уличный, значит, заразный, — ещё и ответственность как старшего просыпается: — Ты бы его тоже не трогал. — Но он поет песни, — объясняет Чангюн, тихим и наивно умиленным голосом, и почесывает кота под мордочкой. — Он поет песни ради еды, — напоминает о жестокости мира Минхёк. Кот окончательно приютился у Чангюна на коленях, и так довольно урчал, что даже до Минхёка доходила вибрация мурлыканья. — Мне кажется, я ему нравлюсь, — говорит Чангюн очень робко, будто стесняется вот так в открытую признать, что уличный кот может к нему расположиться. — Ему нравится то, что ты можешь дать еды, — ещё раз объясняет Минхёк. — Он тебя просто использует. — Прям как ты, — отвечает Чангюн, и так по-доброму усмехается, что Минхёк с этой простодушной усмешки охреневает больше, чем с подъеба от одиннадцатилетнего ребенка. — Я сразу сказал, что я тут ради печенья, а не изображаю любовь к тебе. Я — честный, он — нет. Чангюн устраивает кота в раскрытой верхней кофте как в гамаке, чтобы ему было удобно распластиться и «петь песни». Изредка они — кот и Чангюн — поглядывали на Минхёка; и оба смотрели с какой-то инопланетной мудростью. (Минхёк ещё раз предупредил, что кот заразный). — Почему ты не играешь на поле? — даже немного боязливо звучит Чангюн. (Интересно, чего он так шугается, Минхёк же ангел во плоти). — Потому что я бешу вон того, в красной кепке, — с разбегу ябедничает Минхёк, указывая рукой на вратаря и по совместительству капитана дворовой команды; и Чангюн так прекрасно и понимающе молчит, готовый выслушать, что Минхёк скидывает на него ещё эмоции: — Они тоже ставят и подножку, и пихаются, и за руки хватают, но плохой почему-то я! — Ты не плохой, — сразу успокаивает Чангюн. — Ты просто импульсивный. Минхёк, в свои тринадцать, не знает значения слова «импульсивный». (Признавать это он, естественно, не собирается). Но Чангюн так нежно говорит это слово, что такое определение к своему характеру Минхёку нравится. Как-то его это оправдывает. Раздобревший до краев, Минхёк напоминает про печенье, сегодня в меню какие-то маленькие крекеры и, вместо того, чтобы взять из пачки горсть, Минхёк открывает рот как птичка, не поворачивая головы, чтобы каждое печенье ему доставалось с руки. — Что смешного? — негодует Минхёк, как только замечает, что Чангюн лучезарно улыбается, смотря на него. — Ты такой взрослый, но ведёшь себя как маленький, — и как же Чангюна это забавляет. — Тебе хочется, чтобы тебя покормили. — Нет, я веду себя как принц. И меня кормит слуга, — проясняет обстановочку Минхёк. — Мне мама читала, что один раз слуги так и отравили своего принца, — поддерживает тему Чангюн, а затем открыто смеется своим тепло-колокольчатым смехом. Минхёк давится печеньем. (Кажется, одиннадцатилетний ребенок уже второй раз подъебал Минхёка за последние полчаса). 12—14 В четырнадцать лет Минхёк, по своим дальновидным планам на подростковый период, должен был проводить вечера пятницы где-нибудь ЗА пределами квартиры. (Но смиряется с тем, что есть). Мама у Чангюна работает врачом, у папы вечные командировки на командировках, поэтому планы на вечер пятницы двенадцатилетнего Чангюна доверили определять Минхёку. (Нянчиться, короче, назначили). За те два года, что они живут на одной лестничной площадке, Минхёку впервые выпала такая честь и, честно сказать, он бы рад в самоотвод, потому что у них не то, чтобы сильно дружеские отношения, так, на уровне «привет-пока», а в целом, Минхёк вырос с того, что интересует двенадцатилетних, а Чангюн ещё не дорос до того, что интересует четырнадцатилетних. Тем не менее, Минхёк предвкушает, как его сейчас будут сильно расспрашивать, а он будет подавать свою жизнь, как сериал на MTV. (Хотя на деле ни разу не так). Но — и это досадно — Чангюн не смотрит на него как на крутого старшеклассника и не клянчит внимание. Чангюн играет в приставку, которую Минхёк ему выделил, самостоятельно делает горячие бутерброды в микроволновке, которую Минхёк ему включил, и за три часа сказал слов шесть. Те, которые Минхёк из него насильно вытащил. (Запросы на «послушать» преувеличенные подростковые истории тоже не поступали). Тогда Минхёк, готовящийся сидеть и выпендриваться в «ай, не расскажу, отстань от меня», так растерялся, что забеспокоился, а все ли в порядке, хочешь, я тебе экскурсию по своей комнате проведу? (Вопроса в конце его предложения не было, был факт — ты. хочешь. добровольно-принудительную экскурсию по моей комнате). Чангюн ведет себя чересчур тихо и покладисто, будто старается не создавать проблем больше той, что уже есть — нахождение его в этой квартире. И Минхёк не может поверить, что подобная кроткая скованность — стабильный эмоциональный фон ребенка, который не побоялся подсесть к обидчику с печеньем, чудо-котом и намёком на угрозу отравить. Явно же просто стесняется. В этом есть что-то очаровательное, поэтому Минхёка это подкупает, и он начинает вещать радиостанцией «гостеприимство.FM», чтобы прекратили тут вести себя тихой мышкой. Вот учебники, которые ты будешь ненавидеть через пару лет, вот это моя коллекция значков, вот это моё новое хобби — механический конструктор, 3D вообще-то, сам их раскрашиваю, и детальки из дерева могу смастерить, чтобы дополнить, там к каждой модели есть своя инструкция, как её правильно собирать, но я её не смотрю, потому что когда собираю по инструкции получается скучно, а когда сам... — Тогда получается круче? — спрашивает (подсказывает правильный ответ) Минхёк, расщедрившийся даже на разрешение потрогать руками модельку недавно собранного корабля. — Очень красиво, — сильно смягчает слово «круто» Чангюн, и он как-то щемяще искренен в своей оценке. Минхёк не ожидал настолько отзывчивую реакцию. И теперь он хочет подарить ему в этой комнате буквально всё, что понравится. (Только не стимпанковскую механическую птицу, не настолько пацан его покорил). — Ты так себе проверка, — справедливости ради подмечает Минхёк. — И корабль тебе понравился, и разрисованные кеды тебе понравились, и птица тебе понравилась, — перечисляет Минхёк все, чем успел уже похвастаться, и всё, что успел намастерить, из-за отсутствия подключенного MTV к личной жизни, а от этого присутствия дохерищи свободного времени. — Ты какой-то не критичный ко мне. Чангюн упорно повторяет: — Но это очень красиво. Минхёк ощущает себя второй скованной мышкой в комнате. 13—15 Когда в небесной канцелярии, перед тем, как дать жизнь, каждому выдавали миссию, Минхёку досталась «выбери одного конкретного человека и обижай его миллион раз». А Чангюну досталась миссия стать для Минхёка тем самым «конкретным человеком». Дело в том, что они подружились. Стали приходить к друг к другу в квартиру раз в неделю, нашли совместную игру для прохождения, открыли секрет, что если бутерброды с сыром делать не в микроволновке, а запекать в духовке — будет вкуснее, и договорились о графике марафона всех серий Ван Писа. И у Минхёка замаячил День Рождения. Шестнадцатилетие. И возникла проблема. Как бы… Не может он в компанию своих друзей, которые придут к нему домой, приглашать, пусть даже и очень смышленого, но ребенка. А Чангюн с таким воодушевлением спросил про подготовку праздника, когда заметил два крупных пакета с гирляндой-мишурой, что теперь ему надо сообщить, что его на празднике не будет. Метод «компромисс с максимально широкой улыбкой»: — Давай лучше отметим вместе, когда у тебя никого не будет дома. Я приду к тебе с ночевкой. Чангюн поникает на глазах, сухо соглашается и возвращает взгляд к экрану телевизора, крепче сжимая в руках игровой джойстик. Он очень расстроился. Но Минхёк, правда, не может, его друзья и Чангюн — две очень разные весовые категории. Тогда метод «предложи что-то необычное». (Потому что когда он предлагает какие-то идеи, Чангюн отвлекается, заинтересовывается и, главное, по итогу — соглашается). — Давай договоримся вообще всегда отмечать наши Дни Рождения вдвоем. Отдельно от всех, — тараторит Минхёк, сжимая Чангюна за плечо, чтобы ещё больше убедить принять его предложение. — У тебя же тоже есть друзья, и мне тоже будет с ними неинтересно, — добавляет он, но у Чангюна по прежнему аура страшного огорчения. — И давай подарки друг другу не дарить, только если это не что-то мелкое, — вносит очередное правило Минхёк, потому что, после этой ситуации, не хочет обязывать ещё и тратиться на него (пусть даже на это есть повод). Тишина. — А ещё… — продолжает Минхёк, значительно спокойней. — Давай договоримся… Короче... — на самом деле, он сочиняет это на ходу, но что ему остается делать, если первое предложение не прокатило, и Чангюн все еще синоним слова печаль. — Я по себе знаю, что когда с кем-то ругаешься или на кого-то обижаешься, вообще разговаривать с этим человеком не хочется. Потом отходишь, но даже не знаешь как этот разговор-то начать, вдруг человек все еще злится. Поэтому, если такая ситуация произойдет между нами, и, например, тебе захочется со мной поговорить, но ты не будешь знать, как начать разговор после ссоры – ты пришлешь мне любое число. И тогда я пойму, что ты не обижаешься и пришлю взамен такое же число. Ну, что смог, то наимпровизировал. Главное – действует, Чангюн наконец-то смотрит на него. Такими глазами, что Минхёку хочется его обнять и вслух признать себя отвратительным человеком. (И подарить даже стимпанковскую механическую птицу). — Сорок восемь, — назначает Чангюн число. — Хорошо, — улыбается Минхёк, а рука, сжимающая плечо Чангюна, расслабляется и примирительно скользит между его лопаток. — Мы будем присылать друг другу число сорок восемь в случае ссоры. Минхёк горд собой: и проблему разрулил, и собственную невозможность мириться подстраховал тем, что теперь все можно через число. (Механическую птицу, кстати, тоже отдал). 13—16 День Рождения проходит так хорошо, что Минхёк доорал на улице всю дискографию Girls Generation до острого бронхита, а потом ещё и Чангюну обеспечил возможность не ходить в школу. Не ходить в школу, но неделю торчать в больнице, потому что у обоих температура такая, что не сразу на градуснике находится красная полоска. Но преимущество работы родственников в гос.учереждениях сыграло на руку, и их положили в совместную палату с четырьмя кроватями. (И каждый вечер они вслух просят Вселенную сделать так, чтобы к ним больше никого не подселили). В целом, это как внеплановые каникулы, особенно, когда антибиотики сбили температуру и стало даже живенько, изредка накрывал страшнейший кашель, но и на него нашлась чудо-пшикалка в горло. (Внеплановые каникулы, только с болючими уколами, скучными процедурами, невозможность поесть еду с солью/сахаром/лактозой и ежедневным дотошным допросом о самочувствии от мамы Чангюна). Минхёк в детском отделении оказывается самым старшим, самым наглым и самым хитрым. Поэтому, после отбоя, когда они изображают тишину и послушание минут десять, а потом начинаются разговоры до трех утра, Минхёк лезет под низ своей тумбочки, доставая бисквитный кекс. Чангюн как-то даже не старается в изображении радости, но кекс забирает. Тогда Минхёк в красках экшена рассказывает, каким потом и кровью этот кекс вообще ему достался, пока Чангюн, из-за высокой температуры, не выходил с миром на связь с обеда до самого отбоя, и поэтому пропустил ужин. А на ужин джек-пот: в больницу завезли бисквитные кексы; да, без сахара, да, без добавок, да, без всего вкусного и запрещенного по меню, но тут и это за счастье. В палату проносить еду из столовой нельзя, но Минхёк это сделал и ждет со стороны Чангюна дикого фанючества на его ловкость, находчивость и умение незаметно вынести в рукаве пижамы вкусняшку. Только Чангюн что-то тормозит в этом. — Ешь давай, — требовательно сверкают глаза Минхёка, и он протягивает руку вперед, задевая рукой колено Чангюна желая подтолкнуть, но останавливается только на прикосновении. — Я съем что угодно, только не кричи, — тянет в ответ очень ноюще. — У нас уже и так два замечания. Самая строгая медсестра с дежурного поста перед отбоем сказала, что ещё третье и их расселяет по разным палатам за все эти перешептывания и смех по ночам. Лично Минхёк считает это блефом, ему кажется, что заведующая отделением вполне может решить этот вопрос. Чангюн же считает, что «если на нас пожалуются моей маме, она нас расселит не просто по разным палатам, а по разным Кореям». — Я ради тебя рисковал своей чистой репутацией! — громким-громким шепотом напоминает Минхёк, потому что кекс в руках Чангюна до сих пор не надкусан. Чангюн кивает, медленно раскрывая упаковку, но потом поднимает на Минхёка взгляд. И смотрит с таким понимаем, что, немного, но Минхёк начинает сомневаться в том, что это он самый хитрый ребенок в отделении. — А почему ты уверен, что она у тебя чистая? — с насмешкой уточняет Чангюн; в полутьме больничной палаты, из-за осипшего голоса, из-за, в целом, его поведения и формулировок предложений, он выглядит значительно старше своих тринадцати лет. — Знаешь, у кого идеальная репутация? Под подушкой у Чангюна оказывается около десятка разных конфет, потому что за все пять дней пребывания в больнице, он успел подружиться с многими детьми, а Минхёк этого даже не заметил. Минхёк заметил, что по этому поводу он чувствует сильную ревность, ведь это был только его подвиг — стащить вкусное и приволочь умирающему. (А тут выяснилось, что ещё герои нашлись). (Которые, видите ли, так запереживали, что Чангюн полдня в обморочном сне провалялся, что под его подушкой фабрику Вилли Вонки устроили). — Тогда отдай мой обратно, раз у тебя тут целый склад, — быстро оформляет возврат Минхёк, выставляя раскрытую ладонь вперед. — Хочешь? — предлагает Чангюн, сгребая крупную жмень конфет в кулак и протягивая их Минхёку. Ага. Хочет. Да щаз. — Мне не нужно чужое, — надменно заявляет Минхёк, забираясь на своей кровати спиной поближе к стене и подальше от протянутых конфет. Чангюн немного смеется. — Я знаю за тобой другое, — добавляет он, высыпая конфеты рядом на одеяло, а Минхёк в этот момент думает «вот поэтому я тебе этот бисквит и стащил». — Точно не хочешь? Я не съем столько много, – пробует Чангюн ещё раз, и знает же, что предлагает, и знает, как Минхёк крышей едет с первого дня от этого вынужденного питания по ограниченному меню. Но нет. — Съешь хотя бы один, — без лишних и глупых эмоций уговаривающе просит Минхёк, потому что полученные страдания от болезни должны все-таки воздасться ночным перекусом. Чангюн из всего выбирает ту сладость, что и не сладость вовсе, а больничный полдник; что не в красивом цветастом фантике и из ассортимента магазина Вилли Вонки, а в прозрачном пакетике и из рукава пижамы Минхёка. — Я съем его, — подтверждает он, держа кекс за уголок упаковки. Он же самый невкусный, — удивленно тупит взгляд Минхёк. Он же без сахара, лактозы и прочего, — имеет в виду Минхёк. Тебе же дети подарили целые сокровища, явно полученные контрабандой от родителей, — обращает внимание Минхёк. Там полноценные конфеты: с орехами, с нугой, с драже, с карамелью, с шоколадным печеньем, почему ты ешь этот безвкусный бисквит, глупый ты ребенок? — думает Минхёк, вместе с тем, как молча улыбается в ответ на чангюновское «спасибо». На следующий день, на завтраке, Минхёк говорит всем детям в больнице, что Чангюн — колдун. Потомственный. Мама у него ведьма, а сам он очень странный парень, с внезапными вспышками агрессии по поводу и без, так что лучше подальше от него держаться, а то проклянет на всю жизнь. И больше под подушкой у Чангюна новых конфет не появлялось. 14—16 Во второй половине шестнадцати лет Минхёк считал себя советчиком уровня царя Соломона. Он был в курсе всех-всех отношений в школе, кто кому что сказал, кто на это что подумал и какие последствия от этого произошли. (Но сам он все ещё только изображает MTV). — Ты весь флакончик духов на себя вылил? — морщится Минхёк, закрывая дверь в своей комнате и падая на кровать. — Перебор? — волнение Чангюна палит легкое дрожание голоса. Он садится на кровать недалеко от Минхёка и выглядит так, будто ему очень сильно нужно наставление старшего. — Свидание? — нараспев подкалывает Минхёк, гадко улыбаясь, готовый и в бок тыкать, и словесно шуточками добивать, и в своё досье все-про-всех информацию заносить. Конечно же ответ: — Нет. — У тебя укладка? — Минхёк лезет всей ладонью в волосы, Чангюн грубыми и резкими движениями отстраняется от него и морщится. — Не трогай, — настойчиво просит, почти шипит. — И лака не пожалел, — хмыкает Минхёк, успевший уже дотронуться до этой соломы вместо волос. Чангюн пересаживается в компьютерное кресло, и что-то трогательное в его сегодняшней чувствительности Минхёку не дает покоя. Значит, свидание. Минхёк разваливается на кровати, опираясь на один локоть и смотрит лениво, немного свысока: — Скоро же и невесту в дом приведешь, — причитает он нарочито пародируя мамины интонации. — А там недалеко и до дете… — Прекрати, — холодно прерывает Чангюн, весь такой ершистый и игольчатый. Ещё и возраст у него такой вредный: не дотронуться лишний раз. Минхёк замолкает, ухмылка трикстера спадает, и он понимающе улыбается уже с попыткой получить доверие: — Я же могу помочь. Могу посоветовать что-нибудь. (Не может). (У Минхёка никогда не было свиданий). (Ни одного). Приглашения есть, выбор есть, но эти две линии вечно параллельные и не сходятся в одну точку «свидание». А он уже давно хочет это гребанное свидание, потому что слушает много песен и смотрит много фильмов про отношения, но на деле ему нравится оставаться в позиции свободного и с налетом некого образа, гуляющего в компании аля «у Минхёка же отбоя от поклонниц нет, явно он нам столько всего не рассказывает». Только Минхёк-то этих поклонниц немного стесняется. Он не особо понимает, о чем с ними говорить кроме школы и жалобы на родителей, поэтому предпочитает наедине с девушкой не оставаться, а в компании тащить на себя все внимание, чтобы млели, легенда работала и образ выигрывал. И что-то это… Досадно как-то сейчас стало. (Чангюн младше, а уже по какому-то поводу прическу укладывает и отцовским парфюмом шею умывает). — Я выгляжу дебильно? — в лоб спрашивает Чангюн, уверенно, непреклонно в своей позиции получить любую критику. Где мои четырнадцать лет, — в шутку сам с собой думает Минхёк. (В просмотре двухсот аниме, — подсказывает память). — Ты выглядишь так, будто очень старался понравиться и тщательно подбирал одежду, — завуалированно подает Минхёк своё мнение о том, что выглядит Чангюн нелепо. (Но нельзя же так самооценку убивать). — Так это хорошо. — Не-а, — с тоном знания жизни и всех тонкостей в общениях с девчонками отрицает Минхёк. — Надо наоборот, сделать вид, что ты вышел в магазин в чем попало, и потом такой «о, и ты здесь, какая встреча». Чангюн не сдерживает усмешки, расслабляет плечи и опускает голову. — Разве это не приятно, когда ради тебя стараются хорошо выглядеть? — тихо рассуждает он, смотря на свои руки. Что-то он в какие-то дебри зашел, в каких Минхёк еще не был. У него все просто. — С кем у тебя свидание? Чангюн молчит какое-то время, потом уже не так уверенно, как раньше, выговаривает очень аккуратным голосом: — Официально это не свидание. Минхёк до конца поверить не может, что это правда — Чангюну действительно кто-то так понравился, что он в открытую спрашивает, глупо ли он выглядит. Это же просто что-то из области фантастики, он никогда не думал, что Чангюн вырастет. В смысле вырастет до романтических отношений. В его голове он всегда оставался вне какой-либо пары рядом. (Он думал, как Чангюн закончит школу, поступит в универ, найдет работу, у него появятся какие-нибудь необычные хобби, а по вечерам он будет сидеть с Минхёком и внимательно слушать, какая хуйня и не хуйня с Минхёком приключилась за прошедший день, но то, что он тут будет по свиданиям ходить и нервничать, гадая, свидание это или не свидание – Минхёк не предвидел). И немного радует, что это одностороннее свидание. Потому что, – объясняет себе Минхёк свой легкий укол досады, – обидно, что Чангюн в свои четырнадцать испытывает тот мандраж от предвкушения, который Минхёк все ещё не испытывал в свои шестнадцать. Потому что, – объясняет себе Минхёк свой легкий укол досады, – не ясно, кто там такая его ждет и в состоянии ли она оценить, как это замечательно, когда такой, как Чангюн, в свои четырнадцать может смело признать перед девушкой, что их встреча ему важна и он к ней готовился не просто как к выходу в магазин. Но вслух и на деле Минхёк не такой подозрительный и настороженный. Вслух и на деле Минхёк исправляет прическу и одалживает свою одежду. (Но, если честно, не очень хочет помогать в том, чтобы свидание прошло успешно). Потому что бесит, что у кого-то тут трепет от первой попытки взять другого человека за руку, а у него двести первое аниме. 15—18 Между Чангюном в четырнадцать и Чангюном в пятнадцать невъебенная пропасть, и Минхёк не помнит, чтобы, например, ещё кого-то из его знакомых так сильно жахнул пубертат в своё время. Поэтому он старается лишний раз Чангюна не трогать. На ночевки к друг другу ходить перестали, марафон Ван Писа уже не актуален, а в правилах свиданий Чангюн разбирается уже без чужой помощи. А потом прилетает миссия «тебе надо с ним поговорить» в том безапелляционном тоне, с которым спорить себе дороже. Минхёк не понимает с чего такая обязанность и вся на его голову. Он Чангюну кто? Старший брат? Нет. Лучший друг? Никогда им не был. Авторитетное мнение, к которому он точно прислушивается? Минхёк сомневается, что был таким и в те года, когда ему было двенадцать, а Чангюну — десять. Типа Минхёк не один заметил, что людей вокруг Чангюна стало больше, странных поздних гулянок стало больше, косить под рок-звезду он стал тщательней, и, значит, пора бы уже объяснить то, что объясняется в этом периоде жизни. А раз отец в семье бывает по праздникам, это должен объяснить ближайший к семье человек мужского пола. И желательно, чтобы возраст этого человека недалеко ушел от самого Чангюна. (Для его же комфорта). Минхёк идеальнейший кандидат, но он с этим не согласен. Мама со своим «тебе надо с ним поговорить», не видит, что происходит на самом деле, не хочет выслушать причины, почему идея так себе, и Минхёку остается выруливать из этого как ему заблагорассудится. А на самом-то деле, пятнадцатилетний Чангюн – это замкнутое в себе нервное торнадо, прибывающий чаще всего только в двух настроениях: либо с очень тяжелым взглядом басит короткое «привет», либо Минхёк сквозь приоткрытое окно слышит его глубокий смех и голос, значительно ниже, чем был ещё год назад, но в нем все еще остается что-то очень родное и прямиком из детства. Короче, он либо хамит при встрече своей отстраненностью, либо ржет с кем-то по ночам около подъезда, и это всё вообще не то психологическое поле, на котором можно играть в разговоры про половую жизнь. Но хо-ро-шо. (Хотя чуть-чуть хочется соврать, по старой доброй памяти, что обо всем поговорил, а «тот мальчик сказал, что понял меня, и убежал по своим пубертатным делам: тренироваться сигарету за ухо прятать, на андеграундные концерты по знакомствам проходить, любимый вид алкоголя выбирать, загадочные эстетические посты в соц.сети постить, короче, я знаю, чем там на вписках интересуются»). Они сталкиваются в то время, которое подгадал Минхёк. (Это не сложно сделать, Чангюн хлопает дверями так, что уже можно выучить его расписание по съебу из дома). На лестничной площадке Минхёк потупил в телефон пару минут, а потом, услышав «тыдыщ», сымитировал подъем по лестнице с бутылкой сока в руках (алиби: в магазин ходил). Чангюн чудом не сталкивается с ним плечами, в последний момент успевая юрко обогнуть препятствие на лестнице, но свою «галочку» в «привет» ставит. (Ну или там было не «привет», Минхёк понятия не имеет, что этот невнятный через силу набор звуков значил) — Есть вопрос, — Минхёк тоже не начинает встречу с «привет», доходит до входной двери квартиры и поворачивается полубоком так, чтобы видеть Чангюна внизу лестницы. Чангюн, рефлекторно хватаясь одной ладонью за лестничные перила, замирает в ожидании, затормозив в своей скорости так резко, словно услышал какое-то слово-заклинание, полностью обездвиживающее его. Такого эффекта Минхёк не ожидал, и чувствует, как смелое «ща я все порешаю» постепенно сходит на нет, а на его пост в голове заступает рассуждение о справедливости: типа, а почему все переживали за комфорт Чангюна в этом разговоре, и никто не подумал, что Минхёку тоже не до конца окей будет стоять под таким взглядом и рассказывать про концетраптивы? Поэтому он просто разглядывает внешний вид Чангюна. Ну. Конечно, значительно лучше, чем когда он собирался на свидания в четырнадцать лет, но все ещё не идеально. (Но сейчас ни хрена Минхёк не подпишется на оказание своих услуг как стилиста). — Быстрее, — закатывая глаза, торопит его Чангюн, и Минхёк думает, не ну, может, день не задался, может, подзатыльник давно не получал, должна же быть причина того, что так разговаривает. — А давно ты так охренел!? Чангюн тяжело выдыхает, поджимает губы и показательно! с каким-то сарказмом в движениях! снисходит! до того, чтобы демонстративно подождать, что там от него хочет Минхёк. Минхёк, полностью развернувшись к нему, скрещивает руки на груди (сам не заметил, как зазеркалил маму) и, строго хмурясь, прижимает к себе бутылку сока. Нет, ну, с этим же что-то надо делать. А интуиция о том, что все будет именно в таких тонах, орала еще на моменте, когда к нему пришли с «тебе надо с ним поговорить». Минхёк не отмазывался «я не буду с ним об этом разговаривать», Минхёк прогнозировал по всему тому, что замечал за Чангюном — «он со мной не будет об этом говорить». И прав же оказался. Странно на такую интимную тему на лестничной площадке дискутировать, но Минхёку же главное основу вкинуть, а дальше пусть делает, что хочет: — Короче, касательно секса… — Я в курсе, — обрывает сразу, но в голосе есть что-то нервное, поэтому Минхёку кажется, что он не столько в курсе, сколько стесняется. — Это всё? — Если у тебя есть вопросы… — Тогда я разберусь с ними сам, — договаривает на ходу, спускаясь по лестнице дальше, хотя его никто тут не отпускал с диалога, и Минхёк фыркает с его самодовольства. Когда он был милым ребенком, который делает самые лучшие в мире горячие бутерброды, Минхёку он нравился больше. === Через полугода заклёпок на куртках стало больше, а также гремящих цепей, уложенных под ежик волос, мейка на глазах, лака на ногтях и запах сигарет вперемешку с сладко-цветочным запахом духов. Всё, что делает Минхёк спустя полгода, после неудавшейся просветительской лекции о сексуальном образовании, – это пытается не подать виду, что все эти изменения вызывают в нем какие-то беспокойные мысли и неопределенные чувства. (А так же восхищается уровнем смелости неформалов и умением обыграть подведенные глаза и облезлый лак сценически-эстетическим элементом). — Девочка у него уже какая-то есть, — ворчливой сплетней делится Минхёк с мамой. Чангюн же тут местный «бери пример», а поведение-то и внешний вид не подарок. — А твою девочку когда в гостях ждать? — вот что угодно сделает, стрелки переведёт, оправдание найдет, но Чангюн у неё почти святой. — Я в процессе, — сбрасывает тему Минхёк. Нет у него девочки. (Того, кто есть, мама с распростертыми объятиями не встретит). И очередную встречу Минхёк уже не подгадывал, а ради появившейся важной просьбы готов был и в дверь позвонить, и сообщение написать, но раз уже столкнулись, то можно и лично. — Привет рок-стар, — с веселой иронией здоровается Минхёк, открывая перед Чангюном дверь подъезда и пропуская его вперед. — Классно выглядишь, — добавляет он. — Как будто что-то от меня надо, — проницательно щурит взгляд Чангюн, оборачиваясь на Минхёка, а потом сразу очень открыто улыбается. (Ух ты, сегодня корейский косплей на Сида Вишеса в настроении). — Новая подводка? — не унимается Минхёк, стараясь подниматься по лестнице рядом с Чангюном так, чтобы было удобно вести разговор. — Как будто что-то связанное с обманом других людей, — продолжает в гадание Чангюн, не прекращая улыбаться и очень артистично отыгрывать сказанное мимикой. (Да любого это расположит к себе, даже того, кто год не удосуживался в ответ на беглое «привет» отвечать своим «привет»). На самом деле, у Минхёка меньше к нему претензий, чем хотелось бы; может, он сдулася в ворчании потому, что своя жизнь началась калейдоскопить моментами сильнее, чем когда-либо калейдоскопила, а может, потому, что Минхёк смертельно скучает и при первом же звоночке согласен подписать любой пакт об окончании холодной недовойны. — Прикроешь меня? — переходит к делу Минхёк, когда до их квартир остается пара ступенек. — Скажешь, что в ночь со среды на четверг я остался у тебя? Моя не будет проверять, а твоих дома все равно не будет. Чангюн доходит до конца лестницы, медлит с ответом, и, остановившись спиной к двери, очень легко соглашается: — Без проблем. — Даже ничего не спросишь? — Это не моё дело. — Ладно, — сбито с толку кивает Минхёк, снимая лямку рюкзака, и, вжикнув молнией, ищет в этой черной дыре свои ключи. — Ты вообще в порядке? — спрашивает он вроде как по ходу дела, вроде как чисто смол ток, вроде как надо занять себя болтовней, пока ключи ищет. Но ответ его волнует даже чуть больше, чем будет ли у него прикрытие, чтобы провести ночь со среды на четверг не дома и не одному. — Да, а ты? — такой быстрый перевод вопроса, что Минхёк не сразу соображает, что ответить. — Нормально, — бормочет он, нахмурившись и внимательно его разглядывая. — Только мы с тобой видеться перестали. — У тебя вроде экзамены. Минхёк создает ещё больше шума, шаря рукой по дну рюкзака: — А у тебя переходный возраст и бурная личная жизнь. — Но не я прошу меня прикрыть на целую ночь, — в тон отвечает Чангюн. Минхёк смеется, отрицательно качает головой, не понятно, что выражая этим; и чувствует себя как-то глупо, поэтому активней начинает искать ключи. (Диалог ему не нравится, хотя на это нет никакой логичной причины). Перед тем, как открыть дверь, он говорит «спасибо», и Чангюн, перебирая в пальцах связку своих ключей и вслепую находя от нижнего замка, улыбается ужасно спокойно, но с такой простреливающей ностальгией, что Минхёк ещё весь вечер не может перестать тосковать по тому, как все понятно и просто было раньше. Когда Чангюном можно было управлять, направлять, доставать, и точно знать, что он в один из вечеров на неделе будет сидеть рядом, простит всю заразность Минхёка, и еще раз скажет «ты умеешь собирать очень красивые модельки». Сейчас Чангюн растащенный чужим вниманием, а Минхёк, несмотря на то, что тоже давно ушел в свои дела, жадно и эгоистично хочет, чтобы к нему всё ещё были прикреплены преданные глаза, какие смотрели на него в детстве. Хочет, чтобы Чангюн снова стал перед ним в разы уязвимей и слабее, чем есть сейчас. Вечером от Чангюна приходит сообщение с числом 48. Минхёк в ответ присылает своё 48. И расплывается в довольной улыбке. 16—18 Оказалось, Чангюн был не такой пропащий, как было написано в заключении его школьного психолога. Что он там ей наплел, в какой образ сложного парня довыпендривался и какие причины своих множественных прогулов нашел, Минхёк так и не узнал, но какое-то время разделял общее ощущение, будто Чангюн чем-то «отравился»: фильмом, книгой, песней, компанией, не важно, главное — теперь он ведет себя с отголосками этого «яда». Это закостенело в его чертах характера, поведенческих реакциях, расположенности к определенным интересам и к определенным методам отстаивания своей точки зрения, но, если пообщаться с ним больше десяти минут обмена формальностями на лестничной площадке, вся его «новизна» перестает пугать. Чангюн же просто подросток, который из-за своей чувствительности, особенно заостренной гормонами, неконтролируемо одурен с всего того, что есть мир, что есть другие люди, что есть он сам. Сообщение с числом сработало (естественно), завязалась переписка, нашлись поводы и разговоров лично, и все вернулось в старую систему «пару раз в неделю чувствовать себя в чужой квартире как в своей». На чужой кухне Минхёк открывает холодильник как свой (местные старшие давно разрешили так наглеть), поэтому без лишних вежливых вопросов берет с верхней полки апельсин и уже хочет повернуться к столу, но ловит скример, как только сталкивается с Чангюном, умудрившимся подойти максимально бесшумно. — Ты все ещё дружишь со мной ради еды, — без улыбки шутит Чангюн, нарочито услужливо-любезно протягивая столовый нож, держа за лезвие так, чтобы нож сразу комфортно лег ручкой в чужую ладонь. — Мы всей семьей решили, что верхняя полка уже официально твоя. Минхёк пытается держать лицо и не улыбаться (потому что смешной подъёб, засчитан), в тон ехидничает: — Это очень гостеприимно с вашей стороны. — Это смирение с нашей стороны. Нож Минхёк забирает, холодильник закрывает, хочет сделать шаг в сторону и Чангюн повторяет это действие за ним, не давая пройти. А потом медленно начинает улыбаться той улыбкой, которая явно уже обкатана на других людях и позволяет ему этих других людей подбивать на желаемое. — Я поделюсь с тобой, не переживай, — мило обещает Минхёк, указывая на апельсин, который сто процентов не причина; Чангюн молчит, продолжая переглядывать его такой затягивающей интригой, что Минхёк перестраховывается строгим тоном: — Не знаю, что ты сейчас попросишь, но нет. (Короче, в итоге да). Надо было бороться со злом, а не соучаствовать с ним, и Минхёк лично только «за» ярчайший красный цвет волос и «за» краску, выжигающую кожу головы к чертям, но есть подозрение, что Чангюн это делает в сильный обход очень категоричного мнения родителей. (А ещё есть подозрение, что он это и делает исключительно потому, что так делать запретили). (А ещё есть подозрение, что Минхёк скучно жил, раз его подростковый период не прошел в подобной анархической борьбе против школьных правил). Но процесс окрашивания отдает медитативным мотивом (особенно после того, как Чангюн передумал договаривать фразу «ты в этих очках, из-за того, что у них веревки привязаны к дужкам похож на тетуш....хочешь еще апельсин»?), и отдельно успокаивает тишина в ванной, прерываемая только шуршанием целлофановых перчаток. Потом Минхёк начинает о чем-то говорить, и для Чангюна кивать в ответ на его комментарий — все равно что слушать радио. (Потому что ведущего совершенно не беспокоит односторонность). Беспокоит только тогда, когда Чангюн сразу фейспалмит в ответ на информацию, какую именно профессию Минхёк выбрал для поступления в университет. — Не, может, я что-то не так понимаю, — допускает он, доставая телефон из кармана, пока Минхёк на фоне угрожает, что на ироничные тона в голосе начнет не иронично красить волосы как ему вздумается. — Окей, конфликтолог, — выделяет он со вздохом, начиная зачитывать статью: — Это специалист, который помогает мирно разрешать конфликты​, а также предупреждать их возникновение. Грамотный конфликтолог может не допустить некоторых столкновений, другим же – позволить случиться, и помочь сторонам разобраться в ни… — заканчивает он в конце уже с истерящей от смеха интонацией, и Минхёк резко сжимает его пряди в кулак, потянув к себе. (Весело Чангюну больше, чем больно, поэтому сквозь шипение все равно улыбается) — Ещё раз головой крутанешь, будешь ходить пестрым, — сквозь зубы цедит Минхёк, а в районе солнечного сплетения прожигает от разочарования. Чангюн единственный, кто так высмеял эту идею. — Но это же забавно, согласись? — ещё и пытается быстро переобуться в давай-мириться. — Очень забавно, — язвит Минхёк, грубо надавливая на затылок Чангюна так, чтобы он опустил голову, якобы для того, чтобы было удобно прокрасить низ. — Я же просто пошутил, — настаивает он, и его голос из-за наклона головы становится совсем глухим. — Понятно, что тебе это подходит. — Тебе тоже сейчас подойдет внеплановое мелирование. — Я серьезно, — (очевидно же выкручивается на ходу). — Ты быстро соображаешь кому и что надо сказать... А ещё очень точно знаешь, как себя с каждым вести, чтобы получить выгоду… И споров не боишься, и нравится тебе быть в курсе всех-всех отношений вокруг. Такого Минхёку не говорили. Говорили «вау, как интересно, удачи». Или «да, твои баллы экзамена туда идеально подходят». Или «а это будет приносить деньги?». Или «а это востребовано?». — Отмазка засчитана, — Минхёк специально делает интонацию «если что, я не повелся», но с чужими волосами начинает обращаться бережней в несколько раз. (Повелся). Проходит еще пара минут в тишине, Чангюн будто ждет, когда каждая молекула вокруг подтвердит, что не имеет к нему какую-то претензию касательно его реакции. — Меня поцеловала девушка, которая мне давно нравилась, — неожиданно делится Чангюн, и, господи, сидит в этих своих футболках с черепами, с кольцами-цепями, а звучит так откровенно трогательно. — Я не ожидал, что она это сделает. После камбэка в мир дружбы, он стал воспринимать Минхёка не столько как старшего советчика, сколько как того, с кем можно не бояться быть осужденным за подростковую сентиментальность. (А поэтому можно вслух раскидываться подобным без подробного). — Прелесть какая, — добродушно смеется Минхёк и аккуратно пытается убрать запястьем прядь челки с глаз. — И как? (Какое «поговори с ним про секс» было год назад? Он тут с поцелуев ещё млеет). — Что «и как»? — переспрашивает Чангюн, в тоне слышится неподдельный перезагруз. — Целоваться с человеком, который нравится, всегда как-то. Ответ у Чангюна на какой-то другой вопрос, который он сам себе придумал и сам ответил: — Она красивая. Теперь не понимает Минхёк, останавливая движения пальцев, растирающих краску между прядей, чтобы полностью сконцентрироваться на смысле: — Ты запомнил с поцелуя то, что девушка была красивой? — Да. Минхёк усмехается, как усмехаются с нелепой, но по-милому забавной фразы. — Разве это в поцелуе важно? Ты когда целуешься видишь человека? У тебя же есть только его тело и его запах, — рассуждает Минхёк, и хочет звучать как ментор, очень круто и очень опытно, так что сразу «по-секрету» советует: — Но девушкам такое лучше не говорить. — Почему? — Они любят более романтично-замудренное, — Минхёк это знает потому, что в его компании есть девушки, которые привыкли к комплиментам, отсылающим к их внешности, но напиши им даже самый отвратительный стишок, главное собственно сочиненный, вручи в конверте, забрызганном духами – mission complete; Чангюн, кажется, именно на таких и западает, поэтому, ему полезно будет применять что-то типа: — Ты можешь сказать, что поцелуй – это как разговор, который невозможно передать словами. Чангюн в секунду становится на лет пять младше. — Это слишком слащаво, — говорит выше своего обычного голоса и показательно кривится. — Тем более им понравится. (Минхёку, кстати, тоже нравится, и слащавым он это не считает, но ладно). — Спасибо, — пауза. — За совет, — добавляет Чангюн. (Да какой это совет). — И за покраску волос было бы неплохо поблагодарить, — шепчет как бы между прочим напоминалкой Минхёк. — И за покраску волос. — И за то, что терплю тебя не забудь. — Будь уже скромнее. Минхёк в отместку мажет по чужой шее испачканными в краске пальцами. 17—20 Как-то грустно просыпаться после Дня Рождения в двадцать лет в десять утра без головной боли, без похмелья и одному. Канон вечеринки соблюден: в квартире что-то расхерачили, на балконе секреты повыбалтывали, отношения друг с другом повыясняли, компрометирующих фотографий понаделали, пепел сигарет на мамины цветы на балконе постряхивали, но Минхёк все равно недоволен. В последнее время он чувствует себя потухшим, выцветшим, без слов, без эмоций и с одним только желанием: чтобы кто-нибудь за него нашел и слова, и эмоции. (Поэтому сейчас вообще не до попытки в американские стили вечеринок, подсмотренные на MTV). — Сколько у тебя подарков, — оценивает Чангюн, как-то умудряясь в этом мягком тоне ещё и «поздравляю» иметь в виду, которое он так и не сказал, а в квартире находится уже пять минут. Конечно, много. Минхёк заморачивался на своем индексе популярности, прокачивал его в университете день за днем, и отвоевал свободную квартиру на вечер (хотя, наверное, надо отмечать двадцатилетие более шумно – но бюджет пока такой) в том числе и ради того, чтобы подарков было много. Он собирает по всей гостиной многочисленные коробки с бантами и пакеты с популярными логотипами, скидывая их в одно место – на диван, чтобы убрать со стола грязные тарелки и остатки еды. — Почему ты не пришел? — Ну, знаешь, малышня на взрослых праздниках... — отсылает Чангюн, отрывая ещё один мусорный пакет из общего рулона и раскрывая его. Сто лет прошло, а язвит на эту тему до сих пор. (Там ещё наверняка у самого сердца хранится боль от сломанных деталей красивущего поезда). — Я ждал тебя, — честно признается Минхёк, складывая пустые квадратные коробки из-под пиццы в несколько раз, чтобы компактней уместить их в пакете. (Он понимает, что дело не в обиде на то, что когда-то он сказал тринадцатилетнему Чангюну, просто их миры никогда не соприкасались, ни общими друзьями, ни встречами с другими людьми; они всегда делили общение на двоих, и не надо это нарушать). Чангюн скидывает в свой пакет две пустые пачки из-под сока и тянется к бутылкам вина. — Классный фейерверк был, — отмечает он, улыбается как-то по-лукавому, ещё чуть-чуть, и он дойдет до детских дразнилок. — Кто-то хотел тебя сильно впечатлить. Вообще не в то моё настроение ты пытаешься тут дурачиться, — выражает отсутствие какой-либо реакции у Минхёка. — Хотел, — ровно соглашается он, запихивая сложенные коробки ребром в пакет. Ага, вероятность романтических отношений определенно намечается: сюрприз на заднем дворе в его честь сделали, все соседние дома заценили, но обсуждать это скучно. (С одной стороны приятно, а с другой — на фоне внезапного припадка меланхолии, Минхёк, в целом, весь прошедший вечер ощущает искусственным, а свои эмоции — имитированными в угоду другим; но, если абстрагироваться от этого, то фейерверк во дворе дома — потрясающе, а человек, который это сделал, — нравится). — И получилось впечатлить? — не отстает Чангюн, а в его пакете уже собран весь несъедобный мусор со стола, пока Минхёк возится с двумя коробками из-под пиццы. Чангюн знает, как звали первого парня Минхёка, видел, как выглядит тот, кто ещё не второй, но с фейерверком запарился, и Минхёк не удивлен, что, в силу своих неформальных интересов, Чангюн так легко принял чужую ориентацию. Поэтому, Минхёк был не против в общих чертах поделиться подробностями личной жизни; (но это всегда одностороннее, в ответ сложно разобраться, кто у Чангюна есть, кого нет, кто был, а кто казалось, что был, а на деле не было). (Это не из-за большого количества людей в его жизни, это из-за таких невъебенно артхаусных по уровню загадочности и туманности формулировок). (Официально у него вообще никаких отношений не было). (Вроде). (Черт его знает). Единственное, что Минхёк может точно про него заключить: Чангюну почти восемнадцать, но мышление у него все ещё пятнадцатилетнего в стиле «чем больше не похоже на то, что принято, тем круче». Кстати про это. — Я знаю твой секрет, — спокойно ставит в известность Минхёк, чтобы не отвечать на вопрос про свои впечатления. — Какой из? Это.Будет.Пиздецкий.Долгий.Разговор.Который.Я.Уже.Ненавижу — истощенно-раздраженно вздыхает Минхёк, и надеется, что его многогранная эмоция доступна для чангюновской эмпатии, потому что сегодня они общаются либо без догонялок, либо одно из двух. — Я видел тебя вчера, — объясняет Минхёк, переставая возиться с мусорным пакетом, чтобы повозиться в донесении взглядом мысли «давай сразу и честно». — Ты вчера меня видел, — повторяет Чангюн, кивнув и выпендрившись с ироничным тоном: — Как и еще человек сорок на репетиции выпускного, а если посчитать тех, кто был в автобу… — Перед ними ты тоже с каким-то пацаном обнимался? — с ходу перебивает очень четким и холодным голосом. Преувеличивает увиденное и блефует, но похер, главное прижать информацией, а там уже дальше разбираться, что там на самом деле было\не было. И это — условное «обнимался» — не удивляет. Принимая во внимание всю специфику не-для-таких-как-все интересов Чангюна и пример, живущий в квартире напротив, рано или поздно, но он бы дошел до того, чтобы поэкспериментировать до артхаусных по уровню загадочности и туманности формулировок в рассказах и про парней тоже. Это было ожидаемо, но. Вот, что на самом деле впечатлило, а не фейерверк. И это — условное «видел» — сложно объяснить. Минхёк это почувствовал так же, как чувствуют эмоции в кадре на экране фильма. Очень повзрослевший в своей обаятельности Чангюн, совсем не тот, который сидел и ждал, когда его волосы убьют аммиаком, и осторожно признавался в поцелуе, совсем не тот, который, чтобы казаться старше, дерзил на лестничной площадке, а другой, более собранный, научившийся вести себя очень выигрышно в общении, который так внимательно смотрел, так красиво смеялся и так легко взял чужую руку в свою и грел её в кармане куртки, не разъединяя ладоней. Минхёк не сразу смог двинуться и продолжить идти домой, но быстро двинулся умом на осознании произошедшего, на щекотливом ощущении, что Чангюн вырос так, что их разница с Минхёком кажется всего лишь тремя днями, а не тремя годами. (Ещё одна обнова мира вокруг прилетела в честь двадцатилетия). Чангюн же до сих пор отговаривается, а не говорит: — А почему ты думаешь, что это секрет? Потому что ты сейчас это подтверждаешь с каждым новым вопрос-на-вопрос, — бесится Минхёк. Но если сильно давить, ответы вообще прекратятся, поэтому он резко меняется в тактичного и понимающего человека: — Мы же оба понимаем о чем речь. — Нет, только ты понимаешь о чем речь, — ровно произносит Чангюн. — Можно это? — он указывает на целый торт почти на середине стола, до которого никто вчера так и не дошел, потому что было интересней то, что сейчас звенит пустым стеклом в мусорном пакете. — Ладно, — бессильно принимает «давай съедем с темы» Минхёк. — Я никому не расскажу. Типа «не переживай». И типа Чангюн не понимает, чего ему тут переживать, если можно подвинуть к себе торт, взять в руку нож и присмотреть для себя тот сектор на десерте, где больше всего шоколада. — Никому не расскажешь что? — но уточняет, и типа как бы вскользь. — Тебе нравятся не только девушки. Чангюн поднимает на него взгляд, замерев на середине вычисления более вкусного куска из всего торта, смотрит немного насмешливо, словно вот-вот должен рассмеяться и утвердить, что Минхёк сказал полную чушь, не все так увидел, не все так понял, и вообще, о какой скамейке идёт речь? Но он ничего не говорит и, не прерывая зрительный контакт, плавно опускает нож по заранее отведенной линии, а потом спокойно спрашивает: — А ты тортик будешь? Больше Минхёк никогда эту тему не поднимет. (И что-то подсказывало, что с парнями Чангюна тоже больше никогда не увидит). (Эксперименты, все дела). Как именно реализовывается традиция встречать Дни Рождения вдвоем варьируется из раза в раз, сегодня вот в генеральной уборке, и Минхёк не понимает, какой Чангюну прикол полдня помогать убираться в квартире после веселья, на котором его вообще не было. (Вероятно, он просто не хочет перечить имениннику). Настроение чуть-чуть улучшается в момент распаковки подарков, потому что Минхёку всегда нравится, когда его стендап и мнение на каждую подаренную вещь кто-то слушает и своими комментариями не перебивает повышенную частоту комментариев Минхёка. (В одиночестве Минхёк открывал бы подарок за подарком с лицом лица в течении пары минут). — Эй, — зовет Чангюн перед самым уходом домой, на секунду дотрагиваясь до плеча Минхёка, дожидаясь, пока тот обернется и оторвется от вчитывания инструкции подаренного светильника-глобуса. — С Днём Рождения ещё раз, — улыбается он, протягивая на раскрытой ладони брелок на ключи. — И я люблю тебя, — добавляет он то, что они говорят друг другу каждый День Рождения, потому что оба из тех семей, где это принято, и поэтому не чувствуют никакой скованности в признаниях. (Ну, за исключением тех пятнадцати лет, когда Чангюн особенно насыщенно проходил эмофазы; там никакого напоминания о любви с его стороны не было, и Минхёк тоже не собирался об этом напоминать). Брелок средний по размеру из утяжеленного и очень прочного металла в форме знака трикветры, и Минхёк хорошо знает эту вещь. Потому что Чангюн снял брелок с собственных ключей, тем самым соблюдая ранее установленное правило о том, что они не дарят друг другу подарки, если это не мелочь. — Это же символ трех-сестер ведьм из «Зачарованных», — воодушевленно и откровенно угорая узнает Минхёк, разглядывая брелок. — Это трикветра, — задето поясняет Чангюн; в своё неформальное прошлое, конечно же, он не мог обойтись без мейнстримо-«необычного» символа в качестве брелка. А потом Чангюн начинает что-то очень нудное заливать, про то, что а почему ты не говоришь «спасибо», ты же вечно полдня ключи в рюкзаках и сумках ищешь, а это крупный и тяжелый берлок, быстро в руку попадется. «Спасибо» по итогу Минхёк говорит. И в любви ответно признается. (И не понимает, как брелок выигрывает у всех подарков в пакетах, включая и фейерверк). 19—21 — Можно мне прийти? — Нет. — Можно мне прийти? — Нет. — Мож… — Ты же все равно придешь, — перебивает Чангюн, отрываясь от телефона и поворачивая голову в сторону Минхёка на соседней подушке. Минхёк расплывается в улыбке. Но, вообще, быстро Чангюн сдался, раньше же мог в такую шуточную перепалку часами. Минхёк напрашивался на весенний концерт в честь какого-то праздника университета, и Чангюн об этом бы вымолчал до конца жизни, но у Минхёка в чужой квартире есть не только своя полка в холодильнике, но и инсайдерская информация от чужой мамы. — И ночевать буду тут, — вкидывает ещё и это Минхёк, по-свойски загребая к себе один из пледов валяющийся на кровати, и зажимая скомканную ткань между коленей. — Тогда надо перебраться в гостиную, — напоминает Чангюн, но не спешит подниматься с кровати и организовывать озвученное. Если оставаться тут с ночевкой, то привычная схема дальше: разложить гостиничный диван, потому что он больше в два раза, чем кровать, накидать на него подушек побольше, пледов потеплее и смотреть до раннего утра телевизор, стараясь не ржать так, чтобы прилетело старо-доброе напоминание про расселение по разным Кореям. (Несмотря на то, что они оба давно выросли, уже учатся в университете, все эти традиции и ночные перекусы время от времени с ними все ещё случаются — и Минхёка это невероятно утешает). В общем, да, миллион раз оставались ночевать друг у друга. Но никогда на Минхёка не было так плевать. Чангюн весь вечер с кем-то переписывается, вылетая из диалога, чтобы среагировать на сообщения, и возвращаясь дальше, уже потеряв суть разговора. Минхёк ради этого и остается на ночевку — посмотреть, допросить и узнать, по какому поводу электростанция серотонина херачит. — Если ты так всю ночь планируешь переписываться, то мне будет мешать спать свет экрана, — ворчит Минхёк. Он хочет что-то сделать, хоть как-то, хоть одним словом остановить этот процесс, потому что с этого же все и начинается. Сначала в телефон лыбятся, а потом отзваниваются только по праздникам. — Повернешься на другую сторону, — предлагает Чангюн. — Мне так не хочется. — Тогда пойдешь спать к себе домой, — он не имеет в виду ничего грубого, отвечает так холодно только потому, что до этого Минхёк доставал его весь вечер по поводу и без. Ни гостеприимства, ни уважения к другу, и все из-за каких-то сообщений. — Тут постель теплее, — с вредностью отчеканивает Минхёк. У обоих в разгаре университетская жизнь, времени и так не хватает на нормальные ночные перекусы и приглушенный ржач по ночам в гостиной, так ещё и эти редкие часы надо разделять с кем-то третьим. Чангюн наконец-то вспоминает про воспитанность (а может просто переписка закончилась) и убирает телефон в сторону, поворачиваясь к Минхёку. — Всё, видишь, я с тобо... — С кем ты переписываешься? С каким же терпением на низком заряде Чангюн вздыхает. (Что-то в последние месяцы он неохотнее своего привычного «неохотного» делится подробностями (не)успехами личного фронта). — С девушкой. — Ой, а то было не понятно, — фыркает Минхёк, но потом спрашивает уже нормально: — Со своей девушкой? Чангюн смущенно усмехается, а Минхёк пытается высмотреть и выслушать, опереться на все серии сериала «Обмани меня» и свою интуицию, то ли это смущение, которое свойственно безумно влюбленным людям. — Нет. У Минхёка тоже пока вывод из психоанализа «нет». — С девушкой, которая хочется, чтобы была твоей? — А как это понять? Классически вопросом на вопрос сбивает, но Минхёк уже поймал волну нужной радиостанции: — У нас же у всех есть список людей, с которыми мы бы хотели переспать, — разъясняет он, как самое очевидное, но Чангюн подвисает (Минхёк никогда в жизни не поверит, что этот его отыгрыш «о чем-ты-говоришь-не-понимаю» имеет что-то близкое с правдой). — Вот если ты сейчас задумался и занес её в этот список, то всё очевидно. Минхёк использует слово «переспать» по привычке. Его друзья и окружение в том возрасте, когда, особенно публично, назовут словосочетание «заняться любовью» чисто «девичьей» темой, поэтому, из-за частого подстраивания, у Минхёка уже от зубов отскакивает замена всего своего сентиментально-романтического посыла на тупое «переспать». — Нет, мне её не хочется заносить в список, — Чангюн выносит вердикт задумчивым голосом, как-то слишком близко приняв (не)серьезность вопроса. — А кого хочется? — А у тебя там явно не один человек? Чангюн переводит стрелки с усмешкой подтипа «дай угадаю». (Ну ещё бы было иначе). Минхёк решает на потом оставить детальный разбор, а что, собственно, не так с его образом, если тут слово «явно» используют (и, ладно, допустим, не один в подобном списке у Минхёка человек), но сейчас важно задолбать: — У тебя — один? Чангюн отвечает «не знаю» так, будто знает. (Минхёк ни хера не понял, но не то, чтобы это новое состояние в общении с Чангюном). — Так что за девушка? — не хочешь на эту тему, выкручивайся с другой. — Мы с ней вместе танцуем вальс на концерте. — И в одиннадцать вечера надо выяснять, как в ногах не запутаться во время вальса? — Если честно, — Чангюн чуть улыбается самоиронично и очень добродушно, — да, мы обсуждаем, какой я безнадежный. — Ты танцевать не умеешь? — Минхёк спрашивает как старший брат с посылом «не позорь нашу семью». — Я пропустил слишком много репетиций, — и сразу интонационно оправдывается. — И как она текстово тебе что-то объясняет? — Мы договариваемся во сколько и где завтра встретимся, чтобы она объяснила на прак... — Я тебе объясню на практике, — прерывает Минхёк его в конце последнего слова. Если бы к нему подошли с этим всем в более мирное время, его бы, конечно же, не толкнуло таким импульсом прервать зарождающуюся проблему, мешающую ему проводить время с Чангюном. Но вслух говорит: «я помогу тебе, потому что не надо тут перед девушками показывать, что ты чего-то не умеешь». Чангюн начинает уже благодарность: — Спа… Минхёк быстро добавляет главное: — Но веду — я. У Чангюна в тихом смехе такой чистый раствор смущения, что он и отворачивается, и с кровати поднимается, чтобы начать переезд с комнаты в гостиную, и улыбка у него ещё держится пару секунд, после окончания смеха. Минхёк ждет логичное «ты собираешься учить меня другой позиции в танце», но Чангюн вместо этого спрашивает совсем другое, связанное с предложением затариться в Маке, предложением выбрать фильмы для киномарафона, и че-то там про одеяла-подушки было, Минхёк не вслушивается. Потому что от его смеха внутри что-то занервничало, заискрилось и зашуршало. (Потому что, если опираться на сериал «Обмани меня» и собственную интуицию, вот то смущение, которое свойственно безумно влюбленным людям). 20—22 Второе полугодие последнего курса Минхёк заканчивает так перебивающе все прошлые «достижения» в своей жизни, что в истории браузера есть пара гугл-запросов на тему, как сменить имя, лицо, гражданство и уехать жить в лес. Минхёк въебывал на свою репутацию в университете среди однокурссников в миллион раз больше, чем уделял должное внимание репутации среди преподавательского состава. Потому что ему нужна популярность. И много-много любви. Это тщеславно, но это и есть Минхёк. (Ну не оторвался он как следует в старшей школе, поэтому целенаправленно в универе с кем надо задружил, с кем не надо не задружил, где-то в активе студ.совета себя проявил и… Ещё раз: он вырос на MTV, у него пульс бьется в ритме топ-100 лучших песен нулевых, у него не было выбора, кроме как не стараться проживать свои студенческие годы в статусе местного айдола). И, возможно, естественно, совсем не по причине того, что Минхёк может ляпнуть не подумав, естественно, совсем не по причине того, что он иногда перегибает палку с шутками, естественно, совсем не по причине того, что он может выкинуть эгоистично вредный поступок, а ТОЛЬКО по причине зависти, Минхёк не до конца всем нравился. Иными словами: у всех же есть такая зараза в универе? Главная и влияющая своим мнением на других. Вот эту заразу Минхёк старался держать как можно ближе к себе, надеясь, что это обезопасит его от подстав и подлянок, но что-то пошло не так. Он не повелся на «слабо», он повелся на «надо из этого срочно выходить победителем», когда в перепалке поднялся вопрос какой красивой девушкой он был бы, если его чуть-чуть подкрасить и чуть-чуть приодеть (как тонко намекнули, что уже догадались об ориентации). Минхёк уже давно понял, что чем больше ты возмущаешься и бесишься, тем очевидней, что в тебя попали, а чем расслабленнее и веселее ты себя ведешь, тем меньше у них шансов догадаться, как тебя это цепануло. Поэтому, проебав спор, и выслушав идею «а давай сделаем из тебя девочку», он очень чиллово выдал «это самое легкое, что можно было придумать, во-первых, мне совершенно похер, а во-вторых, настолько похер, что я могу это сделать хоть на сцене во время рождественского… концерта? или че у нас там планируется?». Что он пытался: утвердить, что все намеки на его миловидность могут идти мимо его чувств, а также внушить, что это всё ну такое, неужели ни на что больше фантазии не хватило? Что он сделал: закопал заживо себя и свою репутацию, словил первую в жизни паническую атаку и ни черта не смог обернуть горделивую выходку в свою пользу. Он просчитался в реакции других; может, надо было делать из себя комичный образ, чтобы все поняли ШУТКУ, а не создавать идеальную женскую версию, может, надо было вовремя заткнуться, может надо было не идти после концерта в университетский туалет и разрешать себе тут мандражную истерику. Надо было до самой квартиры держать планку, какую он держал на сцене, когда с подругой в каком-то наспех придуманном «творческом номере» разыгрывал манерную бессмыслицу, и какую он держал, когда обшутил свой внешний вид с каждым встречным, а потом запостил селфи в инстаграм. Только правда другая. Правда в том, что Минхёку ужасно страшно выйти из туалета, правда в том, что он не узнает своё лицо под маской сильных разводов косметического грима, правда в том, что у него начинаются крохотные и болючие лицевые судороги от очередной попытки заплакать, правда в том, что его накрывает злая, разрушающая изнутри своей черной силой, ядовитая обида на весь мир. Правда в том, что за весь час в туалете он не мог перестать пялиться на себя в отражении зеркала, пытаясь довести ненависть к себе до того уровня, чтобы можно было выплеснуть эмоции. Правда в том, что он в личке на множественные вопросы друзей не из универа ответил «долго объяснять», а на вопрос Чангюна «у тебя все в порядке?» спиховал как на последнюю добивку его состояния и ответил «заебись». (Потому что вот именно Чангюна не хватало для полного комплекта людей, знающих об этом позоре) Правда в том, что а хули всем не ясно, что не в порядке? Правда в том, что он пугается до потемнения в глазах, когда слышит звук нажатия на ручку и скрипа открывающейся двери. Минхёк врет самому себе и говорит, что нет, он не понимал, что надо было отвечать Чангюну не «заебись», а «да, веселюсь))» или «потом объясню», в общем, скопировать и отправить уже используемый для других шаблон, а не неоновой красной стрелкой указать на своё состояние. Они учатся в разных университетах. И то, что Чангюн здесь, видит его вот в этой ситуации, видит все оттенки того, как «заебись», накрывает Минхёка ещё полной безнадежностью и крахом жизни. — Че ты тут забыл? — Минхёк с ходу грубит; не хочется, но очень нужно, чтобы все вокруг от него отъебались и дали завыть, зареветь и забаррикадироваться в комнате на две недели. Чангюн молчит, закрывает за собой дверь и даже не скрывает того, что в упор разглядывает в Минхёке каждую деталь. Минхёк это ненавидит больше, чем ненавидит себя. Единственный человек, кто знал его как мальчика по соседству, а не как того, кто втянулся в круги социально-статусных паутин и проебал там границы гордости, теперь видит всю «правду в том». — Что надо? — ещё раз громко почти выплевывает Минхёк, имея в виду, давай уже, жалей, спрашивай, че так всё по-долбоёбски получилось, предлагая хуйню какую-нибудь, все же такие умные вокруг. — Мне понравилось твоё последнее селфи, — не откликнувшись на призыв сконфликтовать спокойно произносит Чангюн. — С указанной геолокацией, — добавляет он, и это вроде ответ на вопрос, как он понял, у Минхёка тут во всю похороны нервной системы. — Я это селфи ещё и на аватарку в профиле поставлю, — со всей злобой обещает Минхёк, отворачиваясь к зеркалу обратно и продолжая резко вырывать заколки, держащие накладные волосы, вместе со своими настоящими. — Зато как в комментариях весело, — не понятно зачем нарывается своим напоминанием Чангюн, и подходит ближе, останавливаясь у раковины рядом, чтобы, раз с взгляда в глаза Минхёк бесится, смотреть на него через зеркало. Хочешь послушать, до чего додраматизировалось атмосфера, слушай: — Завтра будет самый кошмарный день в моей жизни, — сорванной интонацией хрипит Минхёк, параллельно отцепляя последнюю заколку. — И приколы я буду выслушивать до самого выпуска, — его голос плачущий, глаза красные-красные, но слез всё ещё нет, а только гортанный полувой в каждой гласной. — Мне тут ещё учиться! И вот это, — он указательным пальцем обводит своё лицо, ещё сильнее размазывая макияж, — мне испортило сейчас всё, что у меня было. Я выгляжу смешно, уродливо, нелепо и уже вообще не тяну на краша всего универа, правда? Минхёк ненавидит ту жалость, которой пропитывает свои слова, ненавидит подтекст «пожалуйста, умоляю, съеби отсюда, я не хочу быть таким и перед тобой», ненавидит, что не способен по-настоящему жестить в ответ на завуалированное «я же вижу, что у тебя проблема». Чангюн облокачивается руками о вторую раковину, и вглядывается в него, как вдумывается в сложную задачу, с какой-то очень прибивающей сосредоточенностью и внимательностью. Что-то в нем и правда бывает магическое, не так уж Минхёк и соврал детям в больнице, раз сейчас не может отвести взгляд и не может пошевелиться даже для того, чтобы выпутать из кончика искусственных волос железо заколки. — Ты самый красивый человек, которого я когда-либо видел, — говорит Чангюн. Минхёк ужасно тупеет от этого. — А чё под селфи это не написал? — риторически автоматит слабым сарказмом. Чангюн снова уходит в длинную паузу-гляделки, и Минхёк, затаившись, не понимает, зачем он так вытягивает медленные паузы. — Пойдем домой? — предлагает Чангюн, и Минхёк в ту же секунду чуть улыбается. А. Вот зачем. Потому что спроси он это пятнадцать минут назад, Минхёк наорал бы и откусил протянутую руку помощи. А сейчас говорит «хорошо». К себе домой Минхёк ехать отказывается, потому что его планировка квартиры не позволит пройти мимо мамы без ответа на вопрос, в какой момент жизнь её сына свернула сильно не туда. Поэтому он идет в ту квартиру, где есть его личная полка в холодильнике. В ванной отцепляет от себя все барахлольные аксессуары, полбутылки чужого геля переводит, только бы отодрать от кожи весь сегодняшний вечер, а платье режет кухонными ножницами, после заталкивая в мусорную корзину, и рассчитывая, что либо Чангюн сам вспомнит вынести мусор перед приходом родителей, либо прикольно будет послушать, как один из них все-таки объясняет маме, в какой момент его жизнь свернула не туда. Минхёк переодевается в свои же вещи, в мягкие штаны и широкий свитер, оставленные тут ещё сто лет назад (в квартире не так холодно, но после платья хочется закрыться тканью до горла). В гостиной стоит большая пушистая ёлка, Минхёк её ещё не видел, не успел разглядеть все недавно купленные ёлочные игрушки, но уже заметил, какие красивущие огоньки гирлянды (почему-то в квартире Чангюна всегда все очень красивущее), даже по MTV не показывали такую красоту в Рождественскую ночь. На низкой громкости по телику идет рандомная праздничная передача, а общий уют очень обжитой и знакомой ему с детства гостиной переключает с выжирающей нутро обиды на меланхоличное умиротворение. Погордится собой тоже повод появляется – так и не заревел, ни по дороге домой, ни ногтями скребя шампунем кожу голову, чтобы уничтожить лак, ни детально нравоучая на своем примере Чангюна на тему, как жить не надо. Разговаривать он отказывается ещё час, ужинать соглашается только, если рядом с ним поставят еду, в руку вложат палочки и про химозную колу не забудут; хочется уйти в детскую модель поведения и не жить взрослой, забраться сюда, под защиту, под крыло, в привычную жизнь, в родное тепло от ёлки, огоньков, телевизора, домашней еды, и в целом, забыться в щемящей нежности, поэтому, когда они возвращаются в гостиную, он делает всё, чтобы у Чангюна не было никакого выбора, кроме как гладить его по влажным после душа волосам, пока он бесшумно лежит на его коленях повернувшись к телевизору так, чтобы было удобно смотреть на бессмысленные яркие картинки. — Отдельная проблема, — начинает Минхёк отстраненным голосом, впервые за полтора часа заговорив. — Этот весь концерт видел человек, которому я нравлюсь. Мы даже гуляли один раз. — Ну и что? — слишком бесцветно в своём спокойствии отзывается Чангюн. — Ну и что?! — переспрашивает Минхёк, голос обижено-горько-шаткий от параноического подозрения, что к проблеме не отнесутся серьезно без весомого обоснуя: — Я хотел предложить ему встречаться. И очень прямо намекал на то, что не по-дружески тут с ним гуляю. И все было замечательно! — в вверх в тоне уходит Минхёк, а потом громким шепотом добавляет: — А после сегодня… А потом ещё и после того, какие сплетни начнутся завтра... Короче, он сделает вид, что меня не существует. Чангюн какой-то непробиваемый в въезжании, для него это все ёще «ну и что?», только по-другому сформулированное: — Ты же ему нравишься, значит, он поймет, что твой образ сегодня был очевидной шуткой, и ещё ему будет все рав…. Минхёк суетливо перебивает: — А если для него это будет не очевидная шутка? — Тогда тебе точно не надо предлагать ему встречаться. Минхёк немного молчит. Что-то как-то он сильно упустил момент, в какой период жизни Чангюн стал взрослым не понарошку и для вида, а по-настоящему. — Тебя бы не смутило, что тебе предлагает встречаться человек, который устроил на рождественском концерте транс-клоунаду и с этого ржет весь универ? — Чангюн не успевает ответить, как Минхёк поспешно ворочается, чтобы повернуться на спину, и смотреть уже в упор. — И только попробуй соврать, — Чангюн ещё раз открывает рот для ответа: — Или пожалеть меня. Чангюн показательно ждет пару секунд, чтобы уже точно закончились все дополнения к вопросу. А потом отвечает супер-странно: — Кажется, номер, в котором ты участвовал выиграл в какой-то там номинации, — он взял эту информацию из поста в инсте и подпись Минхёка к ней. — Второе место, — исправляет Минхёк. — Засудили, — сразу определяет и мягко улыбается. И у Минхёка больше нет вопроса к тому, встречался бы он или нет. (Минхёк смотрит на него и думает, — когда-то ты кого-то очень сильно полюбишь и этот человек будет очень счастлив от того, что ты его любишь). И на таком сравнении, он не может принять никакого другого решения, кроме: — Я не буду встречаться с ним, — оглашает Минхёк, поворачиваясь обратно на бок и лицом к телевизору. — Он под тем селфи написал «господи, что с тобой?». — Это могло значит, что угодно. Надо сначала его выслуша... — Я не собираюсь давать шансы, — голосом уже откровенной истерики отчеканивает Минхёк, потому что, конечно, ты такой рассудительный, ты же не запаривался над тем, чтобы тебя обожали все вокруг, тебя чужое мнение не трогало и когда ты в пятнадцать в фирмах подводок шарил лучше, чем твои одноклассницы. — Завтра в универе мне никакого шанса не дадут. Это разрастется мерзкими сплетнями, обсуждениями, кто-то еще что-то может рассказать, например, тот парень скажет, что я клеился к нему, что я гей, что я вообще на этот концерт пришел так, как в жизни хожу. Представляешь, что меня ждет? — Ещё никто ничего не сказа… — Скажут, — ещё быстрее прерывает Минхёк и глаза щипают от начинающихся слез; стоило только выйти из боевого настроения, так сразу захотелось ныть и скулить. — Там много желающих! Показать, что творится у меня в отметках инстаграма? Рассказать, какие в зале довольные все сидели и угорали? — он стягивает рукава свитера вниз так, чтобы они закрывали пальцы, и подносит одну руку к лицу, вытирая глаза. — Надеюсь завтра по Земле ебанет огромный метеорит и мы все сдохнем. (Он тут не сдаётся, он просто говорит на эмоциях глупости). Чангюн выдыхает, оставляет одну руку у него в волосах, а вторую кладет на пояс, наклоняясь так близко, что Минхёк чувствует у виска его дыхание. — Апокалипсис хочешь? — Да, было бы зашибись. — Ладно, — говорит он так легко, будто апокалипсис можно купить в магазине у дома. — Мы прямо сейчас узнаем, что всем нам на этой планете осталось жить часов восемь. Что ты будешь делать? — Звонить близким и пытаться со всеми успеть увидеться, — Минхёк очень быстро завлекается и отвечает без ощущения подвоха. — Да, — в тоне слышно, что такой ответ был ожидаем и Чангюн улыбается с того, что знал это. — Будешь звонить всем своим близким. И ты даже ни на секунду не вспомнишь про однокурссников. Не вспомнишь про кого-то, кто может отказаться с тобой общаться по идиотским причинам. Значит, они всё — самое неважное, что только может быть в твоем окружении, и это не стоит твоих переживаний. Минхёк слушает как сказку. Его отдельно убаюкивают картинки тотального полного разрушения Вселенной, и он ведется на эти фантазии так же, как велся, когда был ребенком. — Я бы хотел, чтобы все собрались за большим столом, — предлагает он развития сказки дальше. — Так и будет, — Чангюн явно сейчас бы согласился со всем предложенным и развил бы это в какой угодно звуковой гипноз. — Там будет очень много людей, которым ты важен. И вы будете очень счастливы от того, что успели к друг другу приехать. Минхёку становится очень грустно, и он возражает, не слыша, как его голос уже за гранью адекватного: — Мы не будем счастливы в последние часы Земли. Это же конец. — Будете, вы же успели собраться все вместе за большим столом, — аккуратно настаивает Чангюн, и Минхёк, пропуская сквозь себя всевозможное получаемое тепло, уже не отличает, где такой эффект создали прикосновения, а где это физический эффект от нефизических слов. — Если вы будете счастливы в последние часы существования Земли, вы останетесь счастливы навсегда, — и вся та истерика, что таилась в Минхёке внутри, наконец-то освобождается. — А еще мож… Ну ты чего? — из-за его испуганности, которое он пытается скрыть спокойствием, из-за его звучной на все тона и лада мягкости, Минхёк начинает рыдать ещё сильнее, уже не стесняясь громкости своего голоса. — Этот день пройдет, — Чангюн наклонятся к нему так близко, Минхёк не замечает, когда он успел найти его руку и сжать в своей, не замечает, как он поцеловал его в висок несколько раз, но заметил, что Чангюн очень хороший, пока все вокруг очень плохие. — Завтра ты проснёшься, и тебе не о чем будет беспокоиться, потому что всё будет хорошо. Поверь мне. Ещё будут новые и новые чувства. Самые разные новые чувства, — Минхёк затихает, потому что ему хочется послушать побольше, что там ещё чудесного пообещают и во что он уже заранее верит, даже когда слезы не останавливаются и он периодически зажмуривает глаза от новых уколов боли не потому, что происходит что-то грустное, а потому, что происходит что-то, что приносит уже счастье, а ему ещё даже не купили в магазине у дома апокалипсис. — Я же знаю тебя всю жизнь, — продолжает Чангюн, уже понимая, что если сохранит тихий тон и будет много-много повторять одно и тоже, то Минхёк подстроится под это, станет тише и захочет жадно впитать каждое слово. — Я же знаю, что такой человек, как ты, со мной никогда больше не случится. Нигде и ни с кем ничего подобного со мной не повторится. Ни там, ни здесь, ни дальше, ни потом, — он выпрямляет спину, Минхёк перестает чувствовать защищающее давление на тело и явно очень неприятной крепкой силой сжимает руку Чангюна, чтобы он не удумал убрать ещё и её. — Ты такой невероятный, а плачешь из-за каких-то идиотов, — заканчивает он привычным тоном голоса. Так Минхёк уже минут пять ревет и не из-за них. 22—24 Маме Минхёка очень интересно, как там у Минхёка по планам, где фигурирует слова «снимать свою квартиру» и «устроиться на работу». И, вообще-то, официально у Минхёка работа есть. С неполным рабочим днём, потому что, вообще-то, у Минхёка есть еще начало магистратуры, а там есть прокачка полемики в риторике, и нет времени заработать финансы, чтобы шикануть на съём квартиры. Но он планирует. Честно. (Еще полгода и в родном гнезде не будет). Это не проблема. В личной жизни все стабильно с нестабильными наплывами и откатами. В целом — тишина с крохотными искорками. После шумихи в универе, на таком вытрепавшем нервы завершении и уходе с MTV-шного статуса, Минхёк провел последний курс в очень близком кругу друзей, проверенных и не стремящихся к звездам. И уже, конечно, надо бы возвращаться в умение строить отношения, нужные знакомства и думать о карьере через успехи в магистратуре, но из-за хронической усталости и выгорания университетом, тут тоже — Минхёк дает себе полгодика на интровертное существование. Не проблема. Чангюн же, в отличии от Минхёка и его никуда не спешащих сборов покинуть квартиру, ещё со старшей школы равномерно паковал вещи в комнате, дальновидно притаскивая коробки для переезда. И это буквально всё, что он хотел от жизни — чтобы ему дали пожить одному. Диплом экономиста ему нужен был только для того, чтобы ему дали пожить одному. И найденная за полчаса работа ему нужна была только для того, чтобы ему дали пожить одному. Что же тебе тогда так нравится завтракать и ужинать не одному? — все еще приводит Минхёк в противовес пропаганде независимости, потому что это уже отдельная фишка – чангюновские сообщение в рандомное утро\рандомный вечер с текстом «придешь на завтрак?» или «через двадцать минут буду, ладно?». (Это риторический вопрос, все знают — кроме самого Чангюна — что Чангюн сойдет с ума, если пробудет в полном одиночестве хотя бы полгода). Но все ещё не проблема. И то, что вчера вечером Минхёк не смог оставить при себе едкий комментарий, и охренел, на каком ровном месте они впервые в жизни разругались, тоже не проблема. Потому что сейчас же они столкнулись около подъезда на детской площадке, а значит, сейчас прошлую бытовую глупость можно уладить. И да, общаться Чангюн не особо настроен (он уже дня три как ни на что особо не настроен), и Минхёка явно не ждал, а просто тупил в никуда, сидя на качелях, но отличное совпадение, чтобы: — Сорок восемь, — говорит Минхёк, подходя ближе. Чангюн игнорит прям со своим личным вкусом отстраненности, там молчание длинною в хронометраж режиссерской версии Властелина колец, взгляд поострее и как бы сквозь Минхёка, но вскоре: — Сорок восемь, — повторяет он. Минхёк встречается с ним взглядом и улыбается, примерно представляя, что, помимо их тупой ссоры, у Чангюна могло случиться, поэтому не обижается, когда остаётся без улыбки в ответ. Он садится на вторые качели, заходя сразу с козырей, потому что просталкерил по соц.сетям всю историю и знает, что: — Сердце разбили? — Я, — моментально исправляет Чангюн, но даже в одном звуке слышно, что ни хера не он тут виновник, а Минхёк в делах «вообще-то это я бросил, а не меня» пизже отыгрывает, можно уже было и за мастер-классом обратиться. Минхёк пробует через наводящие: — Драма какая-то случилась? — Комедия. А, ну, удачи, — цокает Минхёк, поднимаясь на ноги, и сразу обозначая свою позицию как человека, который терпеть все эти преамбулы не собирается. Чангюн рывком подается на качеле вперед, быстро вцепляясь пальцами за его штанину джинс: — Ну, подожди, прости, — даже про нормальный тон разговора вспоминает. Это принимается. Поэтому Минхёк садится на качели обратно. Потом поворачивает голову и рассматривает внимательней. — Перед тем, как сердце разбить, сожрать пытались? Чангюн сначала не понимает, а потом на пару секунд закрывает ладонью шею сбоку. Никакого реакции или пояснений не следует, и Минхёка тянет выстебать все эти взрывы чувств, потому что заметь он засос на чужой шее еще пару лет назад, у Чангюна в глазах было бы одно самодовольство, вместе с хмыканьем в нарочито небрежном «а, это». Сейчас же тускло-грустно. Молчит. Тогда Минхёк заговаривает его до своей квартиры, а потом и до своей комнаты, потому что не оставлять же в одиночестве с на-самом-деле-ничего-не-разбитым-сердцем. Минхёк не хотел задеть, он же понимает: вероятно, с Чангюном случились то самое первое разочарование в первой любви, после чего кажется, что ты никогда больше никому не откроешься. Все это проходили. В комнате Чангюн ведет себя сам по себе, изредка что-то да\нет в разговор бросает, а потом садится на пол, чтобы под столом дотянуться до удлинителя и подключить светильник-глобус. (У него к этому светильнику всегда какие-то свои чувства, может, нравится пялиться на него и мечтать свалить из семейного дома, из пост-расставательного состояния и в целом – свалить). Минхёк садится на пол рядом, облокачивается спиной о свою кровать, а когда светильник загорается, тянет Чангюна за плечи назад, укладывая к себе между разведенных ног, и надеясь, что он сейчас это примет без лишних возражений и устроится удобней. — Маме твоей это не понравится, — говорит Минхёк, когда чуть Чангюн съезжает в объятьях, упирается затылком в его правое плечо и Минхёк видит россыпь подтеков больше, чем видел на улице. — Вопросами завалит. Он имеет в виду, что родственники и так не очень радостно пережили тот период жизни Чангюна, когда он гремел цепями и грузил мотивами прогулов школьного психолога, и если его мама, довольно консервативных взглядов, увидит вот эту звездную карту синяков, она снова определит его в легкомысленного подростка. — Наверное, — отстраненно соглашается Чанюн, поставив локоть на согнутое колено Минхёка. — Есть тоналка или что-то похожее? Минхёк дотягивается рукой до прикроватной тумбочки, с грохотом шаря вслепую в среднем ящике и доставая только с третьей попытки нужный тюбик. — Какая страсть, — не может промолчать Минхёк, когда Чангюн, сняв толстовку вместе с футболкой, возвращается к нему в кольцо рук, со всей своей заторможенной реакцией на слова и открывшимися новыми кровоподтеками у ключиц. — Я завидую, — усмехается Минхёк, открывая тюбик, чтобы выжать на пальцы немного тонального крема. — Меня так никогда к человеку не бросало. Чангюн открывает свой личный подтон отстраненности в молчании, наклонив голову в сторону. — Меня не бросает, — говорит он спустя какое-то время, и Минхёк чуть улыбается, уловив причину его поведения: ему сейчас неудобно, неловко, и он уже не гордится своими похождениями, как гордился в восемнадцать лет (хотя там и похождений толком не было, был очень хороший вид их), потому что то ли реально разбили сердце так, что тошно, то ли словил внезапный приступ смущения перед Минхёком, с которым обсуждение того, что можно и нельзя в постели с другим человеком, началось и закончилось на чангюновском «я сам разберусь с вопросами, если они у меня возникнут». — Мне просто очень хорошо. Хотя я стараюсь сделать всё, чтобы бросило. Но не... Нечему завидовать. — «Просто очень хорошо» – это уже то, чему я могу позавидовать, — аккуратно признается Минхёк, боясь спугнуть с этой темы, Чангюн же рандом по тому, что он скажет: может до мельчайших подробностей дойти, а может на двух словах остановиться. — У меня зачастую и этого нет. — А что есть? — Это сложно объяснить, — сразу оговаривает Минхёк, круговыми движениями аккуратно размазывая тонирующую линию по синяку на шее. — И ты вряд ли с таким когда-то сталкивался… — пропускает он пару звуков, сконцентрировано пытаясь разглядеть в полумраке, получается ли вообще что-то скрыть под косметикой. — С девушками чаще всего очень однозначно. — Смотря о чём речь. И хочется и колется тебе об этом поговорить со мной, — понимает Минхёк, мягко хмыкнув. — Из-за своей внешности я привлекаю людей, которые предпочитают… — он запинается, и теперь сам ловит легкую тревожность от того, чем собирается поделиться. — Которые предпочитают вести в танце? — конечно, Чангюн быстро соображает, ещё и отсылает к давней шутке. — Да, вести в танце, — с отдельной иронией принимает такое определение Минхёк, не выдерживая в коротком смехе, а потом продолжает уже спокойно: — Когда я проявляю инициативу, им это не очень подходит. У них другие предпочтения и желания на человека, похожего на меня. — А тебе хочется по-другому? — Мне хочется по-разному. — Интересно, — выдает Чангюн с ещё большей задумчивостью, что была у него в голосе ранее, и Минхёка раздражает ощущение странной уязвимости после его оценки. Поэтому возвращает в более безопасное поле: — Но страсть про срывание одежды – это просто киношная история. — Почему «киношная»? — тихо возражает, особо спорить не хочет, но понятно, что позиция там «ты меня не переубедишь». — Ты никогда не хотел кого-то так сильно, что буквально дрожат руки? А к тебе еще даже не прикоснулись. Я-с-н-о, — думает Минхёк, и, если честно, засосы на шее его не волнуют так сильно, как то придыхание, с которым Чангюн говорит про свой мандраж перед другим человеком. (И это уже близко к проблеме, но ещё не она). — Ты же сказал, что тебя никогда не бросало, — припоминает Минхёк, не ожидая, что прозвучит так строго. — В реальности, — спокойно поясняет Чангюн, расценив эту атаку как недовольство от того, что он чего-то недоговорил. — С тем человеком у меня ничего не было. Он по-своему трогательный в этом ломком голосе, в этих интонациях мягкого подкрадывания к сути темы, в этой сквозной и привычной ему с детства сентиментальности. Минхёк улыбается: — Все-таки есть кто-то у тебя в списке. — Так я ещё тогда это сказал. — Не говорил. — Но это было понятно. — Только тебе. — Это просто на уровне фантазии, — дополняет прошлую мысль Чангюн, уже разговорившись настолько, что делает это без наводящих вопросов: — Но если бы это случилось на самом деле, наверное, я бы вел себя ещё хуже, чем... — указывает он на шею с какой-то усмешкой в конце. — Тогда тебе надо просто дождаться нужного человека, — заключает Минхёк, закрывая тюбик крышкой и растирая между подушечек пальцев остатки крема. — И купить побольше тоналки. Он больше не хочет это обсуждать, ему все равно, что там у Чангюна с другими, потому что сейчас он тут, его можно обвить руками за пояс и еще раз напомнить, что на первой серьезной неудаче все самое прекрасное в жизни не заканчивается. Минхёк немного тормозит с мудрой мыслью от старшего, засмотревшись на чужую шею, изгиб плеча и цепочку, а потом специально выдыхает близко-близко, задевая носом ушную раковину, чтобы пошутить ласковой вредностью и сжать покрепче, когда Чангюн поежится от щекотки и начнет пытаться понарошку отстраняться, потому что ему нравится, когда этого сделать не дают. По крайне мере, в детстве он реагировал так. (Его явно что-то прикалывало в этом, раз он изредка провоцировал Минхёка на дурашливые драки-потасовки в каждом возрастном периоде; явно что-то уже начинало формироваться в его предпочтениях, ведь он прекрасно понимал и теоретически, и практически, что физически Минхёк всегда будет выше его, сильнее его и, поэтому, в любом случае, сцепит его крепче и придавит своим телом; а именно на это Чангюн и нарывался). Но сейчас Чангюн спокоен и только чуть усмехается, даже не двинувшись в железном кольце рук. — Тебе тоже, — запоздало отвечает он, когда Минхёк прижимается щекой к его виску. — Тоналки побольше купить? — чуть улыбается. — Надо дождаться, чтобы понять, что это не киношная история. Минхёк не считает, что ему надо чего-то там дожидаться, ему бы что-то сделать с легким возбуждением, с тем, что мозг дурманит, расценивает разговор о предпочтениях как прелюдию, додумывает то, что нравится додумывать, и даже это все ещё никакая не проблема. Потому что это нормально, – объясняет сам себе Минхёк. Он сжимает в руках полуголого красивого парня, который приятно пахнет, у которого очень теплое тело, который поддерживает откровенный разговор и податлив к прикосновениям. Любой бы почувствовал влечение. — Может быть, и не киношная, — вслух говорит Минхёк просто ради того, чтобы что-то сказать. Может быть, реакция на Чангюна с каждым годом становится для него ярче, чем на кого-либо вокруг, может быть, то, как Чангюн меняется и не меняется одновременно хочется детально разбирать, может быть, Минхёк жалеет, что замазывал засосы, которые оставил не он, может быть, ему хочется поговорить обо всех своих предпочтениях в постели не словами, а кожей. Чангюн что-то рассказывает, Минхёк слушает его, но не слышит, задумчиво поглаживая раскрытой ладонью низ его живота. И думает-думает-думает, что это так хорошо, когда Чангюн рвано выдыхает от того, что Минхёк ведет прикосновениями ближе к паху; это так хорошо, когда он от этого буквально растекается в объятиях; это так хорошо, поэтому Минхёк, прикрывает глаза, и с каждым разом, возвращаясь к его грудной клетке и спускаясь ладонью вниз, удлиняет линию касания так, что уже гладит мизинцем и безымянным пальцем под кройкой джинс; и, правда, он хотел бы отдавать себе отчет, но в его руках безумно чувствительное тело, так что отчета нет, связи с реальностью нет, есть только ситуация, где он залазит под джинсы Чангюна уже на половину ладони касаясь резинки боксеров, а Чангюн резко накрывает его руку сверху своей останавливаясь движения. Минхёк открывает глаза. (Сердце начинает стучать где-то в горле от паники). — Мне… — начинает Чангюн, но замолкает прерываясь на неловкий смешок. — А? — очень наивно и глупо реагирует Минхёк, замерев в дыхании. — Мне очень приятно, — выдыхает он с новым неловким смешком. — И… Чисто физиологически сейчас… — он запинается, очень неуместно и нелепо пытаясь выдать в голосе веселье, надеется, что Минхёк уже догонит, и спасет его от более точного объяснения. Минхёк себя спасет, если в окно выйдет от того, что творит просто с нихера. Он слишком замечтался, уплыл в приглушенную томность от возбуждения, слишком повело от отдачи ласки и реакции в расслабленности другого человека на его прикосновения. И пропустил границы. (Минхёк когда-то думал, что ничего позорней беганья по универу в платье с ним не было). (Теперь открыто новое достижение). — Я случайно, — оправдывается Минхёк, доставая свою руку из-под ладони Чангюна, чтобы расположить ему на грудь (если уберет совсем это может стать еще более странным). — Все в поряд... — Клянусь, я не хоте… — Ты о чем-то задумался и не заметил, я понимаю, — поспешно, громко, отчего-то очень собранно, чтобы хоть кто-то договорил фразу до конца, перебивает Чангюн. — Я знаю, что ты никогда не сделал бы так со мной по-настоящему. И вот как Минхёку себя чувствовать, когда ему доверяют в том, что он бы это никогда не сделал, если он бы сделал и прямо сейчас. Минхёк бы прямо сейчас ни секунду не задумывался, и, если бы ему разрешили, он бы заменил все чужие укусы своими мягкими поцелуями в шею, поднимаясь сначала к щеке, а потом разворачивая за подбородок лицом к себе, чтобы глубоко и долго целоваться, параллельно расстегивая чужие джинсы, пока Чангюн не начнет подталкиваться под ласкающую руку сам; пока Чангюн не начнет дрожать из-за него, таять из-за него; а его оргазм, вместе со всеми стонами в поцелуй, останется личной собственностью Минхёка. Поэтому, наверное, сейчас не самая лучшая идея — это остаться вот так валяться, но сложно сходу придумать причину подняться с пола и отойти на безопасное расстояние. Чангюн что-то говорит-говорит-говорит, катастрофа, как он, оказывается, умеет много и на все темы частить. (И, удивительно, но, бля, это все ещё не главная проблема). В конце вечера Минхёк остается один, включает-выключает по несколько раз светильник-глобус, и, на щелчке пятом, очень взвешенно признается в том, что игнорировал ещё с того вечера, как Чангюн отцепил брелок от своих ключей и вручил ему в качестве подарка на День Рождения. Минхёк с двенадцати лет вел себя так, будто планировал Чангюна в будущем исключительно для себя. И да. Вот это — проблема. 23—25 В двадцать пять Минхёк может настроить трансляцию своей личности для другого с максимальной выгодой для всех. (Это не лицемерие, это приглушение одних своих черт характера и выдвижение вперед других, а не придумывание чего-то, чего у него никогда не было). Но есть аксиома: он очень многое себе позволяет, потому что по-другому не умеет. И так он позволил себе год зациклиться на поведении, фразах и взглядах Чангюна в его сторону, а потом позволил сделать вывод, что ему ответят «конечно», после того, как он поставит Чангюна в известность, что теперь у него есть свое место в этом мире, это место рядом с Минхёком и этому месту следует преданно принадлежать, потому что тут ему желают только всего самого лучшего и хотят оберегать от невзгод. А как это еще трактовать? У Минхёка есть лучший друг, и они дружат НЕ ТАК; у Минхёка есть не лучшие друзья, и они тоже дружат НЕ ТАК, значит, это всё уже на стыке дружбы и симпатии к друг другу, значит, можно подтолкнуть ситуацию к конкретному решению. Он планировал подготовиться, речь продумать, чтобы постепенно все вело к его основной мысли, но импровизация ударила в голову быстрее. Ему нравилось и одновременно не нравилось это торжественное завершение университетского периода в жизни Чангюна, но даже находясь в запутанных чувствах, он определил, что это был идеальный день: экзамены в магистратуре закончились, солнце светит, Чангюн в эйфории, что официально можно съехать от родителей, на поздравления с дипломом откликается ярчайшей улыбкой, девушку какую-то коротко и приветственно целует в губы, и эту девушку его мама знает по имени, его папа знает по имени, а Минхёк впервые видит. За весь год, после той истории с качелями-светильником-тоналкой, Минхёк был уверен, что нет никакой девушки, которая может за шею обнимать и с дипломом поздравлять. Её не было в рассказах, её не было в отвлекающих от общения с Минхёком в сообщениях, её не было на фотографиях в инстаграме, её не было нигде, но Чангюн с ней ведет себя так спокойно и привычно, что это явно не первый месяц отношений. (На первом вряд ли на всю эту торжественную часть приглашают). (И мама вряд ли будет спрашивать, а как там она закончила третий курс). Но, на самом деле, плевать. Потому что девушка — не какой-то новый элемент в жизни Чангюна. Минхёк может это колесо сансары по месяцам расписать: сначала Чангюн ходит в кайфариках от влюбленности — потом случается какой-то клубок происшествий, потому что в стабильно и ровно Чангюну не нравится, это же не позволяет создавать страдальческие плейлисты и на качельках грустить — потом он с девушкой окончательно и громко ссорится, и ему дает в голову за ней побегать с извинениями — когда он её догоняет, они ещё пару недель что-то вроде вместе, но потом он решает, что нет, наверное, не надо ему это всё — заключительный этап: рефлексирует. Что в четырнадцать, что в двадцать три там будет плюс-минус, но примерно такой же маршрут, и Минхёк себе очень многое позволяет, в том числе, думать, что знает про другого все и даже больше. (И вот тут импровизация пошла в ход). После всех этих «поздравляю», Минхёк до самой комнаты Чангюна напоминает своё мнение абсолютно на всё в этом мире: и на то, кто как выглядел сегодня, и на то, как была организована торжественная часть, и на то, «почему качество папки диплома у тебя лучше, чем было у меня?». А потом Минхёк видит собранные по коробкам вещи из комнаты, в которой прошла половина его воспоминаний из детства. (Он к своей комнате не чувствовал столько, сколько чувствует к комнате Чангюна). И в секунду Минхёк готов сделать всё, чтобы не допустить никакие сильные перемены, которые ведут к тому, что Чангюн исчезает из его жизни и переселяется вместе со всеми своими вещами и воспоминаниями в жизнь кого-то другого; поэтому, Минхёку необходимо за одну секунду что-то заявить, все переиграть, и чтобы прямо сейчас ему полностью досталось то, что он давно хотел. Чангюн, открывая шкаф с одеждой, говорит: — Как думаешь, в ресторане уже можно просто быть в футболке и джинсах? А Минхёк, стоя рядом с ним, отвечает: — Я хочу тебя поцеловать. Он бы с радостью пошел по проверенному методу «толкни ситуацию к этому без слов», но с Чангюном плохо представляет, как забить на всю их историю, пару дней пофлиртовать, поухаживать, невзначай волосы поправить, а потом украдкой поцеловать около дома. Чангюн смотрит каким-то новым взглядом, Минхёк знает о нем всё, но такого взгляда не видел никогда и не может идентифицировать его эмоцию; это вполне может быть что-то «так целуй», и вполне может быть что-то «ты ёбнулся?». (И вполне может быть все вместе). — Я не понимаю тебя, — в слишком громко-коротком смешке Чангюна мешаются нервные подтоны, вместе с его растерянным очаровательным выражением лица. Минхёк коротко улыбается, стараясь сделать это в своем повседневном стиле, чтобы не дать ситуации разрастись напряжением, а сохранить себя человеком, узнаваемым для Чангюна, пусть даже сейчас он и подходит близко, пусть сейчас он и кладет одну ладонь на плечо, проверяя, дернется ли Чангюн от его касания. Чангюн остается в своём новом взгляде, и Минхёк трактует это как «можно» и проводит рукой от изгиба плеча к щеке, приближаясь вплотную, чтобы погладить лицо уже двумя ладонями, чуть наклонить голову в сторону и мягко прикоснуться губами к правой щеке Чангюна. Он коротко выдыхает, будто что-то до него дошло, будто это не впервые происходит, будто их дружба просто перешла на уровень тактильной и нежной, но все еще дружбы, и такие поцелуи нормальны. Но смеется сильно наигранно: — Что за внезапный прилив любви? Минхёк неторопливо целует его несколько раз в разные части лица, поглаживая большими пальцами скулы, и улыбается, заметив, что на поцелуе третьем Чангюн прикрывает глаза; а стоит Минхёку отстраниться, немного поднимает подбородок и тянется к нему обратно; и это же тоже «можно», поэтому Минхёк мажет очередным прикосновением по щеке, а затем кладет ладонь на затылок, прежде чем поцеловать в губы. Это всё было бы очень правильно, если бы так странно не отдавало игрой в поддавки со стороны Чангюна: он сразу раскрывает губы навстречу, очень точно чувствует задаваемый Минхёком темп поцелуя, поворачивает голову, как подсказывает рука Минхёка у него в волосах и позволяет тесно вжаться в себя. Но почти не двигает руками в ответ. Но это и не важно. Эту робость можно списать на приятную дизентерованность от нежности и неожиданности, поэтому Минхёк не чувствует никакой проблемы, пока не прерывает поцелуй, чтобы выдохнуть, чуть рассмеяться, улыбнуться, открыть глаза и сказать что-нибудь ласковое вместе с сообщением для Чангюна новости, что то, что сейчас произошло, теперь будет всегда. Но когда он отстраняется и смотрит на него, у Чангюна уже нет какого-то нового взгляда. Там прямой и легко интерпретированный посыл — Минхёк его сейчас очень обидел. Наверное, так выглядит бессловесное выражение «ты проебал нашу дружбу». Розовый туман сладкой ваты из головы выветривается, и Минхёк видит уже не то, что хотел, а то, что на самом деле происходит. Чангюн не возражал в поцелуе потому, что его доверие к Минхёку, его бесстрашие с закрытыми глазами согласиться с тем, что Минхёк предложит, привело к тому, что он не до конца соображал, что за ситуация происходит. Он через секунду спросит что_это_все_было, и Минхёк прерывает его вопрос, сразу давая ответ: — Это же поцелуй, — старается говорить спокойно. — Что в нем непонятного? — бормочет Минхёк, опускает взгляд и бессмысленно поправляя воротник Чангюна, хотя он эту рубашку собирался менять. Минхёк пытается это сгладить, чтобы еще был выход уйти в какую-нибудь полушутку, но не существует никакой около-шутки, объясняющей Чангюну, что да, я видел, что у тебя есть кому на шее висеть, но я тут охуел до того, что делаю, что мне вздумается. — Зачем ты надо мной издеваешься? — Чангюн искренне не понимает и продавливает настойчивостью в требования ответа. Минхёк хмурится: причём тут «издеваешься»? Он привык, что Чангюн редко возвращался к кроткости и славности своего детского поведения; но сейчас его тон и взгляд отдают тем самым детский огорчением, когда Минхёк беспричинно забрал дорогую сердцу игрушку, а потом, назло, отфутболил её куда подальше. Потому что Минхёк тупорылый. (Что на детской площадке, что сейчас). Тупорылый и считающий, что умеет грамотно подумать за двоих. — Я поставил нас в ужасную ситуацию, — Минхёк выучился на конфликтолога не просто так, он должен, должен подбирать правильные тона. — Я пойду, — говорит он, какого-то черта добавляя, чтобы, сука, сходу сделать вид, что он может продолжить общаться «как обычно»: — Джинсы и футболка звучат отлично. Чангюн уже на следующий день присылает сообщение с предложением обсудить, добавляя «все нормально» и «что только не бывает на эмоциях». (Поцеловать кого-то один раз и ещё до поцелуя знать, что ты захочешь поцеловать его ещё не один раз — нормально, чего только на эмоциях не бывает). Минхёк предпочитает ответить трактатом; нудным, длинным и не искренним, но правильным в его положении. И какой у тебя впереди путь, и как много я тебе желаю, и прости меня ещё раз, и ты же знаешь, все мною сказанное и сделанное лучше на два поделить, и ещё раз на два, и ещё раз на два. Чангюн же смышленый, должен понять, что «мы забыли про это». Но он что-то не понимает и игнорит разумный трактат, печатая «пожалуйста, поговори со мной, мы же вообще друг друга не поняли», и умножает это на два, и еще раз на два, и ещё раз на два. (Так же, как и на два-два-два умножается сильнейшая мигрень от писка уведомленией). Минхёк не может отключить звук, не может открыть сообщения, его хватает только на то, чтобы смотреть на экран телефона, и думать, как хуево, что тут, в новом для него пространстве, на кухне в квартире, куда он съехал пару месяцев назад и в которой нет ни черта, кроме низкой арендной платы и самостоятельной жизни, первая яркая и четкая ассоциация, как он в три ночи сидит напротив телефона и умоляет телефон замолчать, безумно желая, чтобы уведомления приходили и приходили, пока не разрядится батарея. А потом все замолкает на сообщении «извини, нельзя так настаивать, это твоё решение и я понял его». Минхёк когда-то думал, что худшее, что с ним можно провернуть — заигнорить. Нет. Худшее — это уважать его решение, когда он двадцать четыре часа назад чужое решение и мнение ни во что не поставил и сделал как «по-другому не умеет». 24—26 Спустя год можно признать — мир сломан, хорошего друга с кучей историй из детства у Минхёка нет. Сам Чангюн есть, он не уехал в далекие страны и не удалил все профили в соцсетях; не исчез из новостей, обсуждаемых с близкими, не исчез с поздравительных сообщений по поводу праздников (пишет какие-то короткие, у Минхёка сердце заранее останавливается, как только слышится звук уведомления, и он предпочел бы лучше не получать ничего, чем какой-то шифр из слов, вводящий в болючую тоску). Так что да. Чангюн есть. (Но возможности вспоминать его и жить без отвратительного сломленного чувства, без посекундного сожаления за своё поведение, у Минхёка нет). И как только Минхёк придумал себя обмануть и сказать самому себе, что теперь мы со мной верим в то, что «время вылечит, изоляция от объекта зависимости долечит, а попытка переключиться — вообще лучшая идея из этого списка», ему приходит сообщением с числом 48. (Минхёк печатает в ответ 48 через четыре секунды после прочтения, и беспокойно-истерично-пытается-все-свалить-на-«вот знает же на что давить»). (Или не знает). (Или тупо любое взаимодействие с Чангюном уже вызывает давление). В ответ приходит адрес, и адрес тоже ДАВИТ, потому что Минхёк с пяти лет заучивал этот адрес как кодовые слова, которые он должен сказать первому встретившемуся взрослому, желательно полицейскому, если ему пять лет и он потерялся. (Конечно, отличие только в номере квартиры, дом и этаж — тот же). (Отдельно бьет по вискам, что Чангюн почему-то выбирает адрес для встречи не своей съемной квартиры, а родительской). И невротическую паранойю Минхёка же можно понять: когда ты с одного сообщения ловишь тревожность до временного скачка температуры с 36,6 на 38,6, ты не в состоянии складывать слагаемое «число» со слагаемым «адрес», умножать это на имя отправителя сообщения, и получать после знака равно не иначе как «что-то случилось». И должен ли он вообще бросать сейчас всё и куда-то ехать? Нет. Он же сделал четкий самоотвод от дружеских обязанностей; да, некрасиво, да, спонтанно, да, на эмоциях, но ушел, подтвердив это решение игнором всех сообщений, включая и поздравительные. (Но, раз ты все-таки едешь по геолокации в смс-ке, значит, ты можешь поздравить себя с тем, как долго продержался в самообмане). (Потому что, когда ты не готов, ты не можешь уйти). (Ты вернешься, прибежишь, заплачешь, предложишь десять вариантов развития событий, услышишь десять «нет» и придумаешь одиннадцатый). (Потому что это всё невозможно). Минхёк ждет любого состояния Чангюна, но не абсолютно трезвого, флегматичного, сонного, как на первом долгожданном выходном за пару месяцев, когда ты готов передвигаться по квартире только от одной горизонтальной поверхности до другой. Он выглядит, в двух смыслах, выгоревшим до костей: и похудел до непривычного заострения черт, и эмоционально от него веет лютой потребностью в комфорте. (Минхёк не обнимает его в первую секунду только потому, что год назад уже обнял так, что теперь в его присутствии следит даже за дыханием). За приветственными фразами, максимально нейтральными словесными аперитивами он тоже следит, стараясь не встрянуть в сильный тупняк в прихожей, и Чангюн это поддерживает ровно две реплики, а потом начинает идти не по сценарию. — Я не ожидал, что ты приедешь, — говорит Чангюн; голос непрочный, забитый хрипами, словно неделю не разговаривал и заново вспоминает как это. Минхёк снимает пиджак, складывая его в руках, и удерживает в молчании зрительный контакт дольше пары секунд, пока Чангюн вглядывается в него очень открыто, с каким-то любопытством и замешательством одновременно. — Я тоже не ожидал этого, — честно произносит Минхёк, его тон сдает всё волнение и все облегчение от того, что он не увидел в руинах ни квартиру, ни психику Чангюна. — Ты напугал меня. — Напугал? — хмурится Чангюн, повторяя за Минхёком. Встреча начинает выглядеть так, будто Минхёк приехал по собственному желанию, самостоятельно назначил время и забыл об этом предупредить. — Что случилось? — из-за переживания у него выходит слишком допросная интонация, это грубо звучит, но воображение в игре «придумай, какой пиздец произошел» тоже не щадило Минхёка всю дорогу сюда. Чангюн его вообще не слышит, смотрит-смотрит-смотрит и ведёт свою беседу сам с собой: — Я до сих пор не могу поверить, что ты здесь, — есть что-то медлительно-заторможенное в слабой и неуверенной полуулыбке. Пиджак Минхёк не аккуратно кладет на столик с зеркалом в прихожей, а бросает вместе с эмоциональным выпадом: — Так, блять, конечно, я здесь, ты же… — он не договаривает, потому что абсурдно звучит окончание «прислал мне число». Но Чангюн понимает. — Я не думал, что это сработает, — неспешно произносит он, а потом мягко усмехается, отводя взгляд, и чуть улыбается, смотря на брошенный пиджак. — Но сработало, поздравляю, — нервически цедит Минхёк, заметно отвыкший от подачи Чангюном точной информации спустя сто фраз и поэтому не способный так легко адаптироваться под ситуацию, где о проблеме ему не сообщают сходу. — На мне бы тоже сработало, — выдыхает Чангюн, вместе с тем, как отмирает и направляется по коридору прихожей в сторону гостиной, по дороге касаясь предплечья Минхёка и подталкивая его простым «идем». (Тем самым лишая возможности с порога выяснить что-либо ещё). Если честно. То год назад Минхёк безумно ждал этого числа. И месяц назад ждал. И неделю назад. И день назад. — У тебя все в порядке? — ещё одна попытка убедиться, что тут никто не в ужасных припадках, состояниях и идеях. — Не знаю, — уклончиво отвечает Чангюн, и, кажется, он понял, что если скажет, что все хорошо, Минхёк уедет, поэтому говорит: — В жизни сложный период, но… Он замолкает, а Минхёк старается не рассматривать квартиру и не продавать самообладание ностальгическим флешбэкам от разложенного дивана, пакетов доставки и трансляции аниме по телику. — Но? — напоминает Минхёк, что тут мысль оборвалась на середине и ему ещё не дали никакого четкого ориентира о происходящем. — Посмотришь со мной новую полнометражку по Ван Пису? Минхёк говорит и думает матами одновременно. — Полнометражка вышла, — поясняет Чангюн, и указывает на работающий телевизор, подключенный к ноуту. — Мне не с кем посмотреть. — Ты серьезно?! — прикрикивает Минхёк, понимая, что сейчас его взгляд напугает, его напряженность отразится в импульсивности, и, вероятно, это заставит Чангюна закрыться, а не расположить к откровению: — Не с кем было посмотреть и… — он снова не договаривает до конца, потому что бесит все: то, что они встретились в пространстве, в котором Минхёк до сих пор чувствует себя как дома, то, что его разум отключен, а безмозглая преданность по отношению к Чангюну, который, блять, всё ещё ведет какой ему хочется диалог, ебашит на всю мощь. — Очень глупый повод? — уже сам понимает Чангюн, и в его тоне есть что-то болезненное и шаткое. — Очень, — коротко подтверждает Минхёк, готовый биться головой о стену от бессилия перед тем, что даже с непонятным-происходящим между ними, он готов сделать всё, о чем Чангюн попросит. (И хотелось бы списать все на попытку загладить вину, но, откровенно говоря, Минхёк знает, что, отмотай время назад, — он бы поступил точно так же). Чангюн принимает это за «да, я сейчас посмотрю с тобой все, что захочешь», и обходит диван с другой стороны, а Минхёку указывает на ту, что ближе к двери: — Ты тут всегда был. (Ну, вот давит же, как мины расставил и ждет, как Минхёк на каждой наебнется). Минхёк не двигается с места, смотрит, как Чангюн расслабленно валится на диван, сразу отодвигаясь на «свою» сторону. — Ложись, — ужасно осторожно в своей мягкости подсказывает Чангюн, поворачиваясь на бок и удобно поправляя подушку под головой. Он растопленный усталостью и очень привычный; Минхёк миллион раз видел его домашнюю футболку, его домашние штаны, его растрепанные волосы на подушке, и его утомленное состояние. И хватает только на то, чтобы сесть на кровать рядом, развернуться так, что телевизор остается за спиной, а возможность требовательно смотреть на Чангюна прямо перед ним. Потому что полнометражка с названием «я не знал, что число сработает» превосходит актерскую игру даже у рисованных персонажей. — А почему ты на меня так злишься? — еле внятно выговаривая слова, спрашивает Чангюн. — Я не… — Минхёк запинается; не хочет добивать своим личным негативом, проросшим из беспокойства; со стороны Чангюна это действительно очень сильная эмоция, и он её, тем более от Минхёка, точно не заслужил. — Как у тебя дела? Чангюн придвигается так, чтобы продолжить лежать, но быть ближе к Минхёку; его движения неторопливо бескостные, обессиленные, без возможности собраться в мышцах и вести себя иначе; он вытягивает одну ладонь вперед внутренней стороной вверх. И это как протянуть руку с предложением взять её. Минхёк и находится здесь, потому что не видит других вариантов, кроме как автоматически положить свою ладонь рядом, рассуждая, что если тут уже что-то задумали, то он не против поддаться чужой инициативе. — Дела? — бессмысленно переспрашивает Чангюн, сразу цепляясь пальцами за пальцы Минхёка и, поймав зрительный контакт, чуть улыбается перед тем, как накрыть его руку своей. Минхёк и находится здесь, потому что не видит других вариантов, кроме как повернуть свою ладонь так, чтобы удобно было использовать её вместо игрушки-антистресса. У Чангюна монотонно-тоскливая интонация, проваливающаяся в половине звуков, и очень определенная отточенная ласка в изучении всех линий на ладони Минхёка, всех заворотов на его отпечатках пальцев и всех изгибов виднеющихся вен на запястье. И это всё трогательно, но Минхёк пытается при этом и обобщить хоть что-то из смеси гласных из нутра и согласных из хрипа. Минхёк понял, что все (кто все?) от Чангюна что-то (что именно?) хотят, все формируют это не в просьбы, а в точечные ультиматумы (как это проявляется?), взрослых решений им всем тоже очень надо (решений о чем?), а на это всё у Чангюна нет сил, нет ощущений, что жизнь управляема, и нет желания быть лицемерным человеком, но если им не быть, тогда придётся быть мудаком, а сейчас и так мало что приносит радость, поэтому оставаться окончательно одному страшно. Как-то так. И как-то Минхёк не узнает его. Потому что при нем никакой херни с Чангюном и закидоном на «от меня что-то хотят и я это делаю» не было. При нем было «от меня чего-то хотят, и я буду помнить о том, как я уважаю их мнение в тот момент, когда буду делать по-своему». — Что именно от тебя требуют? — пытается добиться конкретики Минхёк. — В моей проблеме не надо разбираться, — неспешно и минорно звучит Чангюн, но добавляет уже четко: — Мне просто хотелось, чтобы ты приехал. Да, слушай, Минхёк, ничего не случилось, ну, в смысле, проблема-то есть, но ты как бы забей, че уже тут разбираться, все нормально, а причина, почему я тебя спонтанно вырвал из твоей жизни без меня и мне хватило двух сообщений, чтобы вогнать тебя в панику до потемнения перед глазами, это «просто хотелось». Минхёк видит это в таких оттенках, у Чангюна может быть своя куда более не эгоистичная трактовка, он очень рад за него и за эту трактовку, но со стороны Минхёка только так. — Я всегда буду переживать за тебя. И всегда постараюсь сделать всё, о чем ты попросишь, — говорит Минхёк, шевеля ладонью, чтобы достать её из цепляющего переплетения, в которое его пытались зачаровать: — Но нельзя же этим пользоваться, когда тебе захочется. Наверное, это не нужно и не следует слышать человеку в неоднозначном состоянии, но у Минхёка всегда были проблемы с границами, особенно, если, не видевшись почти год, ему ничего не объясняют, а только управляют им: приедь, давай смотреть фильм, хочу твою руку, послушай про мои проблемы. Можно же назвать вещи своими именами: он вынудил приехать, использовал безотказный прием, и ему было плевать занят Минхёк в это время или нет, хочет Минхёк приезжать или нет. Своим гребанным 48, а после и адресом, он имел в виду «мне нужен ты и сейчас». Для Чангюна это производит эффект ледяной воды, выбивающей из томного состояния: он как взъерошивается, садится на кровати и смотрит-смотрит-смотрит-как-же-блять-он-смотрит: — Я не использую тебя, — говорит вкрадчиво и с упрямым стержнем внутри. — Тогда какого черта ты присылаешь сообщения, на которые точно знаешь, что я брошу все и приеду по скинутому адресу? — Минхёк тоже умеет давить, и, как бы не косякнул в прошлом, и как бы не был полностью уязвим перед другим человеком, он может защитить себя. — Я не заставлял тебя приезжать, — настаивает Чангюн, и Минхёк сразу сдается в этом споре. (Если опираться на переписку — не заставлял). (Если опираться на знание Чангюна — ответ противоположный). — Знаешь, где я должен сейчас быть? — очень спокойно решает рассказать Минхёк, раз его так, блять, никто и не спросил, норм ли было ему сорваться, норм ли то, что он сейчас далеко не в повседневной одежде, норм ли вообще дела у Минхёка; он лезет в карман брюк за телефоном, чтобы, разблокировав его, показать первую фотографию в галерее и повернуть к Чангюну экраном вперед: — Смотри, целый ресторан гостей, — говорит он, периодически поворачивая телефон к себе, чтобы листнуть ещё три фотки. — Радостные все какие, видишь? — комментирует он с особой грустно-саркастичной усмешкой, блокируя телефон. — А я тут, потому что ты прислал какое-то там число и мне оказалось важнее всего на свете послушать, как ты полчаса будешь вести себя так, словно ничего не делал, — напоминает он больше самому себе, чем предъявляет. — Рассказать, как это все выглядело? — уже решает и чужую совесть раскачать. — Я встал из-за стола, сказал, любимая мама, извини, с юбилеем, конечно, но мне надо сейчас снихера съездить в одно место, ведь черт его знает, что там произошло, и я понятия не имею, когда вернусь. Ещё один поток ледяной воды. Чангюн начинает лепить звук на звуке, слово на слове, тараторить извинения, и все это с безвыходнейшим раскаянием. (Кажется, Минхёк пристыдил его куда более впечатляюще, чем хотел). Поэтому прерывает коротким «прекрати», поднимаясь с кровати и стараясь не смотреть на Чангюна, потому что там столько эмоций друг на друге и вперемешку, что захлебываешься увиденным. Чангюн молчит, а потом накатывает новое воспоминание, что он ни поздравил, ни ответил на приглашение, ни объяснил свою невежливость. Минхёк решает это всё простым «значит, сделаешь это лично». Чангюн снова пережевывает звуки в наезде на себя и Минхёк дополняет инструкцией «ты сейчас переоденешься в то, что я скажу, и поедешь со мной поздравлять с праздником милую женщину, которая два года помогала тебе с домашкой по черчению». От Чангюна опять звучит какое-то неправильное мнение, и нашел же ещё перед встречей с кем волноваться — перед семьей, которая его за своего лет с одиннадцати считает. Поэтому Минхёк начинает думать над своим раздражением, и говорит уже обычным тоном голоса о том, что «ты же хотел провести со мной время, какая разница, где мы это время проведём?», но и безапелляционничает «а ещё у тебя есть минут десять, чтобы принять душ и не выглядеть как в недельном загуле». И Чангюн затыкается. И вспоминает, где в его квартире находится ванная. Минхёк в это время заходит к себе домой, чтобы отрыть что-то похожее на классически-праздничное в старых вещах (и на чистом «да похер, пойдет» выбирает наугад что-то из времен своего то ли первого, то ли второго курса университета). А потом он, не принимая никаких протестов, забирает из рук Чангюна расческу и гель для волос, не давая даже заикнуться на тему «я сам». (Мало ли, в таком хрупком настроении еще даст в голову вспомнить свои рок-годы и ежик зафигачить, потом же полчаса лаком перезаливать во что-то приемлемое для аудитории маминого юбилея). — Я скучал по этому, — делится Чангюн. — По нормальной причёске? Он смеется. (И от этого очень тепло). — По тому, как подворачиваю рукава на твоих рубашках, потому что для меня они слишком длинные. — Будь у тебя в гардеробе приличные вещи, тебе бы не приходилось прибегать к моей помощи, — сразу отбивает Минхёк и перекидывает пряди его волос по задуманному стилю «приличный человек, не пугающий своим видом маминых друзей и десяток родственников». — По тому, как ты называешь мою одежду «специфической» и имеешь в виду под этим «отвратительная», я тоже скучал, — самоиронично дополняет Чангюн. — Не додумывай. — Я не додумываю, — он ещё раз смеется и чуть дергает головой, на что Минхёк нарочито нетерпеливо сжимает губы, что вызывает у него новый смех. — Тебя только на выпускной в университете устроил мой внешний вид. Минхёк понимает: он сначала напечалился, потом нажаловался, потом распереживался, потом ему стало лучше, и сейчас его сентиментальное настроение диктует такие фразы. (Но сейчас бы, сука, выпускной вспомнить, и что там Минхёка заебись как устроило). Чангюн как что-то проверяет, специально отсылает к прошлому, подкрадывается так близко к главной теме, но не решается на определённый вопрос. — Лучше сочиняй поздравительную речь, — строго советует Минхёк, отвлекая его с тем прошлого темой настоящего. — Нет, — он почти ноет, и Минхёк прожигает его взглядом, убирая руки с волос, и ещё раз просит не двигаться. — Пожалуйста, — умоляет Чангюн очень серьезным голосом. — Нельзя просто прийти и наговорить отсебятины. А если будет чего-то слишком много… — Тогда я скажу, где тебе убавить, — сразу отвечает Минхёк, возвращаясь к попытке зафиксировать пряди в объеме. — А в другой мысли чего-то слишком мало… — Значит, прибавлю. Чангюн выдыхает и смотрит в такой упор, что это смущает. — А как дела у тебя? (Так, что Минхёк тоже не против поваляться на кровати и поныть «задолбала взрослая жизнь, а особенно отражение в ней последствий своей детской жизни»). — Все в порядке, — как отчитывается. — Мне нравится там, где я работаю, нравится там, где я отдыхаю, и нравится там, где я живу. — А человек нравится? — Человек? — переспрашивает сразу в легкой боевой защите. — Человек, — спокойно повторяет Чангюн. Минхёк анализировал их общение (ВСЁ их общение, буквально с девяти-двенадцати лет), в течении многих дней-ночей, и никак не срасталась версия, что Чангюн к нему был расположен исключительно с платоническими предложениями любви. Но Минхёк вовремя не придумал, как разобраться с этим лучше, чем рискнуть и прыгнуть с разбегу в ситуацию. Вероятно, не в то время и не в том месте он «прыгнул», поэтому сейчас ещё туманней определить верные очертания того, что на самом деле творится у Чангюна в мотивах, в желаниях и в целом — голове. Мучить его не хочется, поэтому Минхёк не особо желая, но все же говорит правду: — Ещё не знаю, но свидания четыре прошли идеально. (Но отменит пятое, если Чангюн продолжит предлагать взять его за руку). — Прям так идеально? — риторически и откровенно насмешливо уточняет Чангюн, и видно, что сразу сожалеет за неподходящую реплику, поэтому плавно перекрывает очень искренним: — Я рад слышать, что ты не одинок. ...или назначит еще свиданий десять. Семья Минхёка любит его точно так же, как любила, когда ему было десять лет. Это то, что отмечает Чангюн, и после этого факта вылетает куда-то из реальности на полчаса, влетаея обратно только тогда, когда Минхёк вытирает салфеткой ему щеку испачканную помадой и безумно легко смеется. — Её даже твоя речь в три предложения устроила, а ты не ценишь этого, — комментирует он, откровенно забавляясь в то время, как Чангюн сильно лагает в ответах на реплики. Поэтому тараторит Минхёк. Очень оживиший, очень отошедший от строгого настроения и очень забывшийся. Так сильно забывшийся, что в какой-то момент искренне верит в гармоничное и постепенное осуществление своих желаний: они слишком долго задерживаются на улице подальше от огней вывески и входа в ресторан, несколько раз теряют нити разговора из-за беспричиного смеха или очень дурашливых фраз, а когда возвращаются за стол и наступает та часть праздника, где шум, музыка, хаотичные передвижения людей по всему ресторану, Чангюн наклоняется для вопроса ближе, чем того требует громкость музыки. — Мы увидимся завтра? — и он уже достаточно разошелся в хорошем настроении, в разговоре, поэтому весело добавляет: — Можем до или после твоего пятого свидания, — видно, как он пытается пошутить, как пытается убрать какой-либо намек на заигрывание. (Но ни черта — он может хоть с каменным лицом это сказать, это будет двусмысленно). — Или вместо него? — пробует Минхёк все-таки свернуть в дорогу флирта, чтобы посмотреть на эффект. Чангюн с неопределенной позицией поддерживает тему: — Тебе не хочется идти на свидание? — На пятое? Я ещё не решил, хочется или нет. — А на первое? — он выдерживает паузу в пару секунд, а потом смеется, опустив голову, словно они разыгрывали сценку и он «раскололся» раньше времени. (А ещё он хватает Минхёка за плечо во время этого смеха, и почему он ведет себя как подшофе, не выпив ни грамма алкоголя, объясняется для Минхёка только одним: нет никакой ошибки в прошлых выводах). — А на первое меня ещё никто не звал, — продолжать гнуть линию флирта Минхёк, не сводя с него взгляда и чуть улыбаясь в ответ на чужой смех. Чангюн постепенно переходит в условное «стоп игра» и говорит очень откровенно: — За прошедший год этот день самый лучший. Ну ещё бы ты тему не перевел, — хмыкает Минхёк. Но, даже с переводом, вывод тот же: Чангюн ведет себя как абсолютно влюбленный в Минхёка человек. — У тебя был плохой год? — спрашивает Минхёк, и не успевает толком договорить фразу, как реагирует на подсветку экрана на чужом телефоне, лежащем на столе. Это уведомление, а Минхёк рефлексом быстро прочитывает сообщение. — Запутанный, — поясняет Чангюн, медленно переводя взгляд с Минхёка на телефон и втупляя в экран, пока он окончательно не погаснет. Ясно. Минхёк начинает понимать, в чем была проблема год назад. Во-первых, не надо было вести себя так, словно идея его поцеловать влетела тебе в голову со всей дури и ты на аффекте поддался моменту, а во-вторых, не надо было безмятежно списывать со счетов каких-то там девушек. В любом случае, судя по сообщению, Чангюн и сейчас в отношениях, а Минхёк идиот. (Америка в очередной раз открыта). — Это та девушка с выпускного? (Минхёк когда-нибудь был похож на супер-тактичного человека в момент прострела острого чувства обиды?) Чангюн, даже в свой период рисования смайлика Нирваны на всех поверхностях в школе, не так быстро защитно зашивался в безэмоциональном лице и холодном тоне: — Нет. Он тянется к стакану с соком и разговор сильно провисает по положительному эмоциональному фону. Видимо, ему не хотелось, чтобы об этом Минхёк вообще узнал. Интересный какой, — думает Минхёк. И начинает свой совет: — Тебе нужно подумать о постоянных отношениях. — О чем подумать? — с резким и колким наездом поворачивается к нему Чангюн; и Минхёк получает взгляд, в котором его очень точно обозначают как «предателя». — И ты туда же, — с издёвкой кивает Чангюн, допивая стакан сока до дна. Так вот каких от него все решений ждут, а ему не хочется. Минхёк пытается быть помягче, полностью разворачивается к нему, оставаясь боком к столу и положив руку на спинку чужого стула. (А также надеясь, что ебучая ненормальная тоска сейчас не отразится в голосе). — Я имею в виду, что на… — А ты у нас специалист в долгих и прочных отношениях? — перебивает и, может, игра света, но, кажется, ебучая ненормальная тоска звучит не в голосе у Минхёка, а отражается во взгляде Чангюна. — Давай ты сначала выслушаешь, что я пытаюсь сказать, — предлагает Минхёк с предисловием, как учили по всем методичкам магистратуры конфликтологии. — Я понимаю, — ещё один пункт методички, — бывает страшно полностью довериться другому человеку. Но если ты попробуешь рискнуть и стать кому-то ближе, ты... Чангюна это очевидно злит, он набирает ещё одну скорость в сарказме, и взгляд ебучей ненормальной тоски только усиливается (ну и перебивает он, да): — Насколько ближе? Может, мне после четырех месяцев отношений предложение сразу делать? Конечно, нет, идиот. — Может, — прёт уже до конца в своем Минхёк, так легко заразившись на эмоции от эмоций напротив. Если совет не нравится, можно же по излюбленной схеме — забить на него и сделать по-своему, но Чангюна почему-то кроет ледяной озлобленностью с каждого слова. Не, ну, а что ещё должен говорить Минхёк? «Давай ты сейчас бросишь телефон вот в этот бокал, и похуй на то, кто она тебе там, что она тебе там, не важно, я забываю сейчас это сообщение, а ты забываешь, что я сказал про идеальные свидания с кем-то там, и мы с тобой пойдем дофлиртуем на улице до конкретного только нашего свидания, а потом я зацелую тебя до ускоренного пульса и боли в губах». Это звучит отвратительно, спонтанно и, если честно, Минхёк уже перестал понимать, что Чангюн от него хочет услышать. У Минхёка весь вечер горели от счастья глаза, болели скулы от улыбки и главенствовала мысль да_любой_бы_это_расценил_за_флирт. А сейчас голова кружится, под кожей электричеством бьёт озноб, как доживать вечер непонятно, как доживать все последующие вечера ещё непонятней. Потому что Минхёк предпочел бы лучше не приезжать на 48, а если уже и приезжать, то не видеть сообщения, что у Чангюна в личной жизни есть ласковые прозвища и заботливые сообщения. Потому что сегодня, на пару часов, но Минхёк поверил в то, что можно отменить пятое свидание, в то, что можно перешептываться и курить у черного входа, как подростки, то, что можно удерживать руку на пояснице, то, что можно ласково улыбнуться, в ответ на то, как Чангюн пропускает ладони под его пиджак, обнимая за пояс со словами «мы так нормально и не поздоровались», то, что можно рассказывать какую-то чушь, наклоняясь так близко, что там еще реплики три до того, чтобы направить его губы к своим, сделать еще одну попытку, может быть ошибочную, но Чангюн так льнет весь вечер и так улыбается, словно вокруг никого не существует, что Минхёк не может не сделать эту попытку. (Минхёк с людьми, с которыми официально был в отношениях не чувствовал столько взаимного влечения «когда дрожат руки, а к тебе ещё не прикоснулись», сколько чувствует ещё с того вечера, где качели-тоналка-светильник-мне_очень_приятно). (Год назад Минхёк был тоже уверен). (И с людьми другими сравнивал). Потому что он все ещё живет с этим тупым чувством, что Чангюна у него кто-то вечно забирает. Хотя имеют право, потому что Минхёк же тут не имеет на него прав. Минхёку досталась любовь на вырост, и он не знает, что с ней делать, когда она проросла такими корнями и не может успокоиться реальностью, требуя отдать ей то, что было её с самого детства. (Ну и «завтра», конечно, никто ни с кем не видится ни на пятом свидании, ни на возрождении толкового общения). === Существуют некоторые способы жить в определенном смысле «ненужным», оттого они вытягивают это в позицию «вообще-то это значит свободный», пусть и «ничейный». Но Минхёк так никогда не умел. Поэтому. После ужасных ночей наедине с собой, Минхёку стало всё равно с кем быть, с кем не быть, кому принадлежать, а от кого отстраниться. После разговора в ресторане и закрепления, что Чангюн не способен в одну секунду выкинуть телефон в подставленный Минхёком стакан — Минхёк согласен на любые условия отношений с другим человеком, только бы там были глаголы «жить», «спешить», «успевать», «покупать еду», «спать» и «планировать». (Планировать, что чужая любовь исправит, спасет от всех наклонных и удалит из Минхёка все зависимости). А в один из вечеров в «родительском гнезде», Минхёк так не хочет ехать обратно к себе домой, что пугает маму тем, как добровольно устраивает полную уборку, с целью отмыть кухню до блеска. И все идет плавно: он снимает линзы (под поздний вечер ужасно болят глаза), старается не вспоминать, что он выглядит в своих старых очках «как та тетушка… апельсин будешь?», и этап за этапом: шкафчик-за-шкафчиком, поднять коробочки, поднять пакетики, разложить ровным строем баночки, сгрузить все приборы в раковину, опустить туда руки с закатанными рукавами, отдирать каждую даже мелкую посудину жесткой стороной губки, очень дотошно-перфекционистически, очень желая не слышать сквозь шум воды: — Так ты её уже видел? Минхёк без чтения гороскопа на сегодня уже знал, что у него по всем всем звездам, тринам, секстилям, квадратам, оппозициям и домам прогноз «вам придется поддерживать заводящий вас с полоборота на злость разговор, но keep calm and carry on». Нет, ну блять, даже без эмоций, сугубо рационально, ну как Минхёк умеет лучше всего, Чангюн же просто вредный, тупой подросток, который притворяется взрослым и мешает всем keep calm and carry on. И это уже ситуация не с тем, что раз запретили красить волосы — ебану поярче красным, не с тем, что раз запретили съехать до окончания универа — буду неделями ночевать не пойми где, это уже ситуация с сильными последствиями, и психануть на минхёковское «может» тем, чтобы реально пойти и сделать предложение – это подставить не только себя, но как минимум, и ту девушку, что вряд ли в курсе, что тут не любовью к ней накрыло, а жахнуло пубертатом и тупой-тупой-тупой упрямостью в свои уже двадцать четыре года. Вариант, что это было сделано чистым разумом и глубокими чувствами, Минхёк схавал бы за правду, если бы два месяца назад не было всего этого ресторана, теплоты рук на поясе, ощущаемой даже сквозь рубашку, только Минхёку обращенных улыбок, чудесных уведомлений и полного отсутствия у Чангюна разброса направо и налево мыслями об «подыхаю как хочу в семейную жизнь». А про видел ли Минхёк ту-самую-её это неоднозначный вопрос. На фотках считается? На мониторинге её всех страниц считается? — Вообще, — отдирая уже как минуты две назад чистую тарелку, бормочет вслух Минхёк. — Сколько они вообще знакомы? Полгода же? Он ёбнулся делать предложение спустя полгода? — заканчивает он уже мысль про себя. Так что, видел, по сути. (А мама и тут Чангюна оправдывает, говорит, что не важно, можно и пять дней быть знакомыми и построить прекрасную крепкую семью, а можно и пять лет ходить вокруг да около и разбежаться по пустяку). Ну, Минхёк очень рад этой мудрости, он тоже любит баллады слушать и верит в любовь с первого слова, но тут не та ситуация. И вообще, честно, ему не до вычисления на калькуляторе и календаре, сколько они там знакомы. Он хочет быть таким же счастливым, каким Чангюн обещал, что он будет. Он хочет быть таким же любимым, каким Чангюн обещал, что он будет. И он не хочет ждать апокалипсиса, чтобы это получить. Внутри злобно, гадко, раздраженно, а потом в миг все осточертело и стало неважным, но Минхёк безумно старается быть таким примерным, каким никогда не был, а все равно что-то не сходится, и он же знает, что его не обманули, и то, что обещал Чангюн, на свете существует. И вот вопрос: почему ей — да, а Минхёку — нет? Это нечестно, чем они так отличаются? Что в ней есть такого хорошего, чего нет в Минхёке, и что в ней есть такого плохого, с чем можно ужиться, в отличие от плохого в Минхёке? Это нечестно-нечестно-нечестно. А он ужасно наивный, и в его наивности виноваты все вокруг: фильмы, песни, книжки, воспитание и мальчик, который после драки предлагает ему апельсиново-мятное печенье. Минхёк ужасно наивный и романтичный идиот. Со своим «хочу тебя поцеловать», с высокой оценки степени взаимного притяжения, всей хуиты про ой, руку под столом на празднике сжимал, ой, улыбался и внимательно смотрел в тот момент, когда думал, что Минхёк слишком чем-то увлечен и не замечает взгляда на себе, ой, на ухо шептал, что нет ничего неповторимей, чем Минхёк в его жизни. Да с кем не бывает. Вообще — всё, конец, отмена, обнуление и признание прошлых событий как галлюцинация на двоих. — Не-а, не видел, — тянет Минхёк, вытирая ложку о полотенце на плече. У него нет желания смотреть на кого-то, на чьем месте он хочет быть. Он должен быть на своём месте, он должен начать отношения, уйти в другого человека, забыться и быть счастливым. Минхёк разбирается в том, как из этого выйти, лучше, чем моет посуду, потому что одна тарелка выскальзывает из мокрых рук и раскалывается кривой молнией посередине. Вот. Жизнь налаживается. Уже минус одна проблема. Уже меньше мыть. 24-27 Жизнь не налаживается. Жизнь его проверяет на стрессовоустойчивость лучше, чем проверяют руководители банка, где Минхёк работает, потому что не зря же он проверял свою стрессоустойчивость и на магистратуре, добивая профессию ещё и на направление «экономическая конфликтология». Потому что спустя полгода он сталкивается с Чангюном в районе, в котором не живет, не работает, и был тут на пару часов, а Чангюн, в свою очередь, говорит такую же историю о своем случайном местонахождении здесь. И по-спокойному радостно ему с этого. — Удивительное совпадение, — не радостно Минхёку в ответ. Но Чангюн такой вежливый и приятный, что язык не поворачивается сказать ему «у меня в другой части города пожар, цунами, землетрясение и все это могу остановить только я, поэтому пока, до встречи». И теперь Минхёк не может слиться с этого удивительного совпадения, теперь он берет в уличном ларьке такояки в лодочке-коробочке, идет с вежливым и приятным по многочисленным улицам, идет с ним по общим темам, заворачивая в маленькие улочки, чтобы спастись от шума машин, заворачивая в более личные детали темы, чтобы узнать побольше. Минхёк ест медленно и на ходу, думая, что как только эта лодочка вместе с восемью шариками такояки закончится, их встреча тоже закончится, и нельзя так себя вести, как ведет Чангюн. Нельзя так Минхёку говорить: — Раз мы встретились, и я могу спросить лично: ты придешь ко мне на День Рождения? Надо так: «помнишь, Минхёк, мы с тобой договаривались встречать праздники только вдвоем — гоу, можем в тот же день, когда у меня свадьба была назначена, я как раз отменил, дату освободил, так что в семь, ок?». Отменил он, конечно. Он вообще ведет себя так, будто не в курсе никакой свадьбы, и она не предполагает его участия даже на уровне приглашенного гостя со стороны невесты. По крайней мере Минхёк попробовал по-мазохистки спросить, как там вообще подготовка и всякое-такое, а Чангюн на это ответил, что такояки с креветкой вполне себе вкусно. Ну как бы не настолько до конца Чангюн может притворяться, что гуляет сейчас исключительно с человеком, с которым дальше слова «дружба» даже мысль не заходила. — Я занят, не могу, — сразу обозначает Минхёк. И понимает. Как ситуация выглядит со стороны Чангюна: твой друг детства (допустим, назовем Минхёка так), к которому ты безумно привязан, не в состоянии прийти к тебе на праздник, не в состоянии за тебя порадоваться, не в состоянии благоразумить, он в состоянии подумать исключительно о себе. Потому что это и есть он, его — не больше, не меньше — не радует приглашение, и он не собирается притворяться правильным и отыгрывать альтруистическое «надеюсь, ты будешь счастлив». — Ты хочешь, чтобы я тебя поуговаривал? — Чангюн чуть смеется, пока Минхёк думает, с каких пор они так махнулись друг с другом манерами поведения, и не он в заигрывающий тон вплетает все, что ему хочется. — Нет. А отвечает короткими и простыми фразами. — Пожалуйста. — Нет. — Посмотришь на дом. Дом. Минхёк так выпал из перечисления от мамы всего, что происходит со семьей Чангюна, что даже не закрепил в памяти, что они переехали в частный дом недалеко от города. — Нет. — Подумай еще. — Нет. — Я применю своё право заложить тебя своим родителям. — Что? — Минхёк не выдерживает в смешке, мельком посмотрев на него. — Я не сделал это в девять лет, сделаю сейчас, — тоном чистого «мимохода» поясняет Чангюн, кивая самому себе, как бы одобряя решение. — Будешь объяснять милой женщине, которая специально для тебя готовила салат, который никто больше не ест, почему ты сейчас не пришел на мой праздник. Минхёк отдаленно вспоминает, что вообще такое мама Чангюна. Когда Минхёк ей давал не тот ответ, какой ей хотелось слышать, он, после взгляда под температуру Антарктики, очень быстро менял свой ответ на тот, какой ей слышать хотелось, и она сначала имела в виду «хорошо, что ты это уяснил», а потом очень добродушно улыбалась и называла его «милый». (Минхёк это расценивал как прямую инструкцию к поведению – ты. теперь. милый). (И он был милым, что ещё делать?) — Ты мне не оставил выбора, — хмыкает Минхёк. — Я приду. Долгая пауза. — Если у тебя и правда не получается, я не настаиваю. Я все понимаю,— серьезно говорит Чангюн, и улыбается немного виновато, видимо, думает, что принудил. И когда это случается, Минхёк понимает, что вообще-то хотел на праздник. (И с другой милой женщиной столкнуться не боится, хоть и не хочется). Так что он даже рад, что ему не оставили выбора. — Я приду, — повторяет Минхёк, подцепляя палочками один из шариков, и откусывая от него половину, добавляя, ещё толком не прожевав: — Иначе я потеряю свою полочку в вашем холодильнике. — Ты её никогда не потеряешь, — усмехается Чангюн, интонационно выражая «что за глупости?». — Да вы уже и квартиру продали, так что того холодильника нет, — поддерживает Минхёк бессмыслицу, потому что его смутило, хорошо, очень даже смутило, и он старается заесть это второй частью шарика. Чангюн такой прикольный в своих намеках и такой не прикольный в самой неуместности их: — В моей квартире тоже есть холодильник. И там тоже есть полки. Четыре штуки. Какую хочешь? И Минхёк автоматит ответом, не меняя тон голоса: — Ту, которую твоя девушка мне выделит. Задел, ужалил, съядовил, ну а какого с ним тут в душевного друга гуляют? Чангюн молчит пару шагов, и есть что-то деликатно-притихшее в его интонации, когда он произносит: — Мы не живем с ней вместе. — Че так? — последний шарик такояки Минхёк даже не разделяет на две части, а от нервов и желания себя чем-то срочно занять, запихивает в рот полностью; из-за этого его фраза звучит ещё более грубо и бесцеремонно. — А вот ты живешь не один, — вместо этого аккуратно переводит Чангюн. Интересно как узнал, потому что у них нет общих источников, кто знает с кем именно живет Минхёк. (Все общие источники знают, что ни с кем). Минхёк подтверждает — не один. Странно, но Чангюн не повторяет свою же фразу про то, как «я рад слышать, что ты не одинок». (Хочется повторить «че так?» ещё раз). 25—27 Может, он хочет просто посмотреть на неё, посмотреть на эту идиллию и понять, что на самом деле ему не так больно, как в фантазиях. Бывает же такое. Когда теоретически думаешь об этом — темно от страха, в реальности сталкиваешься — и вроде справиться с этим можно. Потому что Минхёк в отношениях, где всё постепенно и нормально развивается, а значит, он уже на том этапе, где до чужой жизни ему не должно быть дела. Потому что его любят, о нем заботятся, спрашивают как прошел день, замечают изменения в настроении и смеются с его шуток. Потому что он же заслужил освобождение, время должно было быть на его стороне, должно было помогать и заебашить с Минхёком лучшую командную игру. Но, как только Минхёк оказывается в доме, наполненной половиной людей, которых он знает, и другой половиной, с которыми его знакомят те, кого он знает, он чувствует, что его никто в жизни так не подставлял, как время. Потому что Чангюну требуется ровно одна минута, чтобы разъебать все те конструкции ограждения от него, которые Минхёк старательно выстраивал. Ненаглядной на празднике не оказывается, но она точно есть, и с ней все еще очень чудесно, потому что она была за столом в разговорах и её имя было в артикуляции Чангюна. (Но, откровенно говоря, и даже без её присутствия хочется выть до слез). Есть салат, который Минхёку специально приготовили, потому что очень очень ждали, и выть; (и этот проклятый салат даже среди присутствующих десяти человек никто не ест, он весь только для Минхёка). И эта эмоция — плач, она не секундная или моментная, когда Чангюн спрашивает «тебе не холодно?», имея в виду, что середина зимы, мы тут в закрытой беседке, конечно, собрались и едим горячую еду с горячими напитками, но, может, принести тебе плед?; она не секундная или моментная, когда Чангюн горделиво хвастается повышением Минхёка как своим личным успехом (откуда.и.это.уже.знает.что.у.него.за.шпионы); она не секундная или моментная, когда мама Чангюна три раза за вечер называет Минхёка «милый» (побиты просто все прошлые рекорды её расположения); а это просто эмоция, обычно приходящая с размаху тугой спицой веретена в грудь (и крутится-крутится-крутится), но сейчас стягивает крепким узлом внутри всю веру в возможность быть свободным. Чангюн, как чувствует, что тут подбирают слова для прощания, поэтому не дает остаться без его общества ни на минуту. Почему вообще они еще не поругались? Надо было поскандалить, втопить эмоциями, наговорить оскорблений и все, можно было бы отсчитывать с этого дня официальный разрыв общения по причине «поссорились». (Но Минхёк за всю жизнь умудрился поскандалить со всеми, кроме него). Отдельная боль – это семья Чангюна, которая окружает Минхёка заботой, начиная с того возраста, когда он был главной врединой во дворе и самым хитрым ребенком в больнице. Благодарностей уже не хватает (да и странно в них сейчас удариться), поэтому Минхёк берет на себя роль местного официанта, местного принеси-подай и местного «да ладно, мне не сложно», когда ему воспитанно причитают раз за разом «ты гость, ну хватит уже носиться». Он уже просто ищет поводы ещё раз зайти в доме на кухню, которую находит слишком утешающей из-за теплого освещения и широкого окна, выходящего прямо на террасу с беседкой. Потому что смотреть в него, как смотреть на отрывок фильма, где нет ни сюжета, ни диалогов, а только погружающая атмосфера зимнего вечера, множество декоративных огоньков, костер, отголоски смеха и смесь голосов. Минхёк складывает ненужную посуду в раковину, снимает верхнюю жилетку, оставаясь в свитере, и думает, где бы на территории этого участка можно покурить так, чтобы его не спалили. (И от этой мысли становится так смешно и грустно одновременно). Чангюн ожидаемо тоже появляется на кухне; в детстве таким хвостиком за Минхёком не увязывался, как сегодня (от этого тоже смешно и грустно одновременно). Он молчит какое-то время, сначала занимает себя тем, что тоже смотрит сквозь стекло, и Минхёк на телепатическом уровне знает, что там в мыслях и про фильм проскакивает, и про ощущение, что уже точно не получится настрой Минхёка перебить очередными новыми идеями, почему они должны то полнометражки смотреть, то уличную еду на ходу есть, то на праздниках за общим столом сидеть рядом. Чангюн это прекрасно понимает, поэтому и вопрос задает тот, какой можно задать в последнюю встречу, потому что уже ни на что не повлияет и ничего не испортит: — Зачем ты меня поцеловал? Минхёк хмыкает, делая паузу и собирая уже в себе все остатки сдержанности, чтобы не закончить их общение на ненужной истерике. Он отходит от окна, чтобы облокотиться поясницей на кухонную тумбочку и видеть Чангюна прямо перед собой. — Было ощущение, что ты мне ответишь, — разъясняет он плавно и не в состоянии ничего поделать со своей полуулыбкой. — Я думал, ты был влюблен в меня то время. Это неправда? Чангюн пытается выглядеть спокойным больше, чем есть на самом деле, но в глаза смотреть смелости хватает: — И ты решил подразнить меня этим? Вот как его ответ трактовать: да, был, или нет, не был? (Но Минхёк сейчас в ноющем и расцарапанном состоянии и, поэтому, испытывает нежность даже к тому, как Чангюн ни черта не отвечает на поставленные вопросы). — Почему сразу подразнить? (Ураганное настроение Чангюна сильно отличается от безропотно-смиренного настроения Минхёка). — Ну, это же охуеть как весело, правда? — и слова резкие подбирает, и взгляд иголочный, и претензия формалинилась явно не один год. — Понять, что в тебя влюблены, и распоряжаться этим как хочется. Захотелось тебе в один день не в универе за кем-то побегать, а ме… Это, на секунду, отвлекает от падения на самое дно меланхолии, и Минхёк сразу прерывает его: — Ты так это все увидел? Нет же, — он улыбается в мягкой грусти и звучит виноватой бархатностью в голосе. — Все очень по-дру... — Как мне ещё это было видеть?! — Чангюн же вообще не попадает в тональности тихого вечера. — Ты до этого не проявлял ко мне какого-то романтического интереса. Минхёк проявлял, просто не в той форме, в какой проявлял к другим, и хочет уже признаться, а потом думает, как это хуево будет с его стороны без пяти минут женатому человеку признаваться в таких подробностях. Поэтому, раз его тут уже расшевелили из закупоренного в своей печали состояния, он может наехать в ответ: — А почему я тот, кто вечно за кем-то бегает? У тебя лет с четырнадцати нет ни одного дня, когда ты не был бы с кем-то в отношениях. Ты либо начинаешь отношения, либо заканчиваешь и переходишь в новые. — Нет, это другое, — на вдохе возмущается Чангюн, и, господи, Минхёку, на фоне всего этого вечера, так отдает их перепалка чем-то семейным, а не напряженным, как будто они сейчас договорят, и дальше продолжат жить вместе. — У меня были периоды, когда у меня никого не было, но чаще всего… Да, я пытаюсь не оставаться один, — говорит уже спокойно, и вот сейчас Минхёк напряжение это чувствует, потому что слишком он становится серьезным. — Но при этом как будто делаю что-то неправильно, но как правильно не знаю, ведь то, что я делаю даже сейчас, — (как же вслух не может выговорить то, с чем поздравили его каждый за столом), — это правильно. Ты понимаешь? — и с такой надеждой в конце. Ну, они же явно больше не пересекутся и можно не бояться? Минхёк все еще не считает, что должен в открытую занятому человеку признаваться в желании быть с ним, но отвечает честно: — У меня по-другому. Я знаю, что делаю неправильно, и делаю это, потому что очень злой и обиженный на то, что моё правильное – не моё, — Минхёку уже так похуй, он сейчас в открытую имена начнет называть, если Чангюн ещё какую-нибудь завуалированную хрень вкинет в разговор. — Собственнические чувства очень мешают жить. Но он вкидывает не завуалированную хрень, а почти прямым текстом признается: — Я всегда хотел быть таким, — и чуть улыбается, а Минхёк не помнит, когда в последний раз его удивляло что-то так сильно, как удивляет услышанное. — Я завидовал тому, как ты смело мог прийти и выразить кому-то свою симпатию. — У тебя тоже все не безуспешно, — Минхёк сам уходит от темы, возвращая к центровой, почему именно он сейчас не может, при всем желании, дооткровенничать до всевозможных граней. — Кого-то ты все-таки добился. Прошлое удивление отменяется, появляется новое, потому что Чангюн выдает: — Это как раз причина, что не добился и пошел по легкому пути: не оставил себе выбор, кроме как… переключиться? Типа семья, быт, все другое и… — он сбрасывает: — Да ты же уже все понял. Понял. То, что прав был все это время. Понял то, что нет сил играть в догонялки, разбираться, распутывать и выпрашивать признание в ответ. Понял, что Чангюн по-ранимому не способный так быстро принять мысль о раздельном существовании друг от друга. Ну и понял, что: — Кажется, мы идиоты, — хмыкает Минхёк, и не хочет опять проживать год за годом в этой надежде, что когда-то все изменится, потому что Чангюн хоть и говорит что-то, но своё имя Минхёк так и не услышал, прямую обращенную к нему реплику так и не получил: — И мы уже взяли на себя слишком много ответственности, которую нельзя так просто бросить. Чангюн быстро отводит взгляд, поэтому Минхёк не успевает определить, прав ли он в ощущении, что от него ждут других слов и противоположных решений. — Злишься на меня за тот поцелуй? — спрашивает Минхёк, раз уже снято табу с этой темы. Чангюн неожиданно легко смеется, возвращая внимание; у него блестящие глаза, какие были год назад в ресторане, только это не игра света, а очень откровенная невозможность скрыть реакцию на то, что они обсуждают. — Я не злюсь, — говорит он, с таким ужасным звуковым комом в горле, что Минхёк замирает перед ним, не в силах сделать ничего, кроме как запоминать момент настолько оголенного нерва в его мимике, тоне и взгляде. — На детской площадке мой дурацкий поезд сломал самый драгоценный человек, которого я только мог встретить. Минхёк сожалеюще выдыхает и коротко улыбается: — Только ты мне даёшь такую цену. — И этого мало? — как бы продолжает чужую мысль Чангюн. Минхёк не понимает, к чему этот вопрос, как и не понимает, что там была за толпа людей, по ком он бегал по версии Чангюна, но доказывать сейчас что-то глупо, на себя со стороны посмотреть сложно, вспомнить детали тем более, поэтому он просто отвечает на вопрос: — Этого не мало и не много. Кажется, это ровно столько, сколько мне нужно. И через пару секунд прерывает их диалог, отмирая в движениях, повторяя несколько раз «всё, идем обратно, ты же именинник, нельзя так долго отсутствовать», буквально заставляя выйти из дома на террасу, пока Минхёк не побил собственный рекорд по решениям на эмоциях и не поддался невербальным уговорам влезть в чужие отношения, расшебуршить вверх дном свои, сманипулировать и, по итогу, насильно пришить к себе, используя открытую чувствительность и смятение Чангюна в свою выгоду. Потому что всё не много и не мало. Всё действительно ровно столько, сколько Минхёку нужно для того, чтобы много-много думать, ещё лет с двадцати двух, о том, как легко было бы, будь он тут к Чангюну с платоническими идеями. Этого достаточно для того, чтобы думать том, как это — поздним вечером класть ладонь на его пояс и тянуть его к себе в объятье, утыкаясь в волосы и аккуратно дотрагиваться до его руки, чтобы сцепить пальцы. Достаточно для того, чтобы думать, что его имя идеально звучное для Минхёка, чтобы произносить его вместе с поцелуем в горло, шептать, кричать, и отчаянно ныть. Достаточно для того, чтобы думать, как приятно хрипло рассказывать, как хорошо он выглядит и звучит, особенно, когда так надсадно стонет под конец, перед тем, как все тело глубоко прошибет острым и горячим спазмом. Достаточно для того, чтобы гореть интересом во всех подробностях изучить, как прикасаться к нему так, чтобы он был шумный, завораживающий и откровенный в своих эмоциях. Достаточно для того, чтобы не думать даже в примерах никакой чуши про вечную дружбу, а представлять, как это возбуждающе — говорить с ним о сексе, говорить с ним во время секса, говорить с ним вместо секса. Минхёк и словосочетание «платоническая любовь» не сошлись в своих определениях ещё в тот момент, когда он, в один из вечеров, довёл себя до оргазма, просто представляя, как Чангюн его целует. Не представляя, как он дрожит, когда ему хорошо, и как звучит, когда ему безмозгло хорошо; не представляя, какой у него теплый и влажный рот, и как быстро он сможет двигать головой, пока Минхёк водит рукой по его затылку и подается бедрами вперед; не представляя, какой ласковой звуковой перемешкой он выдыхает слова, если обхватить его член губами так, чтобы член плавно заскользил под небом, и вместе с этим использовать вибрацию собственного стона; не представляя, как он начнет скулить, сходя с ума от длинных и специально медленных толчков, а просто представляя, как он целует. И вот как бы. Принимая во внимание всё это. (Не клеится что-то с версией мирно дружить, но Минхёк и старался так себе). Минхёк вылавливает подходящий момент, когда все переходят в дом (даже в беседке становится слишком холодно), а Чангюн почему-то думает, что если останется тут один, то все логичные прощания и завершения вечера, которые ждут в доме, он не просто отсрочит, они его вообще не коснутся; и в честь алиби даже старательно собирал башни из грязной посуды на столе. (У него тут уже средний городок с парой мини-небоскребов, он смотрит на них в упор и, видимо, двинется, только если окликнут и напомнят, что многоэтажки надо нести на кухню, разрушать их и говорить всем по очереди «спасибо за этот вечер»). Минхёк подходит к нему сзади, сначала дотрагивается до плеча, чтобы не напугать, а потом прикасается к шее. — Эй, — зовет он, и Чангюн запрокидывает голову назад, идеально ложась затылком в подставленную ладонь; Минхёк кладет вторую руку на щеку, коротко погладив и быстро наклоняясь ниже, почти соприкасаясь носами. — С днем рождения. Я очень люблю тебя. Он тут же хочет отстраниться, но Чангюн крепко хватает его за запястье. — Не уходи, — твердо просит он, замерев в сильном напряжении. — Я сделаю что угодно. Вот и торги начинаются, — с понимаем улыбается Минхёк. — Меня ждут дома, — напоминает он, поглаживая ладонью шею свободной от хватки рукой, и не думая, насколько окей это выглядит со стороны; это уже будет не его забота объяснять, почему он сейчас прикасается к нему с нежностью, далекой от «дружеской». — Тебя тоже ждут. А то, что я здесь, уже можно считать за измену. Чангюн выдыхает, поспешно все отрицает и объясняет: — Почему? Какая это измена? — он пытается быть легким-легким, обмануть, как обманывают детей, что укол – это не больно. — Это из-за нашего разговора? Я сказал лишнее, это ненужная правда, забудь, ты можешь остаться тут на правах кого угодно, кем захочешь быть, тем и будешь. Я не имею в виду ниче… — Я это имею в виду. И только это имею в виду, — признается Минхёк, ласково забираясь пальцами в волосы; манера прикосновения с сутью фраз сильный контраст, и Чангюн плохо справляется с таким рассинхрономом. — Извини, что так получилось, — Минхёк извиняется и за то, что не может сейчас искренне пожелать чего-то хорошего в дальнейшей личной жизни, потому что ему либо всё, либо ничего, он эгоистично капризный ребенок, не в состоянии порадоваться за то, что его любимый человек не его. — И давай без приглашений, иначе мне придется находить на своем светильнике-глобусе место, максимально далекое от твоей свадьбы и выпрашивать туда командировку, — он еще и пошутить умудрился в конце; Чангюн разжимает пальцы на его запястье, и открывает рот, чтобы ещё что-то сказать, Минхёк понимает, что сейчас будет очередная попытка договориться. — Я никуда больше не приду, — поэтому прерывает это сразу. — Ни о чем с тобой не буду разговаривать и ни на одно сообщение не отвечу. Потому что я тоже хочу быть счастливым. — Тоже? Почему ты думаешь, что у меня в жизни все так замеча... — отчаянно цепляется хоть какими-то репликами за удержание диалога. — У тебя не замечательно, ты сильно запутался, — соглашается Минхёк. — Но ты со всем справишься, особенно, если вспомнишь, что можешь всё и даже больше. — Так напомни. Он снова звучит так, как на кухне — с желанием получить какое-то разрешение, с невозможностью отпустить, и как бы это всё не было в разрыв аорты, Минхёк плавно возвращает к причине: — Не я должен тебе это напоминать. Минхёк же знает правду про себя, пусть теперь её знает и Чангюн. И больше вообще не приближается ни с короткими и точными поздравлениями, ни со своей идеально подходящей рукой, ни со своим сорок восемь в сообщениях. === Какой. Же. Был. Скандал. Крик мамы от того, что Минхёк нашел часть света, где не надо говорить тост, как он счастлив за молодых, похож на тот крик, когда Минхёк на глазах уважаемых соседей подрался с ребенком других уважаемых соседей. И некрасиво все это, и невежливо все это, и это твой друг детства. Ещё на фоне того, как Минхёк пытается расстаться по-взрослому: сесть, поговорить, принять совместное решение, что как-то все не туда и не так, и возненавидеть себя за то, что на чужой вопрос «у тебя есть идеи, почему у нас не получается, хотя мы оба очень стараемся?», ответил «нет, я не знаю». (Какое «не знаю», если Минхёк каждый раз, когда ищет в сумке\рюкзаке\кармане связку с ключами, находит их только по тяжелому брелку, который, действительно, очень быстро попадает в руку; и, как минимум раз в неделю, Минхёк иронично размышляет, почему менял за жизнь не одни ключи не от одной квартиры, но цеплял их на один и тот же брелок с трикветрой, значения которой Минхёк так и не прочитал, потому что слишком ему нравится вспоминать об этом, как о шутке про символ из сериала «Зачарованные»). Минхёк хотел бы, чтобы при этом моменте разрыва отношений, в нем сработало что-то, заставляющее переиграть фразой «может, все-таки попробуем ещё раз?». Но в нем сработало: «Я подожду в кафе, пока ты собираешь вещи, а когда закончишь, дай мне знать, и ключ кинь в почтовый ящик». Потому что присутствовать при обстоятельствах собирания вещей Минхёк не хочет. Он хочет прийти в свою квартиру, пустую, как Вселенная до Большого взрыва. Он имеет на это право. Но сейчас Минхёк сидит за столом на кухне, в которой он знает каждую трещинку, каждое пятно, в каких именно банках из-под чая прятались конфеты и о каких именно ящиках он врал, что помыл и их. Мама готовит еду, Минхёк ждет и отгрызает от яблока кусок, чтобы не доставать «когда там уже будет готово?». Все как раньше. Только если в двенадцать лет он скреб ногтями разделочную доску и сверлил взглядом суп, сейчас он равнодушно ест яблоко и даже не старается выглядеть сильно виноватым. Он не может прийти, и это законченное предложение, никакие нотации тут не помогут. То, что Минхёк там может сказать, ни один человек Чангюну не повторит. Никогда больше не повторит. Нигде, никто и ничего подобного. Ни там, ни здесь, ни дальше, ни потом. Минхёк никогда не делал зла сознательно. Но иногда, бывали дни и особенно ночи, когда он давился от унижения и боли приступами неконтролируемой ярости. И чувствовал, что излучает только негатив, который уничтожит всех вокруг, и в первую очередь тех, кто считает Минхёка очень хорошим человеком. Тогда Минхёк старался срочно вернуть лучи ярости обратно в себя, чтобы не ранить близко стоящих людей. А сейчас он понял, что нельзя так. Надо давать этим лучам прострелить. И выбрал того, кто все испортил — себя. Поэтому он разорвал отношения, ест яблоко и говорит, что Чангюн в курсе его отсутствия, понял-принял-не-расстроился. — Переживет как-нибудь, — добавляет Минхёк уже тише. Мама цокает. Это не так, Минхёк. Это он просто воспитанный человек и не настаивал, Минхёк. Это вот просто как обычно — делаешь так, как тебе удобно, Минхёк. Минхёк молча хрустит яблоком. Не правда. Ему было удобно, если бы вокруг них с Чангюном никогда и никого не существовало бы. А вот эта вся херня — ему пиздец как неудобно. На следующий вечер уже и вранье с «я извинился» придумывать не надо. Минхёк остается один, в герметично пустой квартире, с осознанием, что, кажется, своими фразами что-то разрушил, и хочет быть добрым и подумать, что зря столько всего наговорил, должна была быть свадьба, и прочее, а Чангюн постепенно перерос бы все свои чувства. Но, если честно, он рад. Чангюн в официальную причину перед семьей завернул «я погорячился с этим решением», что там на самом деле произошло — не понятно, но, кажется, Минхёк единственный, кто принял эту причину за правду. Он не собирается мешаться, не собирается попадаться на глаза, сдержит свое слово: ни на одно сообщение, ни на одну встречу и так далее. Он надеется, что к тому моменту, когда у Чангюна появится очередное уведомление с ласковым прозвищем и заботой, у Минхёка будет кто-то, кто подержит его за руку, когда он будет злиться, шарф напомнит захватить, с кухни позовет, захочет пару часов полудневного сна отдыхать у него на плече, херню какую-нибудь послушает, Минхёку, конечно, нравится, когда его херню слушает много людей, но если сокращение целевой аудитории произойдет до одного, но правильного слушателя, – он не против. И Минхёк будет такой невыносимо стабильный, что никакая новость про Чангюна не взволнует его с подчиняющей к себе силой. Но конкретно в эту минуту. Он очень рад. 26—28 Не в том, что продавцы ночных магазинов знают его по имени Минхёк представлял свои двадцать восемь лет, но. Он работает. Много-много-много. (У него нет дня, когда он не работает хотя бы часа два). Он ждет, когда его сломает и он сляжет в изнеможении, но когда он позволяет себе отдохнуть накрывает осознание своей жизни: одиночество, неспособность построить отношения, прикрытие работой все свободное время, отсутствие толковых интересов, и радость в том, чтобы просто есть полуфабрикаты перед теликом по вечерам. Это не так грустно на деле, как звучит. Так, если посмотреть со стороны, плюсов куда больше, из минусов только вечера и общее ощущение, что надо бы взять все в свои руки, выйти из комнаты, в которой ты уже устал находиться, найти человека, который вызовет какую-то искру в районе солнечного сплетения, поцеловать этого человека, и даже, если в ответ Минхёк получит фразу «извини, но ты мне не нравишься», все равно это уже будет жизнь. А вот из плюсов: успехи на работе (он как открыл шкатулку с собственными перспективами и въебыванием, так снес к херам все прошлые комплексы-сомнения, что у него что-то не получится), хорошие друзья, мама гордится, он открыт к глубокой привязанности и если встретит кого-то, кто захочет не наорать на него в ответ в момент его «импульсивности», а печенье предложить, он не будет убегать от этого человека или морочить голову, говоря «знаешь, со мной не все так просто». И если бы по новостям объявили, что миру осталось существовать всего восемь часов, Минхёк обязательно бы позвонил всем близким. Надо позвонить и сказать, что он безумно признателен, любит их и его жизнь прекрасна только благодаря им. А потом надо извиниться. Извиниться, потому что он не приедет за общий стол. Извиниться, потому что оставшиеся семь часов существования мира он предпочел бы провести наедине с Чангюном. Извиниться, что только так он видит способ остаться счастливым навсегда. (И Минхёк считает, что этот факт никак не помешает ему в дальнейшей жизни). Мешает другое. Иногда нам дается шанс сознательно и ответственно выбрать, в каком мире мы хотели бы жить. Если ты хочешь чего-то искренне и ясно излагаешь свою мысль, реальность обязательно ответит. И Минхёк, наверное, слишком часто, в выходные от работы, думал о возможном апокалипсе, потому что реальность отвечает. Минхёк никогда не проводил пересечения своей профессии с профессией Чангюна. Никогда не узнавал, где он и кем он там работает, никогда не соотносил это с тем, с кем может сотрудничать компания, в которой работает сам, и, как выяснилось, зря. На подобных деловых встречах у Минхёка далеко роль не встревающего в дискуссию, а, как обозначил его начальник, роль «тихо сидеть, всё про всех слушать, самостоятельно делать выводы и мне их озвучивать, но без, ПОЖАЛУЙСТА, лишних подробностей» (а кто говорил, что навык рассортировывать сплетни, приобретенный в школьные годы, не пригодится?). И поэтому Минхёк не особо к этим встречам готовится; если весь отдел работает до встречи, собирает информацию, делает отчеты и презентации, то его работа начинается в подведении итогов после на основе всего услышанного. Это не совсем профессионально, но подобные переговоры, где одна компания пытается получить больше выгоды, говоря другой компании, что все будет честно, поэтому давайте соглашаться на то и это, случаются раз в месяц, и каждый раз, не вникая особо в детали до встречи, сноровки грамотно закрыть свои рабочие задачи в итогах у Минхёка хватало. (Но теперь он не будет таким самоуверенным). Обними его, это самое нормальное, что можно сделать, — подкидывает мозг, когда он жмет Чангюну руку в холле компании. Какие варианты действий подкидывает мозг Чангюну, Минхёк не понимает, потому что он, кажется, вообще не замечает, как сейчас всё наебенилось с огромной высоты. — Я присматривал за ним в детстве, — объясняет Минхёк, потому что стало очевидным, что они знакомы друг с другом, а он уже переварил шок и может претендовать на гениальный отыгрыш «с ума сойти, сколько мы не виделись». И как он рад, что тут не посиделка в кругу друзей, а рабочая ситуация, переговоры, цель которых у Минхёка ещё хранится где-то в памяти, и он сейчас как-нибудь соберется в то, кем был до этой встречи, и вспомнит, к чему девять человек в конференц-зале умничают экономическими терминами, и какие он сам должен не забывать проговаривать вслух, чтобы ему на карту приходила зарплата. — Ты присматривал за мной? А не наоборот? — шутливо подмечает Чангюн, конечно, из девяти свободных мест он выбирает то, что рядом с Минхёком, конечно, он говорит это достаточно тихо и учтиво-вежливо. — До меня ты не знал, как у вас включается духовка на кухне. — Правильно я сделал, что сломал твой дурацкий поезд, — открывая ежедневник и щелкая ручкой, бросает в ответ Минхёк, давясь от того, чтобы не улыбаться в ответ. Чангюн саркастично кивает: — И жизнь. Это пиздец. Когда год следишь за каждым своим словом, за каждым своим чувством, держишь себя в рамках и границах, поразительно весь такой самостоятельный, пусть и ненаполненный до конца, НО ты пытаешься. И вот, все заполняется ровно до того края, до которого тебе нужно, всё вокруг приобретает очертания и смысл, и ты готов рассыпаться на миллиарды ненужных признаний от того, что просто видишь в чужом ежедневнике почерк, который знаешь так хорошо, что можешь подробно рассказать, как он менялся с каждым годом. (И этого почерка хватает, чтобы радость резонировала на уровне горла, а тяжелое чувство и нежность на уровне сердца). Чангюн же ещё и говорить начинает, это у Минхёка роль «сиди и наблюдай», у Чангюна роль из всех их троих – чужаков в этом конференц-зале – самая говорливая, и Минхёк, блять, поверить в это не может, но потом смотрит на практике и, оказывается, он сильно поспешил с выводами, потому что Чангюн довольно гармонично с этим справляется. (Это если оценивать Чангюна как смежного коллегу по работе). Если оценивать по-другому, то Минхёк старается записывать в ежедневнике вырванные слова из общего контекста, концентрируясь на грамматике, концентрируясь на каллиграфическом шрифте, чтобы не концентрироваться на звуковых тягучках в словах, которые Чангюн так привык использовать в повседневной речи, что не может проконтролировать и до конца избавиться от них в деловой. (Там дальше по программе начинается ролик, который Минхёк видел уже раз двенадцать, потому что руководству так сильно этот ролик делал нервы, что в течении недели утро-обед-вечер начинался с летучки «быстро, мозговой штурм, че тут не так? не может быть что все так»). Полуденное солнце сильно осветляет экран с горе-презентацией, поэтому солнце «прячут» за широкими жалюзями, и теперь конференц-зал не просто ловушка, а уютная ловушка. И вот к чему Минхёк пришел в рассуждениях, в бессмысленных записях на полях в ежедневнике и попытке быть квалифицированным специалистом. Чангюн так бесит своим собранным и рабочим режимом, так бесит тем, что ему норм сидеть рядом, так бесит, что реально вслушивается в то, что показывают на экране, что его хочется ткнуть под ребра, как в детстве. Без шуток. А ещё зубы чешутся укусить. Это, может, самозащита лагает жутко, не выдавая Минхёку ничего, кроме желания по-детски кусануть в любой открытый участок кожи, чтобы как-то расшевелить каменную сконцентрированность. (А потом не-по-детски впиться и в рот). Но на минуте семнадцатой Минхёк теряет и эту мысль, потому что Чангюн дотрагивается до его колена под столом и находит его руку, очень аккуратно касаясь костяшек подушечками пальцев. Минхёк автоматически раскрывает ладонь, отзываясь на прикосновения раньше того, как понимает происходящее. А происходящее в том, что Чангюн поворачивает ладонь Минхёка внешней стороной вверх и в её центре, отдавая очень нежной полущекоткой, указательным пальцем пишет число 48. Минхёк не шевелится до конца встречи, смотрит на искусственный крупный цветок в углу зала, и думает, как это нечестно так эмоционально его подставлять при девяти важных людях в костюмах. И как это нечестно, что Чангюн сказал ему буквально две фразы, а Минхёк уже в ответ пишет размашистое 48 в своем ежедневнике, резкостью смазывая линию так, что она уходит по листку вниз. Встреча заканчивается, а у Минхёка все ещё нет четкого плана, как он будет жить дальше, пока ему кажется логичным разбираться с проблемами поэтапно. Начать можно с того, чтобы проводить Чангюна до выхода из здания и проконтролировать, что он точно ушел. (Закончить можно этим же, и спокойно вернуться к мыслям про апокалипсис). Разойдись на логичной ноте не получается, пожать друг другу руки и обменяться формальными «у меня все окей, ты как?» не получается, хотя Минхёк, как только чувствует отрезвляющий легкий ветер, первый пытается в бесполезное «ну что, как жизнь?». Чангюн останавливается, поворачиваясь к Минхёку и, господи-как-Минхёк-по-этому-скучал, игнорит нахуй его вопрос говоря: — Привет, — и так облегченно улыбается, словно можно перестать притворяться важным специалистом в рынке экономики и скучнейшая муть долгожданно закончилась. Минхёк бормочет в ответ «ага, привет» и выдыхается в нарочитой актерке «да было и было, хорошо, что мы сейчас можем поболтать как старые знакомые». Он засовывает две ладони в карманы брюк и продолжает диалог первой пришедшей фразой в голову: — Удивительное совпадение. — Да это не совпадение, — отмахивается Чангюн, как что-то неважное, забей, проехали, давай следующую тему. Ну, понятно, что ничего не понятно, и Минхёк не особо надеется, но спрашивает: — Как ты это сделал? В смысле… — он пытается угадать, но запинается, слишком путанные схемы всевозможных отношений нескольких компаний, слишком мало у него информации о работе Чангюна и слишком плавится сознание для соединения одного с другим. Поэтому, он не хочет гадать, а хочет сразу получить правильный ответ. — Я очень рад, что мы наконец-то остались наедине, — ага, получит, конечно. Чангюн необъяснимо уверенный и спокойный в этой уверенности, невероятно легкий и какой-то свободный (во многих смыслах этого слова). Можно потянуть время, вытащить из него более точные формулировки, но Минхёк уже понял, к чему он клонит, и сдался ещё в тот момент, когда напомнили про духовку. — Кажется, у нас двоих накопилось слишком много Дней Рождений, которые мы не провели вместе, — говорит Минхёк; это единственное, что он придумывает в ответ на поступок с доступным обозначением «я хотел тебя увидеть и сделал так, что мы увиделись». Чангюн тормозит с ответом, и Минхёк уже хочет на него наорать, предчувствуя, что сейчас услышит «ты о чем?». — Я буду свободен после шести. А во сколько удобно сегодня тебе? — за пару секунд до возмущения успевает сказать он. (Немного давит его аккуратное и твердое склонение к тому, что это будет сегодня; и он явно так старается не оставить других вариантов, что даже слова не растягивает, и окончания проговаривает). — Я освобожусь чуть раньше, так что, в семь? — И у меня дома, хорошо? — задает Чангюн следующий вопрос с очень выверенной интонацией точечно передать то, что он под этим имеет в виду; Минхёк, в своё время, и не такие придыхательные обороты в речи на свиданиях выдавал, и, поэтому, у него вроде должен быть иммунитет к подобному, но в смущение почему-то раскалывает. — Почему ты смеешься? — Чангюн реагирует очень живо и тоже широко улыбается. — Я не хочу находится где-то, где будет шумно и много людей, поэтому приглашаю к себе. Это неуместно? Есть ощущение, что он просто куда-то и на какое-то там время уезжал, закончил все дела, а потом приехал с однозначным «теперь не существует ничего, что меня отвлекает, поэтому я могу непоколебимо звучать при приглашении тебя к себе домой, и даже при логическом объяснении причины, почему именно я это делаю, это не теряет двусмысленности». — Нет, все в порядке, — отрицает разрушение мира Минхёк, опустив голову. — Я просто… Неважно, — отмахивается он, поднимая взгляд. — Давай я приеду. И, видимо, Минхёк под ноги себе слишком долго смотрел, кирпичной кладкой, на которой стоит, сильно интересовался, от ветра тащился, замешательство пытался не так очевидно показывать, но когда он поднимает голову, пытаясь выяснить, а че мы так долго молчим, Чангюн в процессе отделения от своей связки из трех ключей одного из них. Он протягивает его вместе с фразой, что адрес и код от домофона напишет в сообщении. Минхёк говорит «ага», автоматически берет ключ, и потом доходит, что он вообще не «ага» в мотив его действий. — У меня только один дубликат, — поясняет Чангюн, после трех плюс-минус одинаковых вопроса на тему че-это-зачем-это-почему-опять-что-то-странное. — Ты освобождаешься раньше, значит, сможешь приехать первым. Если же ты сегодня не приедешь и не откроешь им дверь в мою квартиру, я не смогу попасть к себе домой, — он объясняет очень подробно, слаженно и доходчиво для плавящегося мозга Минхёка. — А у меня в квартире живет очень жалобно скулящий маленький щенок, — Минхёк буквально видит, как он пытается сдержать не просто улыбку, а смех. — Очень голодный, — добавляет он, после того, как Минхёк в гротескном понимании кивает. — Он с ума сойдет, если, когда приеду, мне придется ждать мастера, чтобы открыть дверь. Минхёк поджимает губы, отводят взгляд, взъерошивая волосы и смотря куда-то в сторону, но удержаться от выдоха в каком-то нервно-смущенно-растерянном смешке у него не получается. Реветь, кстати, тоже хочется. Не понятно по какой причине, непонятно по какой эмоции, в целом, как-то довело за сегодня так, как не доводило месяцев восемь. (И это Чангюн в поле зрения всего лишь два часа, а толковый диалог идет с ним минут семь). И. Ну не Чангюна же это методы: подстроить встречу, в шутку рассказать о всей многоходовке, тем самым давая понять, как ему важно, чтобы другой человек точно приехал. — Странная система перестраховки,— смотрит ему в глаза Минхёк, чувствуя, что уже скулы болят от напряжения в улыбке. — Вынужденная, — признается Чангюн. Как тактично намекнул на «если бы ты не сказал, что никогда больше со мной не заговоришь, этого не было бы». Звучит как окончание разговора, и Минхёк говорит «до вечера». Прошлый Чангюн не такими бы правдами-неправдами затащил к себе домой. А этот, настоящий, видимо, понял, что может всё и даже больше. === Минхёк никогда не дает забыть другим, что у него есть мнение на абсолютно всё в этом мире. Какой ложкой есть, какого цвета сумку носить и что надо думать щенку о хозяине. — Тебе очень сильно не повезло, — подняв щенка перед собой, Минхёк настраивает его против Чангюна в первые же десять минут их знакомства. — Я даже принес тебе вкусности, потому что не знаю, как ты его вывозишь. Он сам смеется со своей шутки, а щенок действительно очень жалобно скулит, не понятно, из-за того, что его слишком долго держат в воздухе, или из-за того, что его так и не покормили, или из-за того, что не видит в Чангюне никакой проблемы. Минхёк решает, что из-за еды, и кормит зверьё, а потом носится с ним по всей кухне, стараясь отвлечься от того, чтобы не давать возможность своим рукам и глазам изучить однокомнатную квартиру более детально. Но потом выясняется, что не из-за еды он так скулил, а все-таки из-за того, что Чангюна он обожает даже без вкусняшек в разы больше, чем Минхёка, который ему за полчаса тусовки на двоих устроил щенячий Диснейленд. Минхёк давно не слышал, как Чангюн так звонко и заливисто смеется, давно не видел, как его заострившееся лицо смягчается в черты того мальчика, который, ничего не делая, собрал под подушку все конфеты с больничной контрабанды других детей. Ну, щенок тоже тащится, раз не дает ему толком разуться и раздеться, отвлекая все внимание на себя: тявкает, носится вокруг, пытаясь пролезть под ладони, и буквально дрожит от радости, когда Чангюн берет его на руки. (Минхёку вообще ни капельки не обидно). — Спасибо, — обращается Чангюн к Минхёку, и, с тихим смехом, наклоняет голову в сторону, прижимая ухо к плечу. Щенок, лишившись возможности добраться до чужого уха, вместо этого лижет его нос и щеку. (И что-то им — щенку и Чангюну — как-то уютненько друг с другом). Какая идиллия, — даже раздосадоваться толком не может Минхёк, но демонстративно отшвыривает игрушку-жевалку, с которой был интересен щенку ещё пару минут назад. Минхёк подходит ближе, кладет ладонь щенку на голову, чтобы забрать к себе немного внимания. Щенок закидывает морду назад, тычется влажным носом и Минхёк склоняет голову, чтобы поцеловать его между ушей. — Он гиперактивный, — говорит Минхёк, немного отходя назад и немного смущаясь от близости, которую сам и создал. — Никогда бы не подумал, что у тебя будет собака. — Я временная его компания, — поясняет он тоном «куда мне ещё собаку», опуская щенка на пол. — Друзья уехали на две недели и… — И ты использовал их щенка в своих целях, — пытается шутливо поддеть Минхёк. Чангюн молчит, дожидаясь, пока Минхёк посмотрит на него, чтобы ответить полной взаимностью на шутливые поддевки: — А ты уже рассказал ему, что я колдун и что ко мне нельзя приближаться, иначе прокляну на всю жизнь? Минхёк выдерживает гляделку, тупя с широкой улыбкой, а потом отмахивается, как бы признавая 1:1 и думая про себя, с ума сойти, сколько лет Чангюн молчал о том, что был в курсе, кто именно пустил про него сплетни по всей больнице. Если на все это веселье забить и посмотреть более обобщенно, то Минхёк не понимает, как относиться к тому нарушению привычного порядка вещей в жизни, который он не ожидал, просыпаясь сегодня утром. Но пока он занимает себя тем, что пытается понять, часто ли в этой квартире Чангюн бывает не один. (В квартире об этом ничего не говорит, но, может, Минхёк что-то упустил из виду пока верил в свой доверительный конект с одним четвероногим предателем). (Это просто надежда, что сейчас он пришел сюда не для знакомства с жизнью Чангюна, в которой все ячейки привязанностей заняты). — Ты живешь один? — в стиле встречного вопроса закидывает в беседу Минхёк, рассматривая кухонную гарнитуру с таким неподдельным интересом, что уже сам начинает в него верить. — Спроси по-другому то, что хочешь спросить, — тихим советом подает Чангюн, открывая холодильник, чтобы достать оттуда бутылку воды. Минхёк теряется; все ещё сложно привыкнуть к такой решительности в его поведении и интонации. (Ну, на слабо тут не возьмут). — У тебя сейчас кто-нибудь есть? — вообще без какого-либо напряга спрашивает Минхёк, и вообще без какого-либо напряга переживает то, что Чангюн оказывается рядом с ним, ведь именно тот стакан, который стоит на столешнице недалеко от руки Минхёка, ему нужен больше всего. — Нет, — просто отвечает он, откручивая крышку бутылки и наливая полстакана воды. — Хорошо, — автоматит Минхёк. Чангюн замирает, так и не закрыв крышку бутылки и поворачивает голову в его сторону, насмешливо улыбаясь: — Прям «хорошо»? И это неплохо так приводить ум в ясность. — Ты сейчас флиртуешь со мной, — разъясняет Минхёк, а то мало ли, Чангюн не в курсе. На фоне последствий всех ситуаций, где Минхёк побоялся в открытую делать акцент на этом, теперь в рефлексах рубить прямолинейностью чангюновские туманные-неопределенные-безымянные признания. Чангюн, прямо как в подростковом возрасте, закатывает глаза и тяжело вздыхает, одновременно с тем, как закрывает бутылку и оставляет её рядом на столе: — Ну немного пытаюсь, — с каким-то расслабленным элементом «да я понимаю, что ты знаешь меня всю жизнь и видишь все эти ходы, но подыграй немного», и смотрит на Минхёка уже без того образа, который он, кажется, поминутно расписал до этой встречи. — А это бесполезно? Своеобразный встречный вопрос на тему того, есть ли кто у Минхёка. У Минхёка никого нет, но есть своё мнение на абсолютно всё в этом мире: — Ты делаешь это очень плохо. (Он скрещивает руки на груди, и, может, в его жестах читается вывод, что это пробило его больше, чем старания заигрывать до, но не-а, ни разу). (Это пробивает одинаково). (Просто как-то приятно, если он может получить к себе разные стили внимания со стороны одного и того же человека). — Я делаю это так, как меня научили. — И кто тебя так плохо научил? Чангюн серьезно отвечает: — Ты. А потом коротко смеется. Тут это, между нами драма вообще-то, а по нашему разговору это не чувствуется, — хочет сказать Минхёк, пока Чангюн делает глоток воды и ведет себя как будто сегодня просто вечер, а не нулевой километр схождения с ума. — Мне надо обновить свою систему, — соглашается Минхёк, вспомнив, что тут оставили плохой отзыв в обратной связи на его методы клеить людей. — Там были и гениальные вещи, — возражает Чангюн, чуть указывая стаканом воды на Минхёка, словно припоминая максимально верно. — О том, что поцелуи — это разговор о том, что нельзя передать словами. (Вот что в пятнадцать лет высмеял, что сейчас откровенно стебет, а Минхёк вообще-то тогда со всей своей романтичностью от сердца совет отрывал). — Я был очень безнадежным, — признает он. Чангюн умудряется сказать это, сосредоточенно всматриваясь в него и без улыбки: — Можем обсудить это, хочешь? — но как только Минхёк прячет лицо в ладони и сквозь какое-то хныканье, как всё это кошмарно звучит (по правде, его все ещё прикалывает), Чангюн с самоироничной усмешкой мягко заключает: — Видишь, все-таки что-то получилось и ты смутился. Неловкий и тихий смех разрастается, и с каждой секундой становится все смешнее и смешнее, отдельно подрывает и то, как на голоса реагирует щенок, пытаясь в настоящий лай. Минхёку с этого так хорошо, что он на секунду забывает, что когда-то было очень плохо. (И про это «очень хорошо, удивительно, что было очень плохо», он думает каждый раз, когда сталкивается с Чангюном из года в год, но потом наступает минута, когда надо расходится (всегда по тем причинам, почему и было очень плохо), и Минхёк, поймав привычное «хорошо» сильно пугается его окончания). — Давай считать, что ты превзошел учителя, — заключает Минхёк, успокаиваясь, и опускает руки с груди, делает легкое движение, чтобы выйти из расстояния в два метра между собой и Чангюном, чтобы по квартире побродить, разговоры эти странные на время свернуть, распросами обо всем увиденном подоставать. — Подожди, — останавливает Чангюн и специально делает шаг в ту же сторону, что и Минхёк, чтобы столкнуться с ним. — Не работает? — откровенно понарошку удивляется Чангюн таким же шепотом, и чуть наклоняет голову, одновременно с этим очень осторожно проведя двумя ладонями по ребрам Минхека. — По твоей схеме, другой человек уже прикрывает глаза и тянется ко мне, — Чангюн очень плохо притворяется в том, что ему легко проворачивать подобное; он пытается спровоцировать, довести ситуацию до желаемого, но его волнение выдает буквально всё: и слишком тихий голос, и слишком осторожные движения, и то, как он сразу широко улыбается, стоит Минхёку только положить руки на его плечи. — Почему ты думаешь, что будет так просто? — всё, что сейчас интересно Минхёку. (Минхёк еще пару лет назад понял, что между ними не прокатит то развитие событий, где ухаживание-поправить-волосы-украдкой-поцеловать, но Чангюн все-таки проверил этот вариант на практике). (Непонятно на что надеясь). Минхёк отрицательно качает головой, как только чувствует попытку отстраниться и выдать «ладно, извини». — Нет, оставь руки на мне, — указывает он, сам не замечая, что едва слышно проговаривает это вслух и поглаживанием спускается от плеч к локтям, чтобы, в случае второй попытки в «ладно, извини», крепко схватить и удержать рядом. — Вот, поэтому и думаю, — отвечает на его просьбу Чангюн. — Что сложного? У меня же никого нет. У тебя тоже. И, как я понял, это была единственная проблема. — Нет, это была не единстве… — начинает Минхёк, но замолкает. Потому что. Если глобально посмотреть. Проблема была в том, что они очень разные, но сказывается долгое знакомство, влияние друг на друга, воспитание друг друга, перенятие замашек и поведенческих реакций друг друга, и поэтому они оба решали свои проблемы одним и тем же методом — если ты не можешь получить то, что хочешь, найди что-нибудь другое и поверь, что это будет достойная замена. — Была еще какая-та проблема кроме той, где мне надо было прикрывать твои ночёвки вне дома и оценивать фейерверки в твою честь? — Это было почти десять лет назад. — Но это уже была моя проблема. Минхёк знал это, его до дрожи простреливает факт, что это подтвердилось, но он, правда, знал, а не просто «хотелось бы верить». (А ещё он знает, чье именно имя было-есть-и-Минхёк-сделает-всё-чтобы-и-осталось у Чангюна в том-самом-списке). Но сейчас сложно и не хочется ворошить прошлое, это тяжело сделать, оставаясь объективным: многое смазалось эмоциями, забылось, и потеряло смысл. В настоящем есть три факта, и Чангюн прав, они очень элементарные: первый факт в том, что «у тебя никого нет», второй в том, что «у меня тоже», а третий в том, что «мы каждый год признаемся друг другу не в той любви, при которой первые два факта ничего не значат». Он хочет об этом поговорить и не хочет одновременно. — У нас было еще много маленьких подпроблем из обстоятельств, недопонимания, недоговоренности и додумывания за другого. И, на самом деле, есть способ разобрать это все, не прибегая к взаимным претензиям, хронологически-временным фактам и копанию в прошлой боли. И Чангюн намекает первым, как только Минхёк вжимается в него, перемещая одну ладонь под скулу: — Поговори со мной об этом, — Чангюна ведет от прикосновения, он наклоняет лицо к ладони Минхёка и немного трется об неё щекой. — Пожалуйста, мне с детства ни с кем никогда не хотелось так разговаривать, как с тобой. Минхёк уводит ладонь за его шею, зарывается пальцами в волосы, мягко надавливает на затылок, чтобы потянуть ближе к себе; чтобы улыбнуться в ответ на то, как Чангюн выдыхает в его губы в слишком нетерпеливой усмешке, и чтобы приоткрыть рот навстречу, смешивая его усмешку со своей улыбкой. (Потому что это единственный вид разговоров, в которых Минхёку нравится слышать другого больше, чем самого себя). xxxxx Минхёк гремит ключами, но замок не подается, и он вслух озвучивает напоминание не только для себя, что с замком уже пора что-то сделать. Это, как бы, бесит, — минуту закрывать входную дверь. — Дурацкий брелок, — каким-то слишком глубоким и спокойным тоном голоса комментирует Чангюн рядом, не сводя взгляда с трикветры в ладони Минхёка. Минхёк шипит ему что-то неразборчивое, и ещё раз пытается провернуть ключ в заедающем замке до щелчка. А потом внимательней вслушивается в оценку одной из любимых его вещей. (И обижается на отсутствие у Чангюна чувства сентиментальности к своим же подаркам). Этот дурацкий брелок пережил ключи не от одной квартиры. Все менялось, брелок нет, это лично выращенный загон Минхёка, своеобразный символ, который как флаг и герб страны — неприкосновенный в оскорблении. — Ничего он не дурацкий, — ворчливо перечит Минхёк, хмурясь и пытаясь повернуть ключ в другую сторону. — Дурацкий, — говорит Чангюн уже громче, а потом на две секунды приближается вплотную к его спине и, ласково ткнув в ребра, насмешливо шепчет куда-то в висок: — У меня дома таких штук сто. Минхёк по-вредному хмыкает, и в два щелчка закрывает дверь до конца. А когда оборачивается и встречается с Чангюном взглядом, улыбается вместе с ответом: — А у меня один, но самый лучший.