о тебе и для тебя.

Мир рушится перед глазами, коллапсирует, корчится в агонии, кончается, песком утекая между тонких пальцев. Неумолимо быстро, безвозвратно, окончательно. Ваня цепляется за остатки ускользающего бытия, не обращая внимания на собственный тремор. Хватается за протянутые покрытые засохшей грязью и пеплом руки, — их так много, что выбрать нужную не представляется возможным — но чувствует, как его утягивает в развернувшуюся под ногами бездну. И чем сильнее он старается выбраться, тем больше вязнет. Янковский просыпается с ощущением запекшейся крови на ладонях. Смотрит — свитер алым насквозь пропитался — не ошибся. Колени упираются в твердую землю, растрескавшуюся, выжженную огнем. Ваня больше никуда не падает. Он поднимает голову и натыкается на золотой, украшенный камнями, крест прямо перед своими глазами. Сморщенные пальцы старика, чье лицо из-за палящего солнца не видно, уверенно пихают его в самое лицо, Янковский моргает, не соображая вообще. Рассеявшийся сотнями гудящих голос рев требует покаяться, смириться, принять. Со всех сторон обступают люди. — В чем покаяться-то?! Совершенно не ожидая ответа, Ваня все же кричит, срываясь от страха и непонимания. Просьба вновь повторяется. На этот раз более настойчиво, грубо, сотрясая землю. Янковский и сам дрожит, комкая в пальцах края свитера, и только потом понимая, что кровь его собственная. И бежит она прямо сейчас со лба, капает на свитер, освежая оставшиеся следы. А голову сдавливают невидимые шипы, словно терновый венок надели. От боли умереть хочется. Чужие руки снова тянутся к нему, но спасать явно не собираются. И прощать тоже. Ваня зажмуривается и понимает, что ничего не происходит. Он открывает глаза и обнаруживает себя в постели, в своей московской квартире. За спиной мерно сопит Тихон, его рука покоится на талии, а Янковский больше не чувствует себя живым. Хотя сердце бьется с отчаянной силой, вот-вот грозясь сломать ребра, а дыхание никак не унимается. Ваня садится как в прострации, трет ладонями лицо, давит пальцами на глаза, будто в попытке избавиться от воспоминаний о кошмаре. Он не замечает, что щеки быстро становятся мокрыми, слезы непроизвольно капают на домашнюю футболку. — Вань? В крепких объятиях Янковский сворачивается, выгнувшись и подставив спину, как для удара. Так легко сдаваться и терять себя, показывать уязвимость и вручать список собственных слабостей человеку, который никогда и ни за что не обернет все это против. Тихон такой человек. Он обнимает, прижавшись сзади. Надежно, но мягко удерживает трясущиеся руки, гладит запястья пальцами, убеждая Ваню остаться в этой реальности, напоминая, что все с ним хорошо. А Ваня плачет тихо, позволяя себе едва слышные всхлипы и рваное дыхание. У него все внутри сжимается и переворачивается. Жуткие кошмары с уродливыми чертями и бесконечным покаянием преследуют его после завершившихся в сентябре съемок. И это сейчас рядом готовый от всего защитить Жизневский, вырвавшийся из своего Питера только под конец октября. До счастливого приезда Ваня своими силами едва вывозил. Без сна почти научился существовать, только свои последствия такое существование возымело. Поначалу думал, что справится, и выходило действительно неплохо, но бесовщина под кожу проникла и вывести ее — хер выведешь. Он спал тогда несколько часов, урывками на репетициях и под болтовню телевизора. На коленках у сестры, перебиравшей отросшие волосы, тоже удавалось дремать. А как над городом сумерки сгущались — все делал, лишь бы глаз не сомкнуть. Припизднутый параноик Титов второй кожей прирос. Его как ни вытравливали — только в душу глубже пускали, все обмысливая и обдумывая. — Ванька, — вполголоса звучит рядом с ухом, а ладонь спины касается, — ты мокрый весь. Янковский в сторону дергается, извиняется, думая, что Тихону неприятно может быть. Но его не пускают, возвращая на место. — Давай в душ, а потом чай, м? У него все всегда так просто и Ванин комфорт на первом месте. Тишина любовь — это бесконечная нежность, улыбки на лицах, много поцелуев в нос и крепкий кофе; пачка сигарет на двоих, вечно кончающаяся зажигалка, танцы в час ночи под светом лампочки из холодильника; открытая бутылка вина, распитая без бокалов, локальные шутки, понятные только двоим, безопасность в кольце сильных рук; максимализм, сорванный от смеха голос и «возьми мою толстовку, у тебя нос холодный». Тишина любовь спасает жизни. Ванину уж точно. — Давай, — негромко соглашается Янковский и выбирается из постели. Не взяв ни полотенца, ни сменных вещей, Ваня, как на автопилоте, встает под холодную воду. Он и правда мокрый, липкий от пота, продрогший. Страшно представить, что там с одеялом и подушками. Но о них подумать не успевает — дверь в ванную открывается, заходит Тихон. Он заспанный еще, щурится от света, но миролюбивая улыбка все равно играет на губах. Ване самому хочется улыбнуться в ответ. Жизневский кладет чистую пижаму на стиральную машинку и сует руку под воду, проверяя. — Ванько, она ж ледяная! — детское возмущение на лице так ему идет. — Потеплее сделай, простынешь, — теперь и Янковский улыбается. Под обманчиво строгим взглядом вентиль крутит, а Тиша напоминает: — Жду тебя на кухне. Подмигивает игриво, смахивая на неудачливого Дон Жуана, и выходит. В душе Ваня проводит неприлично много времени, но Тихон его не дергает, давая время прийти в себя. Он успевает поменять постельное белье, застелив все светлым, сохранившим запах цветочного кондиционера, комплектом. Ванькину подушку на балкон отправляет сушиться (утром сразу в стиралку закинут), свою ему кладет, взбив заботливо. А потом, под покровом ночи, похищает из гостиной диванную думку — для себя уже. Совсем на матрасе спать просто не сможет, как и Янковский. Среди чайного многообразия — хоть лавку открывай — на полках московской кухни Тихон выбирает наиболее легкий, ягодный, что-то там на пару с черникой. Подходит под настроение. От травяной дряни, которую Ваня с собой из той глуши притащил, потому что полюбилась очень, Жизневский намерено отказывается. Не хочется всколыхнуть ненужные воспоминания. Две чашки с дымящимся напитком он ставит рядом на темной каменной столешнице. В одну опускает ложку сахара, другую оставляет пустой. Ваня сладкий не любит. Это он понял, когда тот постоянно нос выразительно морщил, глотая засахаренный кофе посреди белорусской деревни. Другого не предлагали, вот и приходилось через страдания насыщаться бодростью. — Привет, — здоровается Тихон, словно они только встретились. Шагнувший из-за поворота Янковский в просторной пижаме, с мокрой головой и усталыми глазами выглядит непозволительно хорошо и беззащитно. Он подходит ближе, подвисает как-то, морозясь босыми ногами на плитке, и вскидывает голову. Во взгляде щемящая душу нежность, уголки губ дергаются, приподнимаясь. Тяжелая рука ложится на его плечи, привлекает ближе, невольно утягивая в очередные объятия. Ваня не противится, прижимаясь с осторожностью уличного котенка. — Привет, — выдыхает в шею и берет в руки кружку. Им удивительно приятно молчать рядом друг с другом. Янковский прислушивается к стуку чужого сердца, делает глоток, а Тихон утыкается носом во влажные волосы и прикрывает глаза. Они оба уютные, теплые и бесконечно влюбленные. Ваню почти не трясет уже, но он успевает еще несколько раз извиниться за прерванный сон Тиши, на что тот снисходительно хмурится и обещает обидеться, если его хоть раз не разбудят в такие моменты. — Ты пойми, — вкрадчиво говорит Жизневский, умостив подбородок на чужой макушке, — для меня важно знать, что ты в порядке. И если хоть на секунду тебе плохо становится, похер, в чем причина, скажи мне, ладно? Вместе разберемся. Ваня согласно елозит щекой по плечу, допивая чай. Тихон к своему едва притрагивается. Ванина любовь — это удивительная преданность, громкие признания, долгие поцелуи и взгляд прямо в глаза; ночные поездки на машине, киномарафоны с пиццей, любовь к авантюрам и глубокие чувства; стакан минералки и таблетка от головной боли по утрам, много свиданий, букеты цветов, нежные прикосновения ладоней к ладоням; искусство, горячее дыхание на шее и «я никогда не сделаю тебе больно». Ванина любовь согревает души. Тишину уж точно. — Не думаю, что смогу уснуть, — делая шаг в темноту спальни, неуверенно выдает Ваня. Ночник, который он еще с вечера просил Тихона оставить, до сих пор горит. Кроме него больше света нет. Янковский сглатывает снова боязливо, когда дверь закрывается. Неосвещенные углы и неизвестность черного пространства квартиры пугают. Счет за электричество резко увеличился, когда он вернулся в Москву после съемок. Позади, не отлипая, маячит Жизневский. Ловит за руку и разворачивает к себе. К темноте Ваня постепенно привыкает и замечает в прищурившихся глазах знакомую искру. С приоткрытых губ крадут секундный поцелуй и гладят ладонью щеку, убирая все еще влажные после душа пряди за ухо. Тиша такой Тиша. — Я помогу, — обещает он, неспешно подталкивая к кровати. — Веришь? Ваня кивает. Верит, конечно, верит, что за вопросы такие? Тиша садится поближе к изголовью, ноги расставляет и поднимает взгляд на удивленно косящегося на него Янковского. — Штаны только сними и располагайся, — даже руку подает, джентльмен. — Ну ты чего куксишься? Я же знаю, что тебя всегда потом в сон клонит. Вообще, Ванька догадался, что тут происходит, когда заметил шальной блеск в помутневших глазах. Чего-то такого он ожидал: мокрые, чувственные поцелуи в шею, стоит только на широкую грудь откинуться, гипнотизирующий шепот над ухом, и привычно тянет внизу живота. Янковский шире разводит ноги, устроившись между Тишиных. Тот носом ведет по острому плечу, прикусывает несильно, не до боли, а Ваня уже с нормального дыхания сбивается. Наклоняет голову, открываясь, подставляясь, сзади слышит довольный смешок. Тихон, чертила настоящий, только этого и ждал — чтобы Ванька сам полное добро дал, разнежился. Все тело на его прикосновения реагирует остро и с готовностью. А как тут иначе, если касаются так любовно и осторожно, что аж спина мурашками покрывается? Горячие ладони от колен спускаются ниже, с чувством оглаживают — Ваня вдох пропускает. А они дальше идут, щекочут внутреннюю сторону обнаженных бедер, намеренно задерживаются, выводят узоры какие-то. Янковский кусает губы — Тихон умеет дразниться, это он прекрасно знает. Выучил, вызубрил и старается не вестись на провокации. Но ладонь накрывает пах прямо через белье, а от нее жар исходит невыносимый просто. Ваня вскидывается инстинктивно, прижимается ближе, прося большего и сгорая от нетерпения. Жизневский посмеивается, мажет губами по щеке: — Расслабься, — и руку убирает, только чтобы снова погладить и приспустить белье. — Все будет. Расслабиться тяжело, когда ласкают так откровенно, а желаемого не дают, оттягивая момент. Но Ваня пытается, честно. Дыхание восстанавливает и подрагивает от скользнувшего по мокрой головке холода. Тихон копается с чем-то, кряхтит, а потом вдруг все замирает, обрушиваясь на Янковского его собственным стоном, громким и несдержанным — покрытая смазкой ладонь оборачивается вокруг члена, медленно ведет вниз, прокручивается у основания, срывая с искусанных губ еще несколько судорожных вздохов, и поднимается выше. — Ти-иша, — не зная, куда деть руки, Ваня сжимает чужие бедра, впиваясь пальцами. — Все хорошо? — прижимается щекой к щеке откинувшего ему на плечо голову Янковского, улыбается и широким мазком языка проходится по шее. Это просто потрясающая способность Жизневского — угадывать настроение и подбирать варианты секса под него. Он будто заранее планирует, каким образом, где и сколько они будут трахаться. И грубо может: с пошлыми фразочками натягивая Ванькины бедра на себя, до звонкого шлепка и рванных вскриков вбиваясь в податливое тело так, словно от этого жизнь планеты зависит. И нежно: целуя, облизывая каждый сантиметр, ноги на плечи и строго глаза в глаза, чтобы видеть Ванино лицо, когда он задрожит, выгнется, страдальчески сводя брови к переносице. Все это Тихон может, а Янковский ему нравится в любом виде. Вот сейчас — в умилительно нетерпеливом. Темп неспешный, и менять его не будут, сколько бы Ваня ни тянулся на встречу, ни вскидывал бедра и ни скулил тихо, прося и умоляя. Жизневский целует в покрасневшее ушко, ощутимо трет большим пальцем под головкой, а потом обводит ее всю, и сам едва не задыхается, когда задрожавшего в его объятиях Ваньку пробирает стонами: отчаянными, сладкими, долгими. Янковский хватается за предплечье ласкающей его руки, то ли остановить пытается, то ли молит продолжать. — Тиша, бля, — сбивчиво бормочет он, выворачиваясь и целуя выразительный подбородок Тихона. — Тиш, ну, пожалуйста… Совсем уж жалобно звучит, Жизневский хмыкает. Второй рукой почти невесомо гладит по груди, обводит соски поочередно, чуть сжав их. Знает, как надо: аккуратно, без лишних движений, а то неприятно будет. Ванька задыхается, в ладонях лицо прячет, всхлипывая и упираясь пятками в матрас. Тихон удрать не дает. За пару таких же выверенных, четких движений, ни на секунду не ускорившихся, доводит до дрожи. До слабости во всем теле, приятным теплом отдающейся в мышцах. Салфетками влажными, что всегда в прикроватной тумбочке, оттирает сперва ладонь от смазки и спермы, а потом Ваню, совсем разомлевшего и действительно сонного. Трусы его обратно натягивает, потревожив сопящего, и поэтому Янковский, едва глаза разлепив, переворачивается, запутываясь в одеяле, но грации не теряя. Смотрит сосредоточенно максимально, насколько это возможно, зевает и тянет руку к чужому паху. Он спиной явно чувствовал, что у Тихона стоит пиздец просто. Но тот ладошку перехватывает и вместо своего члена к губам тянет. Целует внутреннюю сторону, не отводя взгляда от почерневших Ванькиных глаз. — А ты? — Не надо, — мотает головой, кудряшки забавно дергаются. — Тиш… Ваня уверен, что это нечестно. — Это о тебе и для тебя, — объясняет Жизневский, и, зацеловывая узкую ладонь, замечает смущенную улыбку. — Спать пойдем? Янковский еще смеется над думкой, что Тихон спер из гостиной, и возвращает ему обратно нормальную подушку. А на обеспокоенный взгляд и скептичное «ты же не сможешь без нее» предлагает вариант, устраивающий обоих. — Ванько, — зовет неожиданно Тихон, перебирая волосы, льнущего к его груди щекой Янковского, — если уснуть не сможешь, и так получится, что я раньше засну… Ты меня разбуди, хорошо? — Хорошо, — проваливаясь в дрему, обещает Ваня, не собираясь никого в таком случае будить. — Вань, я серьезно. — Да разбужу я, — Янковский прижимается теплым поцелуем в районе ключиц и все же засыпает первым.