Сахарный диабет

Гинтоки никогда не приходит просто так, у него всегда есть причина, потому что, вообще-то, он старается держаться подальше от штаб-квартиры Джои, хоть и прекрасно знает ее секретное месторасположение. Гинтоки приходит, когда ему нужна информация, когда нужно отругать Зуру за дебильные выходки из-за которых ему тоже досталось. Или когда пьян. И, видя на пороге Гинтоки, Кацура каждый раз сразу чувствует, можно ли начать приветствие с политических агитаций или стоит молча пропустить в дом, уводя в отдельную комнату, и усадить на пол, внимательно заглядывая в лицо. Пьяному Гинтоки обычно нужно немного времени, — то ли дождаться, пока алкоголь немного выветрится, то ли наоборот, когда получше вставит — и Кацура отвлекается на свои дела, разбирает какие-то документы, вспоминая, что, вообще-то он умный лидер антиправительственной группировки, почти забывает о чужом присутствии, выпуская Гинтоки из виду. И через какое-то время тот снова напоминает о себе — шурша одеждой придвигается ближе и мягко обнимает со спины, нетипично нежно укладывая ладони на чужой живот. Кацура замирает на мгновение, но пока не отвлекается от чтения, думая дать еще немного времени. И Гинтоки не нравится, что его игнорируют. Он смотрит на длинные темные волосы, на бледные тонкие пальцы, на широкие красивые ладони, скрывающие шершавые мозоли от меча. Смотрит и злится, что на него не смотрят в ответ, прижимается плотнее и зовет тихо, на ухо: — Котаро. Кацура вздрагивает и замирает, вслушивается в тишину. Чуть поворачивает голову, совсем немного, на сантиметр буквально, будто пытаясь понять, что сейчас услышал. Отвечает неуверенно: — Саката? — Вообще-то, это фамилия. — Вообще-то, я и так все время зову тебя по имени. Кацура кладет свою ладонь поверх чужих, скрещенных на своем животе, и Гинтоки жмурится довольно, наклоняет голову, утыкаясь носом в изгиб шеи, вдыхает, выдыхает, снова зовет, пробует на языке: — Котаро. Кацура вздыхает чуть громче, чем нужно, облизывает губы. И Гинтоки весь превращается в нежность. Оставляет несколько медленных поцелуев на шее, слушая, как замирает чужое дыхание, притирается носом, проводит по теплой коже, поднимаясь выше, зарываясь лицом в чуть спутанные волосы, целует за ухом. — Какой ты у меня замечательный, — шепчет. — Какой понимающий. Какой красивый. Самый лучший. И Кацура в его руках вдруг уязвимо дрожит. Доверительно прижимается ближе сам, не показывая лица, крепче хватает за руку. Гинтоки плавится и думает, что никогда не сможет правильно объяснить Кацуре словами насколько он действительно важен, и снова говорит, торопится, боясь потерять правильные слова. — Ты мой спасительный, мой домашний, правильный, постоянный, пьянящий, отрезвляющий, нужный. Кацура заслуживает тысячи и больше подобный слов, но Гинтоки слишком глуп и пьян для такого, хоть и старается отчаянно. — Я всегда на твоей стороне, — снова шепчет, и никто из них не вспоминает о Джои, потому что не об этом речь. — Я всегда готов за тебя — что-нибудь. Они сидят так долго, и Кацура не произносит ни слова, слушает внимательно, не перебивая. Гинтоки понемногу выдыхается, отчаянно обнимает крепче, пытаясь выразить свою привязанность хотя бы так, ненадолго прячет лицо в плече. Снова зовет почти жалобно: — Котаро. И Кацура еще чуть поворачивает голову, так, что теперь Гинтоки видит часть его лица и кончик носа. Алкоголь понемногу выветривается. Гинтоки мягко тычет носом в щеку. — Прости, что говорю это только, когда пьян, — выдыхает он. — Я всегда тебя люблю. — Я знаю. — отвечает Кацура и откидывается на спину, ложится на Гинтоки, укладываясь затылком на его плечо, поднимает руку, ласково зарываясь пальцами в светлые волосы. — Я тоже тебя люблю. Гинтоки целует куда может дотянуться — в лоб, в висок, волосы, ловит умиротворенную улыбку, тронувшую губы Кацуры, и вдруг ощутимо чувствует себя всего счастливым. Сжимает руки покрепче, чтобы запомнить это. Едва заметно улыбается тоже. Думает: возможно, иногда тоску можно лечить не только шоколадным парфе.