Пламя

Серёжа просит просто любить его. Тихон не понимает сначала, смотрит-высматривает что-то, но видит только болезненно заломленные брови и столько сомнений в глазах, что, почему-то, становится жутко не по себе. Тихон всё ещё не понимает, но целует его в висок, в макушку, куда-то, куда дотягивается, и это совсем неважно, на самом деле, и… Важно. Это важно. Серёжа жмурится, а ещё его потряхивает, и он такой уставший, уничтоженный и надломленный, что весь остальной мир перестаёт иметь какое-то значение. Серёжа всего себя — по кусочкам. Эмоционального ресурса не хватит. Тихон не говорит об этом, но чертовски боится, что когда-нибудь у этого огонёчка просто не хватит сил восстановиться. Потому что вся его сила осталась в нескольких километрах отсюда, возле набережной Обводного канала, разделенная между парой десятков людей. Всем по кусочку пламени, да. Его пламени. Его эмоций, его жизни, его внутренних чертят. Серёжа приползает сегодня разбитый, уставший и израненный; переломанные крылья волочатся по ламинату в коридоре, и Тихон собирает руками окровавленные перья, собирает по кусочкам заново его истерзанную душу, зализывает раны и держит в руках тяжёлую голову, медленно гладя волосы, пока Серёжа засыпает долгожданным целительным сном на его коленях. «Засыпает» — это громко сказано. Он вертится, трясётся, почти кричит в какой-то момент, а у Тихона просто болит. За него болит, за каждую неприятную ситуацию, за каждое «я справляюсь», которое на самом деле — просто замазанное в десять слоёв «спаси меня». Серёжа не умеет просить о помощи. А ещё Серёжа улыбается ему устало: он не может иначе. Он — пламя, и Тихон не был бы тут, бойся он обжечься. Серёжа — это крик, и смех, и слёзы, и бьющий в голову адреналин, это искрящиеся глаза, с головой захлестывающее безумие, запах космоса, свет, много яркого света в лицо, взгляд, которым он покупает мир, взрывы, хрипящий шепот. Серёжа — это боль, это одна сплошная эмоция; муки творчества, вместе с ребрами вырванные из-под кожи чувства и трясущиеся руки. И напряжение. Серёжа просит любить его, требует не исчезать, боится и ревёт в три ручья, потому что «ещё раз — и ты меня точно нахуй пошлёшь». Тихон вздыхает и гладит, успокаивает, шепчет, что это не правда. Он никуда не денется, никуда не исчезнет, всё будет в порядке, «Серёжа, пожалуйста». Серёжа не может успокоиться. Сегодня ему особенно плохо, сегодня сердце выдрали с корнем, не оставили вообще ничего; только пустоту гулкую и боль, боль и тревогу, волнение и жгучую ненависть. К себе самому. Тихон шепчет что-то успокаивающее снова, но мысленно уже звонит тому психотерапевту, номер которого всеми правдами и неправдами всё-таки выпытал у друга. Потому что Серёже нужно. Серёже на кусочки рвать больше нечего, он шатается и исчезает за дверью ванной, и Тихон идёт следом, прислушивается, вздыхает и опускается на колени рядом, мягко перехватывая пальцами пряди чужих отросших волос. Серёжа не поднимает головы и просит: «не смотри». Просит: «иди, Тиша, я сейчас». Тихон целует его в затылок. Тихон знает, что такое паника. Тихон знает, что не надо ему одному, как бы ни хотел. Серёжа сдаётся, и обратно, уже умытого, его в кровать несут. Он даже голоса не подаёт, просто смотрит в одну точку и потерянно цепляется за Тихона, как за последнюю надежду. Потому что Тихон и есть последняя надежда. Тихон тащит его к психиатру сам. Не совсем насильно, конечно, но за ручку, чтобы не развернулся и не сбежал. Серёжа разбитый, Серёжа такой, словно сейчас расплачется, и из кабинета он выходит абсолютно таким же, прижимается к Тихону и даже не думает о «не здесь». И Тихон этого тоже не говорит. Обнимает за плечи, держит мягко, но крепко, а пальцами свободной руки перехватывает выданный рецепт на успокоительные. Серёжа такой, словно его размазали по стенке. Серёжа сидит дома, с трудом заставляет себя подняться и даже не ест, отказываясь с таким виноватым видом, словно его за это ударят. Тихон качает головой и улыбается. Тихон спокойный и терпеливый, он всё понимает. Серёже сейчас ничего не нужно, кроме мягкой атмосферы вокруг. При виде Серёжи Тихону хочется застелить всё вокруг соломкой, чтобы ему падать было не так больно. Но Серёжа больше не падает. Серёжа оживает постепенно и болезненно, но ему, очевидно, легче. Он всё ещё трясётся и нервничает, но возвращается домой почти целым: Тихон чувствует это уже инстинктивно, улавливает шестым чувством, знает, когда что-то ощутимо не так. Серёжа — всё ещё пламя. Жгучее, красивое, совершенно не поддающееся каким-то объяснениям. Но теперь он действительно кажется живым и свободным: он боится, любит, верит, смеётся, хватая ртом искрящийся воздух, и Тихону так комфортно на него смотреть, что становится гораздо теплее. Даже среди снега и слякоти, среди великих сводов холодного Александринского театра, среди запутанных колодцев на Ваське. Серёжа — пламя, и оно греет, если попусту не растрачивается на всё вокруг. «Я тебя люблю» — слишком просто для них двоих. Серёжа читает Тихону стихи, которые пишет, полушепотом и при свете лампы — это гораздо интимнее, чем секс, раскрывать душу перед человеком, вываливая на него все мысли. Тихон ценит. Тихон смеётся и сцеловывает контур татуировок на чужих ребрах. Серёжа сказал, что они не то чтобы много для него значат; зато они чертовски много значат для Тихона, он ведёт пальцами по тёплой коже, обводит светлые пятнышки и спускается к животу. Серёжа дышит тяжело и заполошно: знает, что собственные черти с чужими давно подружились, а омут теперь общий. Серёжа, размеренный, залюбленный и всё ещё прерывисто дышащий Серёжа укладывается Тихону на плечо, льнёт туда, где безопасно, где уютно, и напоминает Тихону сонного котёнка. Глаза трёт, зевает, но не засыпает до последнего — вырубается, когда Тихон тихо напевает ему что-то на ухо. И Тихон знает, что никогда никуда не денется. Серёже нужно много, многим больше, чем любому обычному человеку, многим больше, чем может вместить в себя весь мир, но Тихону не жалко.