“У французов есть выражение: эффект лестницы. Оно относится к моменту, когда ты находишь правильный ответ, но уже поздно. Например, на вечеринке тебя кто-то оскорбляет. Ты должен как-то ответить. Когда на тебя все смотрят, когда на тебя это давит, ты говоришь что-то неубедительное. Но ведь потом ты уходишь с вечеринки. И именно в тот момент, когда начинаешь спускаться по лестнице вдруг – о, чудо! – тебе приходит в голову идеальный ответ. И это окончательное унижение. Вот что такое эффект лестницы”. Чак Паланик «Кишки»
_______________ Одна за другой снежинки врезались в широкое стекло окна, то отлетая, то прилипая к нему, словно хотели увидеть происходящее внутри. Я стоял посреди пустой комнаты Пат в санатории «Лесной покой». Здесь была мебель, шторы, осталась посуда, даже радиоприёмник Антонио ещё стоял на столе, но всё же комната была пуста, как будто Пат здесь никогда не было, как будто не здесь она говорила мне «милый Робби», как будто не здесь умирала у меня на руках… Как будто и её не было, и меня, и всё, что случилось с нами, оказалось лишь простым болезненным предутренним сном, который подчас так трудно отличить от реальности. Неровные тени скользили по полу и потолку, обхватывая своими длинными непрозрачными руками мои ноги, туловище, плечи. Казалось, стоит лишь подставить им своё лицо – и я никогда не выйду больше на свет. Впрочем, это сейчас было не так уж и страшно. Я обвёл глазами комнату. В ней ещё оставалась частица Пат, её запах, уже исчезающий. Самое главное – не открывать дверь. Не выпускать, не терять его. Я чувствовал, как он ускользает от меня. Мой взгляд ещё раз наткнулся на радиоприёмник, и мне стало горько при мысли, что и его, возможно, будет некому вернуть. И словно последний выстрел, грянул в комнате и скакнул в моих глазах, застланных расплывающейся пеленой нахлынувших слёз, неровный температурный график, всё ещё висящий над кроватью. Меня охватило пронзительное чувство боли, я судорожно втянул воздух, прижимая кулак ко рту, будто издалека услышал свой приглушённый полувой-полухрип и почувствовал, что снова плачу. Передо мной из сумрака соткалось лицо Пат. Я подумал о том, что она всегда была необычайно легка и тонка, словно ветер или… бумага… Я вздрогнул. Рядом с её лицом начали проявляться другие черты. Пшеничная шевелюра, обгоревший нос… Я закрыл глаза. Я не хотел этого больше видеть. Но против воли они вновь и вновь возникали в вечернем сумраке комнаты. За окном шумела метель. Она пришла в тот же день, когда Пат не стало. Приди она чуть раньше, Пат бы выздоровела. Да-да. Именно так. Это всё из-за ранней весны. Я открыл глаза, продолжая убеждать себя в том, что ранняя оттепель виновна во всём, но с всепоглощающим бессилием осознавал, что и оттепель была далеко не ранней, и вины её здесь нет. Ночь, медленно наползавшая на деревню, была безмолвна. Теперь я отчётливо понял, что ненавижу ночь. Эта длинная тьма началась смертью Ленца и закончилась смертью Пат. Она, как хищный зверь, пожирала всех, кто был дорог мне. Сунув руку в карман пиджака, я достал ампулы морфия. Забыть всё на несколько часов или забыться навсегда? Вопрос был лишь в этом. Но я никак не мог дать себе ответ на него. Я вспомнил Отто. Где-то за тысячу километров от этого мёртвого рая он ждал меня. Он не строил иллюзий, что мы вернёмся вдвоём. В отличие от меня. Я даже теперь надеялся, что встречу всех, кто оказался по ту сторону этой огромной ночи. Я покатал в ладони ампулы, вспоминая, как мы прощались с Кёстером. Так прощаются лишь старые боевые товарищи. Это было хорошее прощание, и лучшего уже не будет никогда. Вздохнув, я отколол верхушку ампулы. _______________ Была ночь. Над нами пел высокий свистящий голос смерти. Где-то совсем близко в землю вонзилась новая бомба, расшвыривая солдат на десятки метров. А я продолжал сидеть у палатки хирурга, курил последнюю сигарету, вынутую из вещмешка, и не замечал ничего вокруг. Раненная осколком гранаты нога, наспех перевязанная уже красными от крови бинтами, горела. Её ломило. Но я был рад этому. Я хотел, чтобы она болела сильнее, так сильно, чтобы можно было заглушить другую ноющую рану. Внезапно всё стихло. Гул боя будто бы отдалился, и в ярких вспышках разрывающихся снарядов уже не было видно наши танки. Только лес, острые еловые вершины, чётко очерчивающиеся на пламенном фоне. Мы отбросили русских на пару сотен метров назад. За это Отто Кёстер заплатил своей жизнью. Я думал. Думал о нём, об этой войне, которую мы уже давно проиграли. Проиграли, пожалуй, ещё до её начала. Думал обо всём этом чёртовом мире, который почему-то никак не мог успокоиться. Мысли, похожие на вязкий кисель коктейля «особый», обволакивали моё сознание. А может быть, так было из-за потери крови. Но несмотря на всё я жил. Я был жив вот уже пятый год войны. А Отто нет. Его восковое лицо белело на чёрной и пыльной земле рядом со мной. Мой взгляд медленно пополз от его прикрытых век к носу, затем – к подбородку, покрытому засохшей грязью и жёсткой щетиной, потом – к шее, ключицам, груди… Ниже груди я спускаться не хотел. Там кроваво-красно зияла рваная рана в боку, которую пытался заштопать полевой хирург, пока я держал дрожащими руками вываливающиеся кишки моего товарища. Отто ранило в середине ночи. Я запомнил время. Было очень темно, так темно, что казалось, будто я ослеп. Сухая жара стлалась над окопами. Воздух плавился и плыл. Была атака. Крики. Прорыв. Как и на нашей с ним первой войне. На первой войне… А сколько ещё уготовано нам этих войн? Зачем мы пошли на неё? Мы знали, что это неправильно. Но у кого был выбор? Кто спрашивал нас? К осени Отто хотел дезертировать. Это было не по-военному. Он долго мучил себя этим. Обострённое чувство долга держало нас здесь, ведь мы всё-таки были должны своей корчащейся в предсмертной агонии родине. А всё вот как повернулось. Я затушил окурок о землю и внимательно посмотрел на Кёстера. Меня поразило внезапное чувство повторения происходящего. Много лет назад я вот так же смотрел на застывшее каменно-белое лицо Готфрида Ленца. А теперь… Мои товарищи мертвы. Даже Пат уже давно нет со мной. Ночь снова отняла у меня того, кого я любил. На востоке небо подёрнулось розоватой белизной. Совсем скоро должен был выплыть по-военному плоский и бесцветный восход над изрытой окопами и взрывами землёй. Опять загрохотало ближе. Вспышки сливались с нарождающейся огненной зарёй, издалека освещая меня и Отто. Мы были на самом виду, там, куда всегда попадают. Вокруг бегали размытые фигуры-тени, и я уже слабо мог различить: солдаты ли это или призраки моего прошлого. Я чувствовал, как жизнь отдаляется от меня, но никак не хочет покинуть старого ребёнка, убитого ещё в далёком девятьсот шестнадцатом. «Мы потерялись, друзья мои. Очень и очень давно», - про себя произнёс я, всё ещё не в силах найти ответа на вопрос: что сделали мы и что сделали со всеми нами? _______________ Время шло. Я жил. Как-то под вечер я вышел из своей съёмной квартиры на пустынную улицу. Все уже давно были в барах и ресторанах, привычные лечить свои раны и веселиться именно там. Я тоже не смог расстаться с подобной привычкой. В зеркальной глади мокрого и блестящего после дождя тротуара отражался ровный свет стоящих в ряд фонарей. Я не спеша шёл по улицам Берлина и не узнавал его. Я привык не узнавать его, но каждый раз это снова представлялось неожиданностью. Не было ни тех улиц, где почти вечность назад мы гоняли на «Карле» с Отто, не осталось уже старого собора, в саду которого я и Готфрид так бесстыдно и всё-таки ещё совсем по-мальчишечьи рвали розы, не распахивало больше гостеприимно свои двери заведение Альфонса, не звучали в кафе «Интернациональ» песни на стареньком пианино, не горели окна у фрау Залевски и не молчало под луной старое кладбище, где мы с Пат когда-то давным-давно сидели на лавочке, слушая «армию спасения» и смеясь этой борьбе между добром и злом. Не было уже ни Отто, ни «Карла», ни Готфрида, ни Альфонса, ни Пат, ни старого пастора. Я пережил всё и всех. Даже самого себя. Усталым и спокойным взглядом я обводил проплывающие мимо автомобили, думая о том, как бы ни вспоминать ни о чём. Просто идти. Сидя в окопах Первой мировой, я ни за что бы не поверил, что смогу прожить такую длинную и потерянную жизнь. Но это было так. Я прожил все украденные годы за моих товарищей, за мою возлюбленною Пат, моего «храброго дружище». Из-за невысокого куста на газоне выскочил встрёпанный буро-рыжий пёс. Одного его ухо было порвано, но как ни странно, именно оно стояло торчком вверх, другое же, целое, понуро висело. Виляя хвостом и высунув язык, он подбежал ко мне и начал тереться о ноги. Почему-то он до дрожи напомнил мне Билли. - Осторожно! Он же дворняга. Скорее всего, бешеный, - посчитала себя должной предупредить меня какая-то дама средних лет, одетая невероятно старомодно и вычурно. Я улыбнулся, ласково похлопав собаку по боку. - Все мы дворняги, - сказал я. Она удивлённо воззрилась на меня и молча поспешила прочь. Пёс перебежал через дорогу и скрылся за одним из домов. Я прошёл ещё несколько улиц и почувствовал, что больная нога даёт о себе знать. Как тут не хватало верного друга Густава с его такси! Сердце дёрнулось. Сбоку распахнулись двери какого-то бара, и трое мужчин, синхронно покачиваясь, вывалились на тротуар прямо передо мной. Затем они что-то пробормотали, один попытался снять шляпу, принося извинения за беспокойство, но она упала на землю, и все трое кинулись поднимать её, окончательно прилипнув к асфальту, да так там и оставаясь. Я прошёл внутрь заведения. Горели все светильники и люстры, какие только были в зале. Душный прокуренный воздух с порога схватил меня за горло, но тут же отпустил, будто почуяв своего. Я оглядел помещение. Все столики были заняты, а барная стойка ломилась от хлыщущих алкоголь посетителей. Один пил аккуратно, постоянно примериваясь, боясь глотнуть лишнего, другой вливал в себя стакан за стаканом с отсутствующим выражением на лице, третий всё никак не мог определиться между двумя безалкогольными коктейлями. Не так пили в наше время. С каким-то отчаянным мужеством потерянного поколения, с остервенением людей, осознающих, что всё летит к чертям, с душой и верой в то, что можно просто хорошенько нажраться, глушили мы запасы спирта. Теперь всё было иначе. Внезапно мой взор остановился на самом шумном столике. За ним собралась большая компания мужчин и женщин, громко смеющихся, распевающих песни и распивающих бутылки старого доброго рома, что не могло не заинтересовать меня. Как раз в этот момент невысокий вихрастый юноша со съехавшим набок беретом начинал новую песню, но никак не мог начать. Ему мешали то смешки, на которые он шикал, то качающийся пол, но, наконец, он влез на широкий круглый стол, принял за опору собственные ноги, всё же не слишком твёрдо стоящие на крышке, и запел на удивление тягуче и сильно:Аргонский лес, Аргонский лес… Ты как большой могильный крест. Проклятье ворона в высоких облаках…
Я застыл. Сердце сжалось от острого укола. Я потёр грудь, пытаясь восстановить дыхание, но не мог. Картины воспоминаний накатывали и накатывали, зал плыл перед глазами, как у пьяного, хотя за сегодняшний день, я точно это помнил, я не брал в рот спиртного. Всё-таки я совладал с собой и поспешил убраться с прохода, подходя к шумной компании. Молодой человек так и не смог закончить песню из-за того, что навернулся со стола, рухнул куда-то на мягкий диван. Спустя минуту с возмущением и шумом он выбрался оттуда. Я приблизился. На меня обратили внимание. Но прежде, чем мне предложили присоединиться к ним, я спросил глухим срывающимся голосом: - Не слишком ли вы молоды для этой песни? Свой вопрос я адресовал юноше, но ответил на него мужчина лет сорока, вышедший из-за спин друзей. - А я не слишком молод? – он улыбнулся. Я не верил своим глазам, греша на их невозвратную потерю остроты: из-под шляпы мужчины торчали оттопыренные уши, края которых подсвечивала лампа, оказавшая точно за ним. Нос сверкал чуть поблёкшими за годы веснушками. Мы несколько минут стояли молча. Я наблюдал за тем, как меняется его лицо. Он узнал меня. - Юпп? - Господин Локамп? Мы обнялись. - Юпп… Ты… Я чувствовал, как ком подкатывает к самому горлу. С годами я стал чудовищно сентиментальным. - Я, - он тряхнул ушастой головой. Юпп почти не изменился за те двадцать пять лет, что мы не виделись. Я не знал, что сказать. Видя охватившее меня стариковское смущение, он произнёс: - Садитесь, господин Локамп. Хлебните вашего любимого рома, - он усадил меня и пододвинул бутыль. Люди за столом с интересом разглядывали меня. Юпп повернулся к друзьям. - А это тот самый человек, у которого некогда я работал в ремонтной мастерской. - Ты не пропал без нас? - Нет, господин Локамп. Я, как и хотел, стал гонщиком, - он опустился на диван рядом со мной. – Потом купил нашего старенького «Карла»… - «Карла»?! – удивлённо воскликнул я. - Его. Господин Кёстер продал его хорошему человеку. Он добротно следил за «Карлом». Ну а я вернул ему прежний потрёпанный, но весёлый вид. - А где он сейчас? - Не знаю, господин Локамп, - Юпп печально покачал головой. – Война, сами понимаете. А как поживает господин Кёстер? Я задохнулся и, видимо, очень долго молчал, потому что все сидящие за столом выжидающе смотрели на меня. Но я молчал. - Не знаю. Мы давно с ним не виделись, - пробормотал я. - Плохо, господин Локамп. - Называй меня Роберт. Мы же больше не в мастерской. Да и мастерской-то никакой больше нет. Всё прошло. Юпп протянул мне бутылку. Я с удовольствием отхлебнул первый глоток, чувствуя, как ко мне возвращаются силы. - Выпьем за то, чтобы не скучать ни там, - он кивнул на потолок, - ни здесь! Я поддержал тост. Только глубокой ночью я добрался до выхода из бара. Меня слегка пошатывало, но не более. Уходя, я слышал, как Юпп поёт «Аргонский лес»:…Смертельный бой, смертельный бой. Шар голубой над головой…
Он далеко не молод для этой песни. Война сделала его нашим ровесником. Война всех равняет. Я пощупал в кармане записку с адресом Юппа и с лёгким сердцем открыл дверь. Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул пьяняще-свежий запах майской ночи, в котором, к моему удивлению, плавал едва различимый аромат сирени. Парк был жив, и в парке цвела сирень. Я пошёл вдоль дороги к нему, надеясь насладиться прохладной ночью на какой-нибудь затерянной в цветах скамейке. И пусть болят старые раны. Так и должно быть. Выйдя к парку, я остановился, и внезапно лицо моё просветлело. Я, кажется, наконец-то всё понял. Ленц, мой милый друг, ты был не так уж и неправ, когда говорил, что в нас с Отто живёт частица мечтательности. Мы не потеряли её на полях Первой мировой, не пропили её в барах и не выменяли, когда было нечего есть. Все мы: и ты, и я, и Отто, и Юпп, и Пат, и ещё многие другие – последние, «бумажные» романтики другого столетия, ошибкой судьбы занесённые в этот век воды и огня. Мы так быстро истончились и выцвели не по своей вине. Так заведено, что бумаге не жить в соседстве с пламенем и волнами. Ответ был найден, пусть и слишком поздно. Жизнь преподала нам один из своих вечных уроков. Пат знала, о чём говорит. Мы жили ради того, чтобы жить. Другой цели нам было и не нужно. Мы были безрассудны, безумны, мы проматывали жизнь. И в этом состояло наше счастье. Мы были. На чёрном покрывале неба мерцали звёзды. Это была моя ночь. Теперь она пришла и за мной. Я сделал первый шаг по ступеням, ведущим в парк, но каменную дорожку впереди себя не видел. Я шёл навстречу тем, кого потерял и обрёл вновь спустя столько лет.