she's the giggle at a funeral

      Иногда наступали моменты просветления. Тогда она смотрела в зеленую от мха и плесени кладку потолка и думала, что Данте — тот еще старый пройдоха. Сколько он там втирал этим магглам? Девять кругов? Брехня.       Ад — он вот. Вот здесь, в этой клоаке, в которой они все застряли навечно. Какие там кипящие котлы и сковороды, кого это, к черту, пугает? Ад там, где тебя заставляют день за днём купаться в дерьме из собственных мыслей.       Алекто кричала каждую ночь, но в забытье легко было игнорировать это, легко было перебивать внешние звуки собственным смехом, легко было не помнить, кто она, кто они все, что они все потеряли. В забытье легко было плавить свою боль в ненависть, рычать сквозь прутья решётки на тёмный провал коридора и смеяться, смеяться, сверкая глазами, чтобы затем упасть навзничь и замереть так на неделю, на месяц, полгода.       Она ненавидела минуты, в которые безумие, это фамильное блэковское, чтобы им всем подавиться, отступало. Она ненавидела это с той же силой, с которой ненавидела саму себя за цирк, в который превратила собственную жизнь.       Она готова была убить свидетелей собственных слёз.       Чего ради она жила? Чего ради она кичилась чистой кровью там, в Хогвартсе? Чего ради гордилась фамилией, чего ради поступала на Слизерин, посещала все эти званые вечера и приёмы, чего ради наигранно смущалась перед женихом, чего ради препиралась с родителями и делала книксен перед Вальбургой и Орионом? Чего ради?       Почему она решила тогда, что влюбиться в Реддла будет хорошей идеей? Почему она решила, что это её присутствие рядом чем-то может помочь ей самой?       Миллионы этих тупых книг, которые она прочитала за всю свою недолгую жизнь на свободе, каждый раз с бараньим упорством говорили о том, что такие, как Реддл — проигрывают. Такие, как Беллатрикс, как Алекто, как Долохов, все они — проигрывают.       Лучше бы их убили всех вместе, лучше бы их тогда линчевали и сожрали заживо.       Она ненавидела дементоров.       Она ненавидела сырость, ненавидела холод, ставший привычным, но по-прежнему мерзкий, пробирающий до костей, бьющий насквозь — плоти-то почти не осталось. Она ненавидела тоскливый страх, сжимающий горло каждый раз, как мимо проплывали чёрные тени. Она ненавидела глупую свою голову, внутри которой мелькали картотеки и фотоальбомы: она, Рудольфус, тёплые залы, бархат платья, споры о причёсках, вредные домовики, рыжая Молли, чёрные зрачки Реддла, котёл и Слизнорт, распинающийся о чём-то, огонь, огонь, огонь.       Она не хотела помнить, она ничего не хотела, только вытолкнуть из себя противную тошноту, разодрать себе горло, чтобы дышалось легче, забыть к чёртовой матери, что могло быть и хорошо, что могло быть по-другому, что всё по-другому могло быть, если бы не идейность её идиотская, если бы не Реддл, если бы не бесконечная эта тоска в груди, если бы не существовало никому не нужной влюблённости. Влюблённость — она же для дураков, для грязнокровок, которым в жизни не хватает вечно чего-то высокого.       А Реддла и ненавидеть не получается, всех получается, кроме него, потому что сама идиоткой оказалась, хотя думала всегда, что мозги работают.       Она могла бы жить дальше. Она могла бы родить ребёнка, могла бы встать в ряд со своими сёстрами, могла бы гордиться тем, что и кто у неё есть. Она могла бы стать матерью, но не стала.       Теперь уже и не станет.       Азкабан таких ошибок не прощает. Никто не прощает. У неё ведь ничего не остаётся больше, кроме безумия, она ведь скоро совсем головой тронется.       Однажды она уже не сможет ни вспоминать, ни жалеть, ни думать толком. Она ничего не сможет, и с ней останутся только болезненные стоны Алекто, тонущей в сырости соседней камеры, пробирающий холод и бесконечное безумие.       Но, может быть, это хорошо.       Себя-то она уже потеряла.