В Сеуле с утра уже часов восемь как моросит: что-то невразумительное летит с неба, но никак не дождь. Так, крошка водяная. Югём поднимает воротник тонкого пальто, в безнадежной попытке спастись от ветра и мороси; волосы от влажности завиваются на кончиках.
Сегодня у него выходной, значит можно разрешить себе просто побродить по городу. Потеряться среди сотни таких же как он.
Бывают такие дни, когда открываешь утром глаза и не понимаешь, существуешь ли на самом деле. Жаль, что не у кого спросить.
На его светлой кухне стаканы перед кувшином с водой, продукты в холодильнике и банки в шкафу расставлены не его рукой,
не-его-перфекционизмом. И это добавляет аргументов к его хроническому не-существованию.
Долго бродить в такую погоду, конечно, не получается, поэтому сначала он обсыхает в кофейне, потом бездельно бродит по торговому центру, засовывая руки поглубже в карманы пальто. Когда время перескакивает через стрелки к вечеру, он заглядывает, всё так же бесцельно, в книжный; скользит глазами по полкам, пальцем — по корешкам переплетов, пока не останавливается на книге, о которой говорил на днях Джинён.
Телефон пиликает сообщением, когда он пролистывает без особого интереса монохромно-пестрые страницы книги. Джексон пишет много всего и сразу, дюжиной коротких сообщений, но по сути — ничего.
Югём вздыхает и перезванивает.
Трубку берут сразу.
— Хён, что хотел?
— Югём-а, ты разбиваешь мне сердце, когда говоришь так, — Джексон ворчит, драматизирует еще какое-то время, раскручивая тему как тесто для пиццы, и в какой-то момент Югём не выдерживает и улыбается.
— Мне приехать к тебе? — он перебивает Джексона тихо, прямо посреди его кошмарной тирады, и тот замолкает резко.
— О чем и речь, — соглашается витиевато Джексон.
Югём расплачивается за книгу, сует её под мышку и вызывает такси до студии Джексона, пока идет на выход. Небеса, наконец, темнеют, и дождь — всё та же водяная крошка — заканчивается.
Югём садится назад и прижимается виском к чуть запотевшему стеклу: город тонет в черничных сумерках, а свет в окнах зданий смазывается на небольшой скорости в мягкие тёплые мазки золота. Красиво, уютно, и так одиноко, что скулит внутри.
Югём закрывает глаза.
Спустя минут сорок, он останавливается у двери в студию Джексона; он кладёт пальцы на ручку, и слышит приглушенную вялую — безобидную — ругань на китайском: Марк тоже там, а Джексон снова его донимает. Югём беззвучно фыркает и открывает дверь.
Джексон реагирует моментально, переключаясь с Марка. Отталкивается на стуле от стола, откатываясь к Югёму, оплетает его руками, прижимается щекой к животу, как большой дурной щенок-переросток.
— Ну хё-ён, — Югём смеётся, опуская ладонь на чужую макушку. Джексон опять разводит показательную драму, выжимая стальными объятиями последний кислород из младшего — будто они не виделись в конце прошлой недели.
Джексон — это, вообще, про причинение добра и нанесение счастья. Силовое такое, когда никто не спрашивает, надо ли тебе это вообще. Югём бы отказался, если бы его спросили. Но вот Джексон трётся щекой о ткань его худи в области солнечного сплетения, лезет руками под полы пальто, чтобы обнять ещё раз со всеми этими драматическими ворчаниями, а Югём чувствует, как внутри теплеет. И кажется на мгновение, что он всё же существует.
Хотя бы в это мгновение.
Когда его отпускают из удушающих объятий, он, наконец, дает «пять» Марку и падает на диван рядом, запахивая полы пальто. Книгу бросает на низенький журнальный столик.
Марк прищуривается, высматривая название:
— Ты это читаешь?
Джексон тут же реагирует, выкручивая шею, чтобы рассмотреть.
Югём фыркает тихо и качает головой:
— Ну не-ет. Это для Джинёна.
И быстро добавляет:
— Хёна.
Джексон со своего стула молчит, но смотрит очень внимательно. Марк вскидывает бровь.
— Он реально у тебя теперь живёт? — Югём морщится от этого императивного «теперь», — мне говорил Ёндже, но я думал, он шутит опять.
Югём пожимает плечами:
— Джинён-хён попросился на несколько дней, когда вернулся из Пекина.
— И теперь Югёми не может его выгнать, — тут же проясняет все неозвученные моменты Джексон, — ты же знаешь Джинёна, если он упёрся, то это всё.
Джексон смеётся как-то по-дурацки неловко и слишком громко, Марк смотрит немного удивлённо, но в итоге тоже улыбается. Он что-то говорит Джексону в ответ, но Югём пропускает мимо ушей.
Не то чтобы он был против того, что Джинён остался у него — вроде как, совсем. Перевёз все немногочисленные вещи, накупил книг, суккулентов на подоконник; джезву на кухню, потому что в кофемашине кофе не такой, как надо. Не то чтобы его интересуют границы этого «совсем». Просто…
— Кстати, Югём-а, — будто бы опоминается Джексон, — я чего, собственно, хотел спросить. Есть у меня один хороший знакомый, давний, — скребёт короткими ногтями по небритому подбородку, — я включал ему свои черновики на днях, и тот, помнишь, где ты последний раз засветился в припеве?
— Помню, — кивает головой.
Джексон подозрительно мнётся.
— Ему твой голос очень понравился. Просил вот узнать, не можешь ли ты поучаствовать в одной его песне?
— Это как-то очень неожиданно, хён, — неуверенно тянет Югём.
Во-первых, Югём не хочет. Хоть и обычно он не отказывается от такого, ведь музыка — его вторая любовь после танцев, сейчас состояние неподходящее. Во-вторых, Джексон что-то не договаривает.
Югём смотрит на него с немым вопросом.
— А если я скажу, что вы знакомы?
Вот оно.
Югём вскидывает брови:
— С твоим хорошим знакомым?
— Я и сам, между прочим, не знал сначала! — как-то даже оскорбляется Джексон, и если бы Югёма не запихивали между делом в сомнительную авантюру, он бы даже улыбнулся сейчас.
— Хё-ён, не темни.
— Им Джебом его зовут.
Югём внутри весь замирает, как пойманный светом приближающейся на скорости машины зверёк. Вот уж чего он точно не ожидал.
Ему это имя как удар коленом в живот.
— Вы знакомы с Джебомом? — сбоку удивляется Марк.
Югём кивает головой растерянно:
— Знакомы.
Взгляд упирается в купленную им книгу. Это как-то даже обидно, а ещё — немного — неуютно, что и Джексон и Марк знают Джебома. Хотя первое совсем не удивительно, Джексон знаком, кажется, с половиной планеты.
Югём же как-то умудрился не слышать ни слова про Джебома целых восемь лет.
Кнопки замка на входной двери в квартиру пищат тонкими иголками в пальцы, когда Югём набирает комбинацию цифр. Он упирается лбом в дверь и прикрывает веки; самое сложное иногда (всегда) — притвориться, что существуешь.
Как он, вообще, докатился до этого?
В тёмной прихожей приглушенный свет из кухни мягко обозначает контуры.
— А я уже было подумал, что ты решил заночевать там, — Джинён на расстоянии двух вытянутых рук хмыкает мягко.
Расстояния ближе для него попросту не существует. Или так, или — под кожу.
Югём молча протягивает ему книгу и снимает кроссовки, наступая небрежно на пятки.
Джинён узнаёт обложку, вскидывает брови и поднимает глаза на Югёма обратно. Этот его коронный насмешливо-изумлённый взгляд с маленькой улыбочкой одними губами (которые злым бессилием хочется поцеловать). Не обидно — неуютно. Будто Джинён знает намного больше о том, что творится с Югёмом по жизни.
Всегда так было.
Даже когда его не было рядом, даже когда он, не сказав ни слова, подписал контракт и уехал работать в Пекин — два с половиной года назад.
Югём бы обиделся тогда на него, приходись они друг другу хоть кем-то, только не пустотой двух вытянутых рук.
Югём приваливается виском к стене, и благодаря усталости ли, отсутствию ли яркого освещения, — не отводит глаз, выдерживает этот зрительный контакт, который быстро перестаёт быть игривым в исполнении Джинёна.
Эти едва заметные изменения в его взгляде всегда бьют наотмашь.
Он не благодарит за книгу, не удивляется вслух: «Ты запомнил?».
Он
знает, что Югём слушает его, — всегда. И что благодарность ему не нужна.
— Я приготовил поесть, — Джинён отмирает первым, — пиво ещё в холодильнике оставалось.
Маленькие бытовые мелочи, вроде спасительной соломинки.
Давай поужинаем как обычные соседи?
Давай.
— Я вымою посуду после, — Югём отворачивается к вешалке, стягивая с плеч пальто.
— Тебе просто нужно поставить всё на паузу, — Бэм выгибает кисть ладонью наверх, кольца тихо бьются друг о друга, когда он двигает пальцами, — выдохнуть. И подумать. У тебя всегда была эта проблема, ты влюблялся не в тех.
Югём со своей ступеньки страдальчески морщится на неодобрительно поджимающего губы Бэмбэма. Вообще, тот факт, что именно он поднимает эту тему таким серьёзным голосом, говорит о многом.
Например о том, что Югём дошёл до ручки.
У него полуторачасовое окно между тренировками: одну отвел, осталось ещё две до вечера.
Бэм привозит ему литр кофе и перекусить. Они сидят (Бэмбэм стоит, конечно, потому что знаешь, сколько стоят эти штаны) на ступеньках на заднем дворе танцевальной студии, греются в бледном свете предзакатного солнца.
— Я влюблялся-то всего два раза, — ворчит Югём, пряча лицо в стакане с кофе.
Бэмбэм вздыхает так тяжело, будто глубоко разочарован умственными способностями Югёма, пихает его костлявой коленкой, мол, подвинься, хрен с тобой, золотая рыбка, — и усаживается недовольно на ступеньку рядом. Ворует картошку фри и выдает обреченно:
— Вот я и говорю: не в тех.
Югём вздыхает, потому что — а что тут ответить можно. Его вторая влюбленность-не-в-того поселилась в его квартире и переставляет на кухне стаканы перед кувшином с водой по своему усмотрению. Как и банки в шкафу. Как и продукты в холодильнике. Как и что-то живое внутри Югёма.
А Бэмбэм, по сложившейся странной традиции среди окружения, понимает про Югёма больше, чем сам Югём.
Кнопка паузы не срабатывает, и жизнь уверенно жмёт на перемотку назад.
Им Джебом.
Югём несколько дней смотрит на его номер в сообщении от Джексона и слушает себя. Внутри оглушающая тишина, и знак это, что всё отболело, и услышать голос Джебома, увидеть его улыбку безопасно, или тишина эта — затишье перед катастрофой? Как теперь понять?
Югём жмет на вызов, даже не считает до десяти. Но закрывает глаза, когда слышит первый гудок.
Джебом встречает его на улице. Они договариваются, что Югём придёт сразу в студию ко времени, но он опаздывает минут на десять, и прибегает запыхавшийся. Джебом докуривает сигарету рядом со входом, и замечает Югёма, когда он перебегает дорогу.
— Привет, — Джебом говорит это голосом из восьмилетнего прошлого; Югём замирает семнадцатилетним подростком с глубокой трещиной внутри и не может выдавить из себя ни слова, только кивает в ответ.
Не отболело.
В Джебоме, на первый взгляд, многое изменилось, и скорее всего, Югём теперь тоже совсем другой. Но сравнивать себя и себя — занятие на любителя психоанализа, и просто на любителя, особенно, когда перед тобой совсем другой и всё тот же Им Джебом.
Который смотрит этой своей бездонной меланхолией сквозь узкие щелочки глаз — потому что улыбается. Тепло.
А Югёму холодно. Его знобит и выламывает костями наружу.
— Не знал, что ты начал петь, — Джебом царапает пальцем под ухом, — то есть… Блин. — усмехается нервно, качает головой. — Ты стал выше что-ли?
Какой неловкий перевод темы.
Его голос такой же тихий, низкий, бархатный, всё так же утягивает на дно воспоминаний и ненужных чувств. Никому не нужных, тем более, сейчас.
— Восемь лет прошло, — Югём говорит не о росте, и Джебом прекрасно это понимает, —
хён.
Так странно называть его хёном теперь, будто Югём перешёл границы норм этикета и получит сейчас подзатыльник. Но Джебом только улыбается как-то сложно, несмело, и пропускает в своём взгляде что-то похожее на сожаление — всего на секунду. Которой вполне достаточно.
Югёму кажется, что Джебом сейчас, как раньше, протянет руку и потреплет по макушке, заденет мягко пальцем кончик уха, — будто бы случайно. Но он только неловко трёт шею и отступает в сторону, предлагая жестом пройти внутрь.
Югём за все годы танцев научился переключаться со своих проблем на дело. Болит живот — танцуй, у тебя выступление через неделю. Болит нога — аккуратнее танцуй, выступление через неделю никто не отменял. Болит разбитое сердце — тем более танцуй, танцуй и радуйся, ведь с обострением гастрита танцевать всяко сложнее.
Вот и сейчас, он принимает стратегическое решение сосредоточиться на записи, а не на зуде между рёбер. К счастью, Джебом тот ещё трудоголик; неловкость между ними заканчивается в тот момент, как они приступают к работе.
Югём приходит ещё раз, и ещё, а потом Джебом просит его записаться и в хуке заглавной песни, — их голоса очень красиво сочетаются. Так это странное сотрудничество выходит за пределы одной недели. Югёму это даже льстит немного: его голос нравится Джебому
настолько. Да и нет причин отказываться, в конечном итоге, всё таки петь он любит почти так же сильно, как танцевать.
Они толком не разговаривают о том, что находится за границами музыки, и Югём ловит себя на мысли, что, может быть, они могли бы даже подружиться снова, но потом спускается с небес на землю. Нет. Не могли бы.
Тихий, ровный зуд между ребрами не проходит уже восемь
лет дней.
Джинён за ужином прожигает внимательным молчаливым взглядом, и Югёму видится в нем напряжённое беспокойство. Бэмбэм щелкает пальцами перед носом и закатывает глаза раздраженно — но это для вида больше, он тоже переживает, едва ли не больше всех.
Джексон спрашивает в сообщении осторожно, как дела, будто знает чуть больше, чем ему положено, — и Югём не находится, что ответить. Всем им.
И себе — в первую очередь.
Девять лет назад Югём крепко дружил с Чонгуком. В то время они оба были как близняшки-неразлучники, и их даже спрашивали часто, не братья ли они.
Им было по шестнадцать, и хёны Чонгука, друзья его старшего брата Сокджина, иногда соглашались протащить их с собой в клуб.
Чонгук, который занимался танцами вместе с Югёмом, очень загорелся в то время созданием музыки, и слушал каждое выступление хёнов-рэперов завороженно. Да и честно сказать, ради этого в клуб и приходил.
Югём не особо вливался в компанию старших, но Хосок, один из тройки рэперов, иногда участвовал и в дэнс-баттлах в этом же клубе, во что в итоге втянул и Югёма.
Югём танцевал, хорошо танцевал, лучше большинства, и всё чаще побеждал. Постепенно его стали узнавать завсегдатаи клуба, круг знакомых рос. Не быстро, но всё же.
Где-то там и случился в итоге Им Джебом.
Он тоже иногда танцевал в баттлах, веселья ради, но больше — занимался музыкой. Он приятельствовал с хёнами Чонгука, и даже самый хмурый и отстранённый из них — Мин Юнги — в его присутствии становился мягким и улыбчивым.
Югём слышал обрывки разговоров и, судя по всему, они все вместе арендовали одну студию.
Чонгук подтвердил это, доедая сэндвич с яйцом после очередной тренировки, пожал безразлично плечами:
— Ну да, ага, есть такой, с работы Юнги-хёна, пишется с ними в студии, хороший вокалист, не женат, не замужем, детей не имеет, на учете у психиатра и нарколога не состоит, ранее к уголовной-
Югём треснул Чонгука по плечу, смеясь:
— Ну хватит, слишком много информации.
Чонгук прищурил глаза смешливо:
— Ага, ты же пялишься на хёна постоянно.
Югём поджал губы и быстро свернул разговор в другое русло, чтобы не выглядеть таким очевидно заинтересованным.
А Джебом в итоге сам случился с Югёмом.
Так бывает: две планеты движутся по своим орбитам совсем рядом, иногда сближаясь, чаще — на большом расстоянии друг от друга. А потом сталкиваются случайно.
Югём пропускает этот момент, и Джебома в его жизни становится очень много. Словно так и должно быть.
Не то чтобы это стало чем-то удивительным, учитывая, что они за один вечер в клубе хотя бы раз задевали друг друга плечами и пересекались взглядами бесчисленное множество раз.
Итак, Джебом случается с Югёмом. Он треплет его по волосам, когда здоровается, улыбается тепло глазами-щелочками, хвалит его прогресс в танцах. Встречает после школы несколько раз, и первые два — делает вид, что случайно, а потом просто приходит и прячет улыбку, отворачиваясь в сторону, когда Югём отчаянно алеет скулами. Джебом даже заглядывает однажды на тренировку к ним с Чонгуком (оказывается, он хорошо знаком с их тренером). Он берёт его айди и пишет временами что-то отвлеченное, делится ссылками на плейлисты, присылает случайные снимки.
А ещё обнимает, когда Югём в очередной раз побеждает. Забрасывает руку ему на плечи, когда обсуждает что-то с Намджуном. Югём не слышит, что именно. Он чувствует только тяжесть на плечах, тепло на коже, и своё загнанное сердце в горле.
Так проходит незаметно год. К тому, что Югём везде и всегда рядом с Джебомом привыкают все, даже родители, отпускающие с ночевкой к хёну без задней мысли. В конце концов, у них и разница в возрасте не такая уж большая, дури в голове примерно одинаковое количество, а интересы вьются вокруг танцев и музыки, в которую Югёма, конечно же, роняет в итоге Джебом.
Югём тоже ко многому привыкает. К прикосновениям, к объятиям, к такой вот уютной рутине — всегда быть рядом. Чувствовать себя немного старше своего возраста.
Когда Джебом его целует — заведённый после того, как их шутливый баттл перерастает в полноценное сражение на сцене, и не побеждает в итоге никто, — Югём не удивляется. Наверное, всё к тому и шло? Он замирает на секунду, вроде как давая Джебому возможность передумать, но он не останавливается. Вжимает Югёма в стену и скользит языком по губам, притягивая к себе чуть ближе, чем это вообще возможно. И останавливается аккуратно, когда Югёму в ответ срывает тормоза.
После они не разговаривают об этом случае. Югём тормозит все свои внутренние вопросы, наверное подсознательно, опасаясь обжечься. Всё вроде как так же, ничего не изменилось, но Джебом реже с ним видится, не смотрит в глаза и сводит к минимуму все прикосновения. Югём старается не накручивать, когда ловит его виноватый взгляд и скудную улыбку, в которой слишком много сожалений. Югём старается держать невозмутимое лицо и делать вид, что ничего не происходит.
Когда у Джебома вдруг появляется девушка, Югём просто исчезает из его жизни. На следующие восемь лет.
— Я не искал тебя, — тихо начинает сидящий рядом Джебом, в их последний день совместной записи, невидяще смотря в клавиатуру ноутбука, — тогда.
— Хён, — морщится Югём, пытаясь остановить этот разговор. Не подорваться на минном поле, — не надо.
Они не разговаривали все эти дни ни о чём, кроме музыки, и Югём бы предпочел и дальше делать вид, что восемь лет назад
их не существовало. Так проще. Но...
— Нет, послушай, — Джебом поднимает голову быстро, встречаясь с ним взглядом. От резкого движения стул сдвигается на колесиках совсем немного, но этого хватает, чтобы удариться подлокотником о стул Югёма, — я должен это сказать. Я не искал тебя, когда ты исчез. Мне говорили, что ты порвал все связи и даже ушёл из танцевальной студии.
Югём вздыхает, но кивает все таки головой.
— Маме предложили повышение, и я уехал с ней на какое-то время, — неуверенно дёргает плечом.
Джебом так искренне, так честно растерян в своей решимости расставить точки спустя целую вечность.
Джебом кивает мелко своим мыслям несколько раз, сглатывает нервно, смотря Югёму куда-то в горло. Интересно, а тот человек, чьим сообщениям улыбается постоянно Джебом, — это всё та же девушка? Скорее всего, нет.
— Я должен это сказать, — снова повторяет он это бессмысленное, — мне нужно, чтобы ты знал. — Джебом поднимает взгляд до глаз. — Я не искал тебя, потому что считал, потому что был уверен, что так будет лучше.
— Для кого? — вырывается устало и ровно. Югём не хотел это спрашивать, не хотел, вообще, этого разговора.
Джебом теряется теперь так очевидно. Будто спадает броня, а за ней восемь лет сожалений. Югёму это зрелище ни к чему — он отворачивается. Ответ ему не нужен: всё и так очевидно, хоть и не так просто. И не настолько однозначно.
Главное — ни один ответ теперь не изменит их настоящее. Не подправит прошлое. На залатает раны.
Иногда слова — это просто движение воздуха.
Югём встает и делает несколько медленных шагов к выходу. Их работа закончена, и смысла оставаться здесь больше нет.
Но на последнем шаге он вдруг останавливается. Разворачивается, закладывая за спину руки, прижимается к стене, склоняет голову к плечу.
— Ты ведь был в меня влюблён, хён, — не спрашивает, скорее, расставляет те самые точки, — так? Не я один.
У Джебома взгляд тот самый: испуганный, потерянный, виноватый, будто ударили по щеке наотмашь — восьмилетним воспоминанием. Он подходит ближе, и Югём выдерживает этот зрительный контакт, но всерьез боится, что проиграет, когда Джебом роняет взгляд на его губы, останавливаясь на расстоянии одного движения. Джебом набирает воздух в лёгкие, чтобы сказать что-то или выдохнуть, наконец, от напряжения, но — их прерывает звонок.
Югём уже слышал эту мелодию, и не раз: звонит девушка Джебома. В маленькой студии глубокой ночью это звучит так громко, что хочется зажать уши и зажмуриться. Но Югём только дергает уголком губ, когда Джебом шепчет беззвучно извинения и разворачивается к столу, где надрывается телефон. Он отвечает ей и не слышит за своим голосом, как тихо щёлкает дверь за Югёмом.
Дома тихо, Югём бесшумно разувается и стягивает пальто с плеч; он проходит на кухню, не включая свет. За окном густая ночь, и окна соседних домов почти все чёрные, город спит. Югём смотрит задумчиво на редкие светящиеся окна и чувствует, как внутри царапается.
Уши улавливают едва различимый звук, и, спустя пару мгновений, на кухню почти бесшумно заходит Джинён. Югём улыбается ему слабо и приваливается бедрами к столу.
— Припозднился, — выразительно дёргает бровью Джинён. Голос хрипит ото сна.
Разговоры с ним, — это всегда что-то про полутона скрытых смыслов.
Джинён домашний такой, в мягких штанах и таком же свитшоте, немного примятом с одного бока. Он подходит совсем близко — непривычно близко, почти впритык — и света от луны хватает, чтобы рассмотреть маленькие вмятины на переносице от очков. Скорее всего, он читал, как обычно, пока ждал Югёма, но уснул.
Он смотрит слегка вопросительно, немного насмешливо, а Югём скользит взглядом по его лицу и чувствует так много всего разрывающего изнутри, что вычленить что-то одно не представляется возможным. Хочется притянуть его ближе и спрятаться лицом в изгибе шеи, — и остаться так навсегда.
— Ну так где ты шлялся? — почти ласково интересуется Джинён, тянет усмешку и чуть расширяет глаза, мол, давай, рассказывай, я жду.
Югём чувствует, как на его губы неминуемо наползает улыбка, слишком честная для тех, что он показывает Джинёну обычно.
— В студии со старым знакомым, помогал ему с вокалом для альбома. — он чуть роняет голову набок, в беспомощном каком-то едва ли заметном жесте. — Я его любил когда-то. Очень сильно и очень долго.
Во взгляде Джинёна что-то меняется на мгновение, но морщинки в уголках глаз от насмешливой улыбки способны скрыть и не такое. Югём думает, что ему это показалось, пока Джинён не продолжает напускной бравадой:
— Бросишь меня теперь?
Он улыбается веселее, прищуривает глаза ещё больше, и Джинён правда слишком хороший актёр, чтобы можно было его заподозрить в чем-то. Но Югём слышит дрогнувший голос, и видит страх в глазах. Не страх даже — панику. Отчаянную.
И как предательски ломается фальшивая улыбка, когда Югём, снявший с себя за раз все защитные маски, уставший притворяться, выгоревший изнутри уже давно, честный и беззащитный перед Джинёном, — тянет его за край свитшота на себя и утыкается лбом в плечо.
Это так просто, как два и два: Джинён такой же потерянный, хронически одинокий, приехал из аэропорта сразу к Югёму. Именно к нему. Сидел на чемоданах под дверью несколько часов, ждал, когда Югём вернется с работы, даже не решился позвонить. А дождавшись, тут же нацепил свою любимую затасканную броню.
Никто ведь даже не знает, что контракт не истек сам, Джинён его разорвал.
Они такие одинаковые — оба. Такие дураки.
Югём качает головой в ответ на вопрос, не отрываясь лбом от его плеча, выдыхает на грани слышимости:
— Никогда.
И закрывает глаза, когда Джинён вплетает пальцы в мягкие волосы на затылке.
