Перед концом

      Рис жаловался на боль — так громко, жалобно, чуть ли не причитая, что у Арнагада скрипели зубы.       Лепет выпившего зелье доходяги походил на плач — так плачет ребёнок, не знающий причины своего расстройства, неспособный описать его или даже просто ткнуть пальцем в ножку или ручку. Туда, где болит, в общем. Арнагад, впрочем, подозревал, что болела у Риса не рана, нанесённая его огромным тяжёлым мечом. У Риса скорее болела голова — пустая, не обременённая дельными мыслями, светлая макушка, из которой, если постучать, услышишь такой звук, словно бьешь по пустому горшку. И вот сейчас простой горшок лежал в главном зале Моргрейга на своём соломенном тюфяке, который притащили из кельи наверху, дабы тому не приходилось мучиться с подъёмом. Он валялся, это тело с деланной слабостью и немощностью. И ныл. Ныл и тыкал в него пальцем ослабевшей лапы. Чтоб ты сдох, без зазрения совести подумал Арнагад.       Его не держали ноги и у него был до безобразия длинный язык — такой, что разум не успевал за словами, которые он произносил. Однако он точно помнил, что на мировую идти не собирался. Он стоял вдали от них, обступивших Риса плотной стеной, словно защищающих от дальнейших посягательств на его жизнь. Арнагад смотрел и думал.       До жути, до сладкой чесотки в паху хотелось наверх. Наверху ждал Эрланд — наверняка уже в постели, не спящий, если повезёт, и, если опять же повезёт, умеривший гнев. Готовый к разговору и, может быть, к чему-то ещё. Готовый к запаху выпивки и кислятины в кровати. Арнагад чувствовал его не хуже остальных. На мгновение он даже засомневался, что у него что-то да получится — не сразу, далеко не за секунду они смогут прийти к компромиссу, являющему собой мягкие перины и утехи тайком от остальных (хотя вряд ли они остались тайной). Но потом он подумал еще раз, взглянул на тяжелую деревянную кружку у себя в кулаке и потопал по лестнице прочь неровным шагом, останавливаясь изредка у стены, чтобы передохнуть. Моргрейг, казалось, почти весь уснул за исключением горстки товарищей Риса — и в то же время гудел, как растревоженный улей.       В этом ведь и твоя вина есть, Эрланд, подумал он. Ты ведь отложил разбирательства до утра. Разбирательства… До чего же громко звучало.       В башне он остановился еще раз только для того, чтобы подтянуть к себе грубым движением пустое ведро и расшнуровать тесёмки. Долгожданное облегчение наступало медленно — Арнагад прислушивался к плеску струи и всем сердцем желал, чтобы кто-нибудь из этих невинных овечек обязательно опрокинул на себя с утра всё содержимое. Или хотя бы искупал в нём морду. Ему это доставило бы больше удовлетворения, чем самые усердные ласки.       Он не скрывался — распахнул дверь с грохотом, стаскивая с плеч облезлый медвежий мех, позванивая бубенчиками на ножнах меча. Лежащая под одеялом фигура едва обеспокоенно зашевелилась.       — Арн…       Он почувствовал вдруг всю абсурдность, весь сюрреализм происходящего — Эрланду бы рвать и метать, заключить бы его в давно пустовавшие подземелья, а он зачем-то продолжал играть в какие-то отсрочки и суды. Всё по справедливости, говаривал он. Арнагад всегда предполагал, что у людей с подобными взглядами не получится быстро и легко завоевать хоть какой-нибудь авторитет. Он ошибся. Овцы, верные пастуху, разбежались по комнатушкам — они всё еще тряслись за свои шкуры при виде него, огромного и пышущего силой, но без команды не лезли. Команду должен был отдать Эрланд. Завтра утром. А сейчас он лежал здесь, такой теплый, такой близкий — затуманенный разум желал только этого, этой близости и никакого осуждения. Он вспылил, может быть. А Рис поправится. Поправится и научится не стоять на пути, упрямо доказывая своё, но отходить в сторону, если силы неравны.       — Не спишь? — прохрипел он.       Под его весом заскрипела жалобно и прогнулась тесная кровать — на ней и одному-то трудновато было уместиться, что уж говорить о двоих. И всё же он лез, упрямо, комкая одеяло, сбрасывая подушки на холодный пыльный пол. От него пахло водкой, соленой рыбой, кровью и прочим, что не могло нравиться. Даже не осведомленный о случившемся мог бы с уверенностью сказать, что Арнагад натворил дел.       — Какого черта ты делаешь? — голосок у заспанного Эрланда звучал совсем не сурово.       Он поднажал, напирая своим весом, подмял под себя, защекотал жесткими спутанными волосами, свесившимися с плеч. Усмехнулся хищно — у него были острые зубы. Слишком острые даже для человека. Для ведьмака. Мешать эти понятия явно не стоило.       — Слезь с меня, — Эрланд заехал пяткой ему в живот. — Пьянь.       — Как будто бы ты сам не пьёшь, — деланно обиженно отозвался он, огромным живым холмом устраиваясь рядом.       — Ты знаешь, что у тебя ничего не получится в таком состоянии. И раньше не выходило.       — А если бы я не пил?       — Я бы тебя всё равно послал к черту.       Арнагад развалился на постели так, что она снова скрипнула — почти умоляюще. Слова у Эрланда были подобны его мечу. Тоненькая иголочка, совсем не опасная, вроде бы, а всё же колола ощутимо. Разозленный словно медведь, которого ужалили в чувствительный нос, он едко бросил:       — Что будет завтра?       — Зависит от тебя. Будет хорошо, если ты прикусишь язык и помиришься с Рисом. Мы все здесь братья, Арн, а ссоры делают нас только слабее. Контракт можно было найти в любой другой ближайшей деревне, и ничья дружба на кону бы не стояла.       — Он мне не друг, — огрызнулся Арнагад. — У меня здесь нет друзей.       Кроме тебя, может быть, хотелось добавить ему. Он почему-то промолчал, не найдя в себе сил это сказать. Эрланд и слово «друг» странным образом не сочетались, отталкиваясь, как нечто абсолютно разное. Что уж тут сказать, оно и правда было разным.       — Друзей нет, но есть братья, — такие же желтые глаза обратились на него. В темноте они казались еще ярче, точно налитые янтарём изнутри. — В какой-то степени это даже, кхм, выше. Значительнее, я бы сказал.       Эрланд вкладывал в это так много, что Арнагаду не удавалось объять необъятное. До сегодняшнего дня он лишь слепо слушал, он соглашался, потому что остаться здесь, в Моргрейге, наравне с остальными означало остаться рядом с Эрландом, иметь возможность заваливаться вместе с ним в постель, знать, где он, держать его в руках. Но даже тогда, до драки с Рисом, его не отпускало смутное подозрение о скором предательстве.       — Почему ты никогда не на моей стороне? — спросил он негромко, насколько это было возможно. Ему хотелось пить, язык распух. — На чьей угодно, только не на моей?       — Что значит «не на твоей стороне»? — Эрланд прикрыл веки. — Разве то, что ты натворил, может быть как-то оправдано?       — Вопросом на вопрос не отвечают, — рыкнул Арнагад. — Но, раз уж ты интересуешься, оправдать меня можно было хотя бы потому что мы не просто братья. Делить людей нужно правильно, Эрланд.       — На врагов и друзей?       — А я тебе друг?       — Не знаю.       Еще один укол. Представить сложно, сколько их было, ибо Арнагад давно перестал пытаться считать. Он молчал. Он думал о Рисе и о том, что могло происходить в Моргрейге в его отсутствие.       — Я не на твоей стороне, потому что ты никогда не бываешь прав. Потому что нападение на своего за несчастный мешок монет, который ты можешь добыть где-то еще, нельзя назвать добрым поступком.       А делал ли Арнагад когда-нибудь добрые поступки? Успел ли он научиться добру до того, как его выкупили неизвестные, богато одетые люди, каким-то чудом оказавшиеся в глубинке Геммеры? Нет, добра он тогда не мог знать — в полной мере уж точно. Он жил будущими войнами, мечтами о том, как поднимет самый тяжелый топор и, конечно же, он не раз видел, как праздновавшие победу начинали «игру по-геммерски». Всё это не прибавляло света в его изначально тёмной душе. Откуда тогда этот свет у Эрланда? Где он его получил?       — А я бы поддержал тебя, — сказал он. — Может быть, в этом мире только к тебе я не смог бы остаться безучастным.       — Я это ценю, — слегка усмехнулся Эрланд.       Не ценишь, подумал он. Принципы во все времена стоили дороже для таких людей как ты. Особенно для тех, кто чтил глупые и пустые рыцарские заветы.       — Вы с Рисом сможете примириться? Ордену бы это пошло на пользу…       Такой сложный вопрос — и такими простыми словами.       Пойдёшь ли ты против себя самого ради хрупкого перемирия,       (ради меня)       подобного карточному домику, который сдует ветер? Через месяц, через неделю, через день? Примирение станет балкой, призванной укрепить то, что вот-вот разрушится, но какой в этом смысл, если корни прогнили насквозь?       Он вспомнил, как было до Ордена — вечера на крепостных стенах, лютый мороз, разрушенная чьим-то особенно мощным Аардом груда камешков, разлетавшаяся по внутреннему двору. Блаженство неведенья — к черту Альзура, пусть себе там гремит склянками в своей башне и задыхается от книжной пыли, а мы спрячемся. Мы нырнём на самую глубину, мы укроемся изъеденными молью одеялами и шкурами, которые добыли на охоте. Нас ничто не потревожит. Так было раньше.       Горечь вернулась на язык — показалось, что это от выпивки, но он явственно чувствовал горечь и внутри. Арнагад слышал его дыхание рядом, ощущал на себе выжидающий взгляд его глаз.       — Раз уж ты хочешь справедливости, — произнёс он как можно ровнее, да только хрипеть от этого не перестал, — раз она тебе так важна… Я мог бы сказать что-то доброе для разнообразия. Может, даже заплатить ему как за того чёрта.       Он мог бы. Но самому Арнагаду и Эрланду, может быть, в глубине души известно, что завтра произойдёт. И всё же зачем люди придумали надежду? Чтобы всегда уповать на лучшее.       — Ты не споришь, потому что тебе хочется…       «Нет. Я не спорю, потому что это ты. Вот тебе мой прощальный подарок — впервые в жизни я не стану с тобой спорить».       И, разумеется, потому что платить Арнагад не собирался. Просить прощения тоже.       Он не станет спасать прогнившее — даже во имя чего-то большего, поселившегося давным-давно в сердце. Проще вырвать его с корнем. Для Арнагада — проще, ибо проговаривая эту ложь, нигде он не почувствовал отголосков боли. Наверное, потому что с давних пор было ясно, к чему они оба шли. Эрланд — к рыцарству и принципам, он сам — к одиночеству, которое не холодило и не вселяло отчаяния. Оно всегда укрывало его, как та же медвежья шкура, отдавая своё тепло. В одиночестве можно жить и жить долго, это известно. Можно стать даже счастливее, нежели в чьей-то компании.       Арнагад вновь посмотрел на него. Щека изнутри была прикушена до крови.       — Я не натворю глупостей, — хмыкнул он, проглотив солоноватый сгусток слюны. — Только хорошие дела.       Как в глупых альзуровских книжонках, чтоб их кот подрал. Он отвернулся, стиснув до побеления пальцы в кулак.