Как пахнут переспелые яблоки

      Жизнь Конни вполне можно обобщить в нескольких словах — он родился ногами вперёд, отдавал Саше чёрствые куски безвкусного хлеба, а потом миру пришёл конец.       В его деревне небо поразительно высокое, Конни думает об этом, когда играет в салки с соседскими мальчишками. Ему, вроде как, только шесть, нескладный, маленького росточка мальчишка, колени все в ссадинах и синяках, впереди уже нет двух молочных зубов — никто из ребят не зовёт его по имени — только «Спрингер», потому что «Конни» слишком девчачье, смешное какое-то имя…       Мама качала головой — самый старший из детей, но хлопот с ним не оберёшься — бойкий, простой до глубины души, хвастливый паренёк растёт, стёкла из окон так и сыпались, успевайте только менять, успевайте только искать в высоких зарослях пшеницы неугомонного, непослушного вашего сына.       Это было прекрасное, беззаботное время, если вспомнить: и трава зеленее и птицы громче, у Конни мечта — изумрудная лошадь с белой гривой на спине — и тогда, на первый свой оклад он сможет починить черепичную, прогнившую крышу их старенького дома, накупить столичных изысканных сладостей для Санни, или игрушечный паровоз для Мартина, только бы добраться до этих высот, дотянуться как-нибудь, чтобы мама улыбнулась счастливо, потрепала его по волосам, потому что мама бы очень хотела, мама бы очень гордилась им.       А рядом с домом росла большая яблоня, и как сейчас помнит — маленькие, зелёные, невыносимо кислые её плоды от переспелости тяжело срывались с тонких веток, разбивались о камни. Этот терпкий, пьянящий запах ни с чем не спутать, он знал хорошо… *       В кадетском корпусе значение слова «семья» полностью меняется: родная — за сотни глухих километров отсюда, приобретённая же тлеет в руках. Приобретённая пестрит улыбками кадетов, но конкретно сходится на одной — Саша в первый же день предлагает ему залезть в кладовую с провизией, выбирая почему-то из всех ребят именно его, а глаза её, шкодливой девчонки, блестят опасным огнём, искрятся по-охотничьи как-то, заманчиво даже, и Конни, по сути, не видит ни единой причины ей отказать. И это было весело — не так, как дома, не так, как в детстве, и всё же убегать от инструктора Шадиса босиком, прячась в жёстких подсолнечниках, которые лезут в лицо, было весело; девчоночья ладошка, пахнущая рожью и сливками зажимала ему рот, чтоб не думал даже кричать, мелкий, никуда ты не денешься, нам теперь за всё вдвоём отвечать, если что…       Наверно, они с Сашей были теми ещё неудачниками, потому что в последний день их кадетства небо разорвало мощнейшей вспышкой, и прямо перед ними возникло чудовищное, нечеловеческое существо. Тогда Йегер, на которого, впоследствии, прикажут молиться, а после убить с таким же упоением и верой, взмоет в высь, раствориться буквально в воздухе, блеснёт клинками, и через секунду будет готов прикончить Колоссального, но, конечно не в этот раз. В этот раз никому из них не повезло и не повезёт ещё сотни тысяч раз и только… Может, стоило умереть еще тогда?       Саша была в оцепенении, у него самого дрожали руки от ужаса и непривычки использовать УПМ по назначению. Тишину, тяжёлую, ощущаемую кончиками пальцев внутри здания с подачей газа прерывал только чей-то плач, чья-то молитва Богу, про которого они ничего тогда ещё не знали. Их, как маленьких слепых щенят, пустили прямо в лапы к хищникам, обрекли на смерть без шанса, без попытки даже… Саша кривила кончики рта в подобии улыбки, подрагивающей от напряжения и тусклого света, Конни цепко следил, не возьмёт ли она случайно в руки ружьё, не направит ли себе в глотку ненароком, потому что безумие уже смешалось с кислородом, а дышать надо было хотя бы через раз…       А после пережитого кошмара, Конни никогда не забудет, как у каменных стен корпуса, продрогшая, чумная от нахлынувших рыданий, цеплялась сломанными ногтями за грубую ткань его форменного жилета, дышала прерывисто, резко вздрагивая всем телом. Крупные, горячие ее слёзы капали за ворот его грязной рубашки, не сдерживалась, не было в этом нужды — лицо исказилось в судороге, не картинно совсем. Конни прижимал её к себе, как мог, закрывал нелепыми своими руками от жгучего, но совсем не греющего огненного света — ни на что большее способен не был. Только разве что лихорадочно забившееся сердце пропустило удар, когда Саша, таявшая в свете факелов, разбивающаяся оконным стеклом под тяжёлым взглядом Командора, принимала присягу в рядовые Разведкорпуса. «Тебе необязательно идти со мной, Конни»       Конечно, в этом не было особой нужды, Военная Полиция без споров лучше, а их дому в Рагако давно нужна новая крыша, за стенами Сины безопаснее, туда враг не пройдёт, не доберётся — будут же те, которые защитят, будут же безумцы, которые отдадут свои сердца и жизни… «Ты без меня там совсем пропадёшь»       Конни просто хочет, чтобы Саше никогда и не пришлось, чтоб не думала, не смела даже… *       Перед битвой за Сигансину, в корпусе был настоящий праздник. Всего лишь на один вечер, на одно мгновенье заходящего за горизонт солнца, в душном зале Саша откидывала хвост длинных волос назад, довольно потягивалась, прямые ресницы ее отбрасывали на стену ломаные тени, губы блестели, растянутые в счастливой, откровенной улыбке. Кажется, он даже на расстояние чувствовал, как от неё пахнет паприкой, дикими ягодами, берёзовой смолой, жизнью. Запомнить бы тебя такой, Саша, и не надо больше…       Конни смутился, когда она внезапно развернулась к нему и подмигнула, а потом, расхохотавшись, упала на колени к Микасе. Не вовремя совсем покраснели его уши, и так торчащие, несуразные, он сравнил себя со смазливым красавчиком Йегером, хоть и не к месту это было, не зачем абсолютно.       Дорога казалась невыносимо долгой, а из развлечений была только беседа с Армином: он рассказывал о том же бесконечном море, солёном, как слёзы, тех же реках огня, сжигающих всё на своём пути. Конни почувствовала себя не в меру романтичным идиотом, перенимая какую-то рассеянную мечтательность Арлерта. В голове быстро вспыхнула мысль о том, что хорошо было бы посмотреть на это самое море с Сашей… Армин непоколебимо верил, что когда они выберутся за стены, рано или поздно всё, наконец, станет хорошо; Армин же никогда не ошибается, гений, чтоб его…       А после битвы, он нёс её, ели живую, на спине до самого ближайшего штаба: с переломанными пальцами, порванными связками, выбитыми суставами, с синяками где только можно, ожогами — не пересчитать всего, да и не до того было тогда. Нёс, стараясь почти не дышать, чтобы чувствовать каждый удар её сердца о грудную клетку, прислушивался к каждому её болезненному, тихому хрипу, пока рассвет встречал победителей ли первыми утренним лучами. Небо не плакало, не скорбело, будто и не случилось ничего вовсе, будто их имена теперь не записаны в историю кровью…       Он зашёл в её палату как-то по инерции и без стука, в нетерпении, в каком-то болезненном предвкушении распахнул рывком дверь: Саша сидела у окна, больничная рубаха, почти прозрачная, не скрывала грубых рубцов, тугих швов на её бёдрах, царапин, залитых спиртом. Белоснежная эта роба была тяжела, жгла кожу адовой, невыносимой болью…       Волосы её, густые и красивые, просто лежали на плечах. Первая седина непривычно, неправильно как-то пробивалась сквозь яркий каштановый цвет. *       Веки тяжелели с каждой секундой. Кровь уродливой, безобразной кляксой расцветала под ней, кончики пальцев подрагивали, Конни перехватил их, сжал легонько, повторял: «Саша-Саша-Саша-Саша»       Не слышал свой собственный голос, который звучал скрипуче, потому что горло стянуло тугим спазмом в преддверии настигающей истерики, через пелену слёз он видел, как стремительно белеют ее щёки, как Саша смотрит на него стекленеющими, некогда по-детски наивными, большими глазами, сухими губами беззвучно шепчет: «Скоро ли ужин..?»              Ледяные пальцы выскользнули из его рук.       Мир действительно рушится: Конни смотрит на нее сверху вниз, плотно сжимает зубы — и не смеет вдохнуть больше, быстрее, сильнее, чем надо. Он чувствует как словно подкошенные, отказываются держать ноги, Жан не успевает поймать его за руку, он падает на колени, не чувствуя как больно врезаться ими в деревянный пол, изо всех сил зажимает себе рот, но крик вырывается прежде, чем он успел бы его остановить. Её волосы, больше не блестят медью на солнце, они слиплись от запекшейся крови и он прикасается к ним — на мгновение — чтобы убрать отросшую чёлку с лица. Конни тянет к ней дрожащую ладонь, хочет дотронуться — просто еще раз к ее лицу, хотя бы раз к ее губам, щеке, лбу, к подбородку — и не может. Словно она растает от его прикосновения.       Растает. Разлетится лепестками цветущей яблони по вольному ветру.       Он, наконец, решается — кровь в уголке рта еще не успела свернуться и он осторожно стирает ее большим пальцем. Закрывает своей мозолистой, той самой нескладной, здоровенной ладонью её полураскрытые губы и целует совсем невесомо, не по-настоящему даже…       На его водолазке до сих пор её кровь. Застыла тёмным пятном у сердца. Это ведь называется «привычка», когда терять близких людей входит в норму, не успевая напоследок сказать им о чём-то важном… * Микаса, бледнее, чем обычно, хотя, думалось, бледнее уже некуда, спиной касается холодного мраморного камня, машинально кутается в потрёпанный алый шарф. Конни кажется, будто воздух пахнет жасмином, траурными венками, свежей кровью; бродящими, кисло-сладкими яблоками… «Парни, вы же были там… почему?» Никколо смотрит с укором, а рядом с ним одиноко лежит букет белых смятых лилий; не свадебных, нет. Он сжимает прелую траву под собой руками, костяшки его пальцев белеют. Жан прячет усталые глаза с залёгшими намертво тенями за рукав плаща. Птицы в этот день летали низко. Конни же смотрит мимо них: эфемерный, тонкий силуэт рассыпается сотней сухих листьев им под ноги. Тёплым последним осенним лучом щекочет ему щёку. Вспоминает, почему же тогда всё же выбрал Разведкорпус: «Нам теперь за всё отвечать вместе» «Мне нравится твоё имя, Конни» «Мы же с тобой, как две половинки целого» «У тебя слишком громкий голос, не шуми…» Оглядываясь назад, Конни чувствует себя безнадежным сиротой.