Букет одуванчиков

      Эмерсон никогда не любил долгих прелюдий, жеманств и фальши. Зеленоглазый шатен был способен испепелить взглядом любого, кто бы рядом ни стоял. Дать понять, что все они- ничтожество, не более того. Впрочем, Барретт и сам замечал за собой, что он- не более, чем песчинка в огромном океане, жалкая элементарная частица во Вселенной. Свобода, которую он возносил наравне с религией любого здравомыслящего верующего, казалась для него самым главным богатством и важнейшим жизненным ресурсом. Который он однажды не сберег. Эмерсону Барретту двадцать восемь и он нихрена не достиг в этой жизни. Разве что жена, вечная кукушка-побрякушка, и двое детей. Мальчик и девочка, погодки. Все случилось слишком быстро, как говорят в народе, «охмурили». Ведь еще в студенчестве, когда Эмерсон был чуть ли не на грани отчисления, яро увлеченный живописью, Стефани наставляла: «Вот женишься, она из семьи приличной, а я уж на старость с внуками понянчусь на радость и уйду на покой вечный.»       И вот, когда достало все в край, он съехал от этой никудышной семьи куда подальше. Теперь живет тут, в тесной двухэтажной мастерской одного непримечательного городского музея. От одного запаха красок, трухлявых деревянных досок и дыма вишневых сигарет, которые Эмерсон жадно выкуривал целыми пачками, сносило голову от счастья. Из старого патефона отрывками будут доноситься такие же старые французские песни, которые дарили ему вдохновение. Теперь-то точно он заживет нормальной жизнью. Без криков, руганей и обязательств. Так, как он и всегда хотел. Но неудобно же было отказывать матери, а затем с тяжелой головой смотреть в глаза ничего не подозревающей Шай.       «Шай. Что это за имя такое вообще? Что оно значит? Застенчивая? Что-то не похоже.» — думалось Эмерсону во время очередной бессонной ночи, когда в ход шла неизвестно какая по счету сигарета. Как вскоре оказалось, это взятый черт знает для чего псевдоним, а подлинное имя жены мало волновало Эмерсона. Даже при росписи он не придал этому особого значения. Она, как тень, ходила за ним, усмиряла беспокойных детей, бубнила что-то про подружек. И думала о сумках, тряпках, цацках и помышляла о пластической хирургии, ведь «не засиживаться же замученной мамкой». В доме постоянно царили скандалы и крики о том, как все это надоело, и краткое «давай разведемся». Отвернувшись от всей этой суеты, мужчина смотрел в окно и снова курил, погружаясь в свои думы. Сейчас женщина лежала, нежась в кровати и еле подрагивая пухлыми губами, морщилась во сне от дыма. Это была первая ночь, когда дети спали спокойно и не обременяли без того тяжелую душу Барретта.       Куча неоконченных картин в стиле никому не ясной, загадочной архитектурной абстракции, обставляли стены и без того крохотной мастерской. На брошенных на столе черно-белых эскизах нередко оставались пятна от неаккуратно заваренного чая. Собственно, кого это волновало? Точно не Эмерсона. Наплевав на привычные и надоевшие ему правила, он горделиво рассматривал испорченные рисунки, думая что бы еще добавить, а затем и вовсе окунал их в воду, а позже засушивал на солнце. Для большего шарма и загадочности, так сказать. Затем находил на барахолках старые, со стертой позолоченной краской деревянные рамы за гроши и ставил в них картины. Бесконечная любовь! В старой, скрипучей кровати мастерской становится слишком просторно и душно. Слишком свободно для Эмерсона.       На очередной пафосной выставке, где мужчина выступал автором работ, возле одной картины остановилась девушка в шляпе, одетая в забавное темно-синее платьице в горошек. Она внимательно изучала не столько саму картину с незамысловатыми зданиями, кораблями и воздушными шарами, сколько табличку, висевшую рядом с ней.       Я использую искусство как средство общения. Эмерсон Барретт.       -Нравится? — прогудело над самым ухом загадочной девушки, что заставило развернуться ее лицом к обладателю голоса.       Он понял, что этот и многие последующие вечера они проведут вместе. Веселым, но слегка потерянным взглядом 21-летняя Луиза напоминала Эмерсону весну- такую же ясную, манящую, солнечную. Однако Луиза любила одеваться зачастую во все мрачное, особенно темные длинные платьица. Особенно в горошек. Особенно со шляпой, которая бы прятала от жестокого мира такую легкую, певчую синицу. Все это не мешало ей оставаться жизнерадостной с ноткой рассеянности в голосе и взгляде.       Для Эмерсона она оказалась куда лучшим собеседником, чем его никудышная жена, с которой он как раз и собирался разводиться. С Лу было легко. Непринужденно, невымученно, без жеманства, без лицемерия. Она искренне смеялась с его порой несмешных шуток и часто наведывалась к художнику в мастерскую. Смотрела долго-долго в бездонные изумруды напротив и видела в них себя. Знала о его семье, обо всех проблемах, удачах и неудачах- принимала таким, какой он есть. С тяжелым, кому-то кажущимся грубым, взглядом и вечно торчащей сигаретой между пальцев правой руки. С все время спутанными волосами с запахом яблочного шампуня и болтающимися на шее платками и бусами. И никогда не требовала ничего взамен- подойдет сзади, обнимет широкую спину, и они вместе помолчат, подышат вишневым дымом. Тоже вместе.       Она сама была художником, но оставило это дело в качестве увлечения и дома для души. Все-таки науки, лаборатории и вузовские кафедры не окончательно убили в ней тонкую творческую натуру. А когда речь заходила о философских очерках мыслителей древности, далеких небесных созвездиях, ночи в пропахшей сигаретами мастерской были бесконечны. И Эмерсон с горькой улыбкой на лице осознавал, что встретил ту, которая поймет его даже на ментальном уровне. Его, такого неправильного и ущемленного где-то в душевной глубине, отягощенного суетами сует. Но Луиза с осторожностью поправляла край одеяла и боялась потревожить художника. Не настаивая ни на чем, ненавидела все стереотипы о женской покорности и пожизненном содержании хозяйства. Предоставлена сама себе- жила как хотела и с кем хотела. И это радовало девушку больше всего. Для нее было легко вскочить и убежать, делая вид, что ничего не было в этой тесной мастерской. Точнее, с художником. Никаких обид, никаких обязательств. Она была свободной. Она была живой. Вольной птичкой, боявшейся привязываться к людям и приземляться на ветку, которая вот-вот оборвется.       Но когда Луиза проводила здесь ночи, на соседней подушке ее всегда ждал букетик свежесорванных полевых цветов. Васильки, лютики, ромашки, даже одуванчики. Желтые, яркие. Маленькие солнышки. И почти всегда в это же время за столом напротив сидел Эмерсон, выпивая черный, как его душа, кофе. Ведь вставал он ни свет ни заря, все так же мучась от бессонницы. Встречал рассветы этого безумного, кипящего тысячами, миллионами жизней города. В его постели снова кто-то есть. Но этот «кто-то» теперь вызывает долгожданную улыбку на лице мужчины вместо тяжелого вздоха. С ней хорошо, мирно, тепло. И только?       -Я собираюсь разводиться с ней. Все равно отец из меня никудышный, — Эмерсон прижал к губам кисть руки девушки, задерживая на ней свой пристальный взгляд.       -Делай, как знаешь, — произнесла Луиза без нотки сожаления, грусти, жалости и прочих чувств. Ее темные глаза смотрели прямо в душу Барретта, которая желала вырваться из плена сковывающих железных цепей. Видела все и понимала тоже без лишних слов. Между ними была как и близость, так и отдаленность, словно они друг другу чужие. Так и было, наверное. Каждый был окружен своей собственной стеной из убеждений, страхов и предрассудков. И эти стены ломались только в определенные моменты их «сожительства». Ломались, но не падали.       Лу стала реже появляться в мастерской, ведь Эмерсон дал ей ключи и просил приходить, когда та пожелает. В любое время. Телефон недоступен, нудным голосом говорилось, что аппарат вне зоны действия сети. Скрывая подступившее волнение, художник снова закурил, запуская пальцы в волосы. «Наверное, она многое поняла и больше не хочет со мной видеться. На кой черт я ей нужен? Женатый, с детьми, хоть мне на все это уже фиолетово. Хоть скоро и развожусь- и дело с концом. Не под стать молодой девушке связываться с такими.» — возникало в голове Эмерсона, когда он встал у окна, думая о жизни, как в дешевых сериалах.       Потушив окурок в пепельнице, художник увидел перед собой свою «постоянную гостью». Та застыла в проходе, будто оказалась здесь случайно. Шляпа косо держалась на ее голове, а красное платье как будто призывало к дальнейшим действиям. Цвет революции, свободы, страсти. В карих глазах сверкнул блеск пошатнувшейся гордости.       -Где ты была? — Эмерсон находился уже слишком близко.       -Уезжала, — а крепость в ее глазах падать не собиралась.       С неистовой страстью, даже порой злостью, приправленной горечью от вынужденных расставаний, хоть и на незначительное время, они жадно впивались друг в друга, стремясь насытиться как следует. И только в такие моменты, когда его молодая пассия тянула руки к его груди, сладко постанывая его имя невнятным «Эми», и рассекала окружающую тишину попеременными вздохами и мольбами о том, чтобы он двигался глубже, быстрее и яростнее, Эмерсон был безумно счастлив. Без того старая кровать жалобно скрипела под тяжестью двух распаленных тел. И когда девушка то ли от боли, то ли от удовольствия, или всего сразу царапала ноготками спину Барретта, он был безмерно счастлив. И она тоже. Даже все оставленные укусы, засосы и невесомые поцелуи являлись для них своеобразной гордостью. Общей гордостью. Луиза не была напористой и не была покорной- такой живой, настоящей. Душевной, без нотки притворства. В такие моменты в душе Эмерсона расцветали те самые одуванчики. Замутненным, но при этом увлеченным взглядом мужчина смотрел на девушку, как на предмет обожания, коей она и являлась. С Шай не случалось ничего подобного, даже с тех пор, как подросли дети. Все потому что не было того целительного, такого необходимо Барретту огонька, который разжег бы в его сердце костер страсти. Жена, как и дети, быстро осточертели, наступая на горло той желанной свободе, которую художник больше всего ценил.       Затем на скрипящей потрепанной кровати в пыльной мастерской они оба приходили в себя, шумно постанывая. Луиза любовалась спокойным выражением лица Эмерсона. По лбу струйкой стекал пот, яркие, изумрудные глаза жадно смотрели в пустоту. Как будто искали ответ на вопрос, что он сделал в этой жизни не так. Рядом мирно сопела она, лежа сбоку, как маленькая невесомая птичка. Действительно, сейчас вспорхнет, мелькнет в дверном проеме юбкой в горошек- и до скорой встречи. Ведь вечером должна приехать Шай для решения кое-каких разводных дел, а дети пусть ютятся в уютной коморке с бабушкой Стефани в вилле на краю Лос-Анджелеса.       Может, теперь началась его новая жизнь- с решающего штампа в паспорте. А может, и раньше? Видимо, с того кареглазого взгляда напротив на выставке, казалось бы, его бездарных работ.       Теперь и душа художника кипит жизнью. А на подушке покоится букет одуванчиков.