Любовь, смерть и карточки от шоколадных лягушек

Смутное ощущение, что что-то не так, охватывает Драко раньше, чем он полностью просыпается. Он чувствует себя… необычно. Не то чтобы недомогание, не отпускающее его с тех пор, как он принял на себя проклятие Астории, полностью исчезло, но он давно не испытывал такого прилива бодрости. Энергия бьет ключом, вот только… какая-то неправильная энергия, будто бы чужеродная. Усиливает ощущение дискомфорта странная пульсация, диссонирующая с биением его собственного сердца, слишком слабая, чтоб отследить источник. Объяснение крутится в голове, но не дает себя поймать. Ему кажется, что еще чуть-чуть – и он сообразит, в чем дело. Драко пытается восстановить в памяти цепочку событий, предшествующих пробуждению. Разговор с отцом, накатывающая слабость и… провал. Он медленно открывает глаза, ожидая дискомфорта от яркого света в палате, но свет приглушен. Внешний мир постепенно обретает резкость, Драко замечает штатив капельницы и переводит взгляд ниже. Что бы Грейнджер ни вводила ему парентерально (1), она уже закончила и катетера не оставила. Значит, уверена, что кризис миновал. Почему? Какое-то время Драко бездумно пялится на штатив, пытаясь структурировать свои воспоминания и ощущения. Его отвлекает движение чуть правее. На стуле для посетителей кто-то сидит. – Грейнджер? – он тут же жалеет, что не сдержал удивленного возгласа, потому что… она дремлет. Нет, не дремлет. Раз его неосторожное обращение не разбудило ее, Гермиона крепко спит. Когда она высыпалась в последний раз? Когда в последний раз была дома? С тех пор как почил старый низзл, Грейнджер практически переехала в больницу. Драко рассматривает ее лицо в полумраке. Это как смотреть на картину, висящую много лет у кровати, картину, изученную до мельчайших деталей, но не надоедающую. Картину, в которой нет-нет и находишь что-то новое. Он знает о выпуклой родинке возле губы и о второй – на виске. Некоторое время он думал, что на виске веснушка, но веснушки Грейнджер сходят на зиму, а это пятнышко остается. Взгляд опускается на шею, цепляет яремную впадину, скользит по ключицам. На правой ключице то ли царапина, то ли нитка – не разобрать, хочется ее стряхнуть или залечить, хочется пройти исхоженный глазами маршрут пальцем. Губами. Языком. Грейнджер причмокивает во сне, и Драко улыбается. Затем ее губы приоткрываются и она делает резкий шумный вдох и такой же выдох, Драко чудится в звуках собственное имя. Он злится на себя за то, что принимает желаемое за действительное. Гермиона пытается устроиться на стуле поудобнее, Малфой задумывается, получится ли левитировать ее на кровать, не разбудив, и тянется за палочкой. Матрас предательски скрипит. Дьявольское изделие! Он платит за эту чертову палату столько, что здесь должны быть самые тихие матрасы в мире! – Ты как? Он корит себя за неуклюжесть, лучше бы лежал не двигаясь. Неуютная пульсация усиливается. Гермиона осматривает его лицо так, словно… словно он имеет значение. Впрочем. Он и имеет. У Гермионы страсть ко всем разновидностям сирых и убогих, умирающие от проклятия коллеги тоже входят в этот список. Умирающие от проклятия друзья. Выдержать этот теплый неравнодушный взгляд трудно, он провоцирует неуместные фантазии о взаимности, и Драко делает то, что умеет лучше всего, – защищается: – В полном порядке. Грейнджер закатывает глаза, но продолжает напирать: – Что-то необычное? Она же не может знать про пульсацию? – Полон сил, – Драко подмигивает и растягивает губы в ленивой улыбке. Грейнджер не ведется, не верит, смотрит неодобрительно и качает головой. – Мне нужно знать, что было, прежде чем пришел… твой отец. Раньше его бесил грейнджеровский командный тон, теперь Малфой знает, что это ее способ защиты. – Я спал, – насмешливо отвечает он. – О снах не расскажу, не помню, что мне… – Будь серьезным! – Я действительно не знаю, в чем дело, – Драко меняет тон на более мягкий. – С момента пробуждения чувствовал себя так, будто меня всю ночь мантикора переваривала. Потом… ничего. Черт, видимо, Люциус был в палате, когда она пришла! – Отец тебе… – Нет. Мы с ним мило побеседовали. Драко очень не нравится, как покраснели щеки Гермионы. То, что она прячет глаза, тоже дурной знак. – Ты недоговариваешь, – констатирует факт он. – Всё даже лучше, чем могло быть, Драко. Я не приложила его Ступефаем, он не обозвал меня грязнокровкой. Хоть каждому из нас хотелось сделать именно это. Ругательство настолько просто слетает с ее уст, что Малфой даже не морщится. Гермиона много раз объясняла, что это он рос в мире, где «грязнокровка» – бранное слово, а для нее оно всегда звучало глупо. О составе крови она имела представление с детства – издержки взросления в семье медиков. В ее шутке попытка увести разговор в сторону. Драко чует неладное, но понять, что произошло между отцом и Грейнджер, не может. – Чем ты занимался перед тем, как лег спать? – так происходит всегда. Гермионе очень быстро надоедает ходить вокруг да около, она бросает игры в дипломатию и спрашивает в лоб. «Признавался тебе в любви на карточке с твоим именем». – Рассматривал вкладыши от шоколадных лягушек, – отвечает он пространно. – Ты колдовал? Серьезно? Почему сразу не спросить, справлял ли он нужду и сколько раз? Он пока не настолько беспомощен, чтоб отчитываться за каждый чих. – Бросил Заглушающее на дверь. Жутко раздражал звук, – цедит Драко сквозь зубы и добавляет: – Даже не знаю, почему не сделал этого раньше. – Драко… – в ее голосе опасение. Он вскидывает на Гермиону потрясенный взгляд, осознавая. Черт! Совершенно вылетело из головы, что на дверь палаты наложены защитные чары больницы и колдовать над ней нельзя, чтобы не сбить их. – Забыл, – он знает, что не сумел скрыть страх. Проклятие бьет по памяти? Драко в очередной раз молит Салазара позволить ему умереть от изменения состава крови. Он не хочет терять себя. Было бы славно забыть много всего, но с некоторыми воспоминаниями он не согласен расстаться. Ни за что. – Думаю, это усталость. Не паникуй, – вопреки словам сама Гермиона паникует. Ей не обмануть Малфоя. – У тебя вчера был тяжелый день. Еще и это… Теперь понятно, почему твоя магическая энергия почти на нуле и почему я твой разговор с отцом… услышала. Это «услышала» называется «подслушала», но дразниться лень. Пульсация опять становится интенсивнее и раздражает. Что за дракл! – Ты всю ночь подпитывал магией чертову дверь. Чем ты думал? – Осталась бы вечером подольше… – смутить Грейнджер – самый легкий способ прекратить ее нотации. Она не просто краснеет, она пугается. Думать о том, что его вчерашнее поведение вызывает в ней страх, неприятно, поэтому Драко решает вежливо сменить тему: – К кому тебя вчера вызвали? – Сати родила. Девочку, – улыбается Гермиона самой особенной своей улыбкой, той, которую Драко любит немножко больше, чем остальные. С этой улыбкой она говорит про рожениц, с этой улыбкой она смотрит на Скорпиуса и выводок Поттера. Малфой сделал бы все, чтоб она смогла так смотреть на собственного ребенка, но некоторые последствия длительного воздействия Круциатуса на женщину необратимы. – Сати молодец, – изображает эмпатию Драко. На самом деле ему глубоко неприятна истеричная девица, до седьмого месяца размышлявшая об аборте. – И ты тоже, – а вот это искренне. Чтобы она не начала отрицать свое участие, Драко снова перепрыгивает на другое: – Что еще нового? – Аврора одержима очередной бредовой теорией. Иногда мне кажется, что ей стоит не целительством заниматься, а фантастические романы писать. Человек, изучавший магловскую медицину, не должен всерьез говорить о родстве раковых клеток с проклятиями крови и лечении подобного подобным. – Как она хочет ограничить разрушительное воздействие темной магии раковыми клетками? – Никак. Вредоносная магия разыщет вредоносные структуры. Цитата. Всё, чего она добьется, стремительного регресса, если не мгновенной смерти. – Речь про Меду? – Драко знает, что тема болезненная. Гермиона считает состояние миссис Тонкс личным провалом. Не то чтобы сам Драко считал иначе. Два именитых колдомедика упустили начало смертельного заболевания у близкого человека. И ведь Андромеда жаловалась на быструю утомляемость и боли, и ведь предлагали ей обследоваться... Она отмахивалась, мол, старость, а ни Драко, ни Гермиона не настаивали – всегда отвлекало что-то более срочное, отвлекала угасающая Тори... Когда Меда обратилась в Мунго, было поздно назначать лечение. Любое радикальное вмешательство с высокой вероятностью гарантировало летальный исход. – Да. – Что-то еще? Грейнджер пожимает плечами. В молчании очередная недомолвка, она о чем-то не хочет говорить. Драко продолжает сверлить ее взглядом, вскинув бровь. – Ладно. Ты и сам это рано или поздно прочитаешь. Этот американец Браун… он совсем не туда ушел. На самом деле Драко уже читал (аккурат перед процедурой развода), но помнит фрагментарно. Браун – смелый теоретик от колдомедицины, не страдающий излишним человеколюбием. От мысли, что он лечит живых людей, становится очень не по себе. – Боюсь, как бы его выкладки не отразились на заключении. Будто он не понял, к чему клонит Грейнджер. Одно дело – паясничать перед Люциусом, другое… понимать, что мировое колдомедицинское сообщество может… не одобрить его действия. – Что там? – Драко морщится от собственной резкости. Вдруг, пока он спал, Браун выдал что-то новое. – Пространные размышления о том, что можно использовать ритуал для спасения от смертельных проклятий в обмен на жизнь уже обреченных. И у него есть сторонники! Люди всерьез рассматривают концепцию жизнь за жизнь, – Гермиона виновато опускает взгляд. – Я понимаю, что именно так ты и поступил, но… – …одно дело – принимать решение о собственной жизни, другое – изображать магловского бога. – Да, – кивает она, – именно так. Браун и его подпевалы рассматривают приговоренных к казни преступников как потенциальных доноров. Предлагают давать им выбор, возможность уйти красиво, спасти кого-то. Дико звучит, когда страна за страной отказываются от смертной казни. Но вторая идея еще более цинична. Проводить ритуал на безнадежных больных – им-де какая разница, как умирать. Стимулировать финансовым вознаграждением для родственников. А кто-то и вовсе высказал идею использовать для отвода смертельных проклятий… домовиков. Эльф не нарушит приказ, его желание спасти хозяина будет искренним… Гермиона Грейнджер и ее кровоточащее сердце. – Это не сработает, – наверное, информация о том, что он предметно изучал вопрос, будет лишней. – Во-первых, темная магия, направленная на людей, не воздействует на другие виды, во-вторых, благодаря некоторым, у эльфов сейчас больше прав, чем у волшебников, и такое вопиющее игнорирование их свободы воли... Кому я это рассказываю? Проведенная в первые послевоенные годы кампания под эгидой Поттера и Грейнджер носила имя покойного Добби. Она перевернула взаимоотношения магов с эльфами с ног на голову, и мода на предоставление домовикам всевозможных прав (иногда в ущерб им самим) так до конца и не прошла. Права в основном остались невостребованными, большинство эльфов не стали менять привычную жизнь под боком у хозяев, но «крестовые походы» против «рабовладельцев» совершались с завидной регулярностью, обычно к переизбранию Министра. – Хорошо, существа в безопасности, но незащищенные группы людей могут пострадать. – Поскольку я такого не предлагал, есть надежда… – Ты создал прецедент, а значит… – у нее в глазах стоят слезы. Значит, он подготовил грунт для таких идей. Чертовски плодородный грунт. – Меня не осудят. Решение колдомедика пожертвовать своей жизнью ради жизни пациента тянет на медаль Мунго Бонама, – пытается приободрить ее Драко. – И применение запрещенной магии в этом случае допустимо, с меня восемь лет назад сняли все ограничения... – Речь и не идет об уголовном преследовании. Я позабо... Этого не будет. Просто… Драко делает вид, что не расслышал оговорку, он и не сомневался, что она подключила Поттера. Сейчас речь о другом, если практику признают опасной, сам прецедент замнут, но для острастки его могут лишить звания колдомедика и права на практику. Смешно, но первая мысль: обидно за карточку в лягушке. – Не думаю, что для меня это будет иметь значение. – Прекрати. Ты знаешь, что я найду выход. И не надоедает же. Неужели Грейнджер действительно верит, что за месяц-два обнаружит что-то новое? Напоминать о тщетности ее усилий нет смысла. – Ты устала. – Да. Но я поспала тут. – На твердом стуле. Сидя. Целитель Грейнджер, тебе ли не знать о проблемах с кровообращением и о мышечном спазме? Гермиона корчит рожицу, Малфою хочется привлечь ее к себе. Почему, собственно, нет? Не он ли вчера разливался соловьем о том, что собирается потакать своим желаниям. Драко хватает Грейнджер за руку и тянет на себя. Удивительно всё: сила рывка больше, чем он ожидал, мышцы не отзываются привычной тупой болью, внутренний тремор становится интенсивнее. Гермиона взвизгивает и падает рядом. Ее пульс учащается под его пальцами. Можно помечтать, что это не от резкого движения, а из-за его близости. Наслаждаться моментом мешает общее состояние. Драко размышляет, рассказать ли про сбивающую с толку смесь бодрости и дискомфорта, когда замечает странное: преследующая с момента пробуждения пульсация совпадает с ритмом сердца Грейнджер. Все становится на свои места. Из десятка небезобидных зелий она выбрала самое темное! Клубок злости и ужаса формируется в животе и ползет наверх, царапая внутренности и сводя легкие: злости на себя за то, что рассказал о рецепте, когда рассматривал зелье как вариант для Тори (вот только Астория отказалась, а он не настаивал); злости на Грейнджер, которую не остановило то, что добрая половина ингредиентов относится к классу запрещенных, а ритуал, завершающий варку, требует крови; и снова на себя за то, что совсем разучился думать, не сразу догадался, на что пошла сумасшедшая экспериментаторша. Гнев и ужас превалируют, но где-то под ними таится восхищение непробиваемой мисс Иду-Напролом. – И это ты говорила о личных границах! – шипит он. – Я их не нарушала, – голос почти не дрожит, но пульс под рукой бьется заячьим хвостиком вместе с пульсом внутри. – Для применение зелья, которое дает необходимую постоянную энергетическую подпитку, не нужно согласия пациента. Как твой целитель, я приняла решение. Главное, дышать, главное… главное, не думать, главное, не сказать все, что вертится на языке. – Неугомонная, что ты делаешь? – То, что нужно, – отвечает с вызовом. – Я не желаю этого. – Как хорошо, что я не спрашивала. – Если я скажу Макензи, тебя отстранят от моего лечения. Твоя практика будет под угрозой. – Пятая поправка, тебе ли не знать. – Я просил месяц, месяц ты продержала бы меня и без темной магии. Я не хочу растягивать агонию во времени. Ты думаешь, жить, ожидая смерти, вершина желаний?! – Ты не умрешь! – она смотрит открыто и честно, прямо в душу. В глазах вызов, в глазах огонь. – Что бы ты там себе ни придумал про искупление путем умирания ради другого человека. Драко собирается ответить, что не ей решать, что у нее нет права судить его, соврать, что ее мнение не имеет значения, и поздно замечает, как близко находятся их лица. Слишком близко. И уже слишком поздно, чтобы здравый смысл, страх отказа и еще тысяча и одна причина заставили бы его отстраниться. Их поцелуй совсем не такой, каким представлялся, в нем мало нежности и много ярости. Он почти и не поцелуй, а борьба. Губами. Зубами. Языком. Так вышло. Человечество придумало много разных методов борьбы. Драко не удается отследить, когда все меняется – приходит в себя на мгновение, а Грейнджер под ним. Мелькает периферийная мысль, что он тяжелый, но ресурса на то, чтобы сконцентрироваться на ней и что-то предпринять, нет. Драко слишком занят, он старается захватить ртом и руками как можно больше ее кожи – покрывает поцелуями лицо и шею, оглаживает бока, мнет грудь, проклиная колдомедицинскую мантию и свою пижаму. Внутренний голос тихо нашептывает, что нужно остановиться, что это не должно происходить здесь, так и по такой причине, но его шепот тонет в гуле крови. Нет ни единого шанса остановиться, когда она в его руках. Влажные звуки поцелуев, стоны, скрип матраса и рычание долетают из параллельной вселенной, тактильные ощущения тоже смазаны, в его сознании ничего, кроме звучащего в ритме сердца «мо-я». Следующий проблеск осознания происходит, когда Грейнджер (видимо, без слов и без палочки) убирает с них всю одежду. Разумное «нужно спросить, обязательно нужно спросить согласия» растворяется в ощущении ее кожи на его коже, ее извивающегося тела под ним. Это чертовски мешает мыслительному процессу. Про вербальную коммуникацию – и речи нет, хоть Драко все еще настроен остаться джентльменом. Настроен, пока она не притягивает его к себе за ягодицы, яростно вдавливая пальцы в плоть, в мышцы, словно пытается проникнуть под кожу, пока не трется о его бедро влажной промежностью. Это ведь ответ на незаданный вопрос? Он сразу погружается глубоко, слишком заведенный, чтобы контролировать себя, Грейнджер шумно вдыхает и выдыхает, в дыхании чудится два слога – имя. – Что? – Двигайся, – цедит она сквозь зубы, – все хорошо. Хорошо – это преуменьшение, и дело не в том, как давно у Драко был секс, дело в том, кто партнер. Все заканчивается быстро для них обоих: даже заклинание стазиса не удержало бы его от эякуляции, когда вокруг члена судорожно сжалась и затрепетала горячая, влажная плоть и с губ Грейнджер слетело тихое «Дра-ко». Собственное хриплое дыхание перекликается с ее сбитым, сердца стучат быстро, но в унисон, поэтому пульсация не раздражает. То есть раздражает, но исключительно своим наличием и тем фактом, что Гермиона переливает в него свою жизненную силу. Переливает жизнь в дырявый котел, в решето. Причем совершенно напрасно. Они оба знают исход. Но сейчас, прижимая к боку ее хрупкое маленькое тело, Драко впервые с момента принятия проклятия разрешает себе почувствовать сожаление, подумать о том, что не готов. Ведь не сделай он то, что сделал, Астория умерла бы, и у него была бы возможность добиться любимой женщины и провести рядом с ней многие годы. Фантазия изгоняется с трудом, хоть Драко и стыдно. Виновата Грейнджер, внушающая нелепые надежды. Как убедить ее, не поссорившись, оставить тщетные попытки преодолеть проклятие и просто быть с ним до его смерти?