I
– Ты не поступаешь плохо не потому, что ты поступаешь хорошо, а потому что ты вообще никак не поступаешь. Поэтому ты не имеешь никакого ебанного морального права меня осуждать. Чонгук метается из угла в угол, пытаясь как-то выплеснуть всю накопившуюся в нём злость и пытаясь ускользнуть от пронзительных глаз Юнги. Боже, какие же у Юнги глаза: яркие, сверкающие, такие внимательные, такие глубокие и в то же время такие пустые: эти глаза смотрят тебе прямо в душу и ничего не говорят о душе своего обладателя. И Чонгук терпеть не может эти глаза. Иногда он и Юнги терпеть, блять, не может. Юнги полусидит на кровати в мотеле, внимательно смотрит и молчит. И это Чонгука тоже раздражает: Юнги постоянно молчит, и только то и делает, что смотрит этими своими пронзительными глазами. А Юнги немного наклоняет голову, опирается на левую руку и укутывается в тонкое одеяло: через открытое окно в номер проникают не только недовольные гудки автомобилей, но и холодный ночной воздух. И Юнги, полунагой Юнги зябко кутается в одеяло, а Чонгук носится по комнатушке в полурасстёгнутой рубашке и хочет, чтобы Юнги перестал на него так смотреть. – Я ничего не сказал, – Юнги пожимает плечами, облизывает сухие губы и будто бы равнодушно поворачивается к окну. А, может, Юнги правда всё равно, а Чонгук просто никогда не может его понять. Не может Чонгук понять этого вроде бы рассудительного, а вроде бы абсолютно безразличного человека, который только то и делает, что внимательно смотрит, молчит и периодически соглашается встретиться в каком-нибудь обшарпанном мотеле. Юнги никогда ничем не делится, в его жизни будто бы ничего не происходит, кроме дурацких концертов, дурацких репетиций и такого же дурацкого фортепиано, из-за которого они и познакомились. – Ты бы видел себя со стороны, – Чонгук вскидывает руку, пальцем указывая на Юнги. – Сидел тут, морщился, чуть ли глаза не закатывал, пока я по телефону разговаривал. Вечно ты, блять, глаза закатываешь. И думаешь, наверное, что всё это неправильно, что я мудак и что ко мне это всё ещё вернётся. Ведь я прав? Прав же?! Юнги вскидывает бровь, вздыхает, и вздыхает он так, будто бы ему правда насрать абсолютно на всё. И встаёт он молча, берёт со стула свою измятую белую рубашку и начинает одеваться, когда Чонгук тут сходит с ума. – Не знаю, что тебе там померещилось в моём взгляде. Сам себе вечно всё выдумываешь, – Юнги не смотрит на Чонгука, застёгивая пуговицы, и Чонгук не знает, стоит ли ему радоваться этому или нет. – Как я понимаю, сегодняшнее наше свидание (Юнги произносит это слово с ухмылкой, потому что они оба прекрасно знают: эти их встречи – вовсе не свидания. Но Юнги ухмыляется, а Чонгук смотрит на его губы и удивляется, потому что Юнги ухмыляется, а ухмылка – это самая настоящая эмоция, а эмоций добиться от Юнги практически невозможно. Да и может, этих эмоций у Юнги ни черта и нет) сорвалось, поэтому я поеду домой. Юнги одевается, Чонгук, тяжело дыша, следит за каждым его движением. И когда Юнги подходит к двери, Чонгук срывается: – Катись к чёрту! Потому что к чёрту на самом деле катится сам Чонгук.***
Как начались их отношения? Это была обыкновенная череда случайных встреч, которые становятся судьбой, если вы встречаете своего человека, или проклятьем, если вы встречаете подонка. Знакомятся же они на званном вечере: Чонгук ходил по залу в дорогом чёрном костюме, пожимал руки, улыбался, пил шампанское и держал в голове список имён тех людей, с которыми ему стоит обязательно познакомиться; а Юнги сидел на маленькой белой табуретке в белом смокинге и играл на белом пианино, и сначала Чонгук просто заметил большое белое пятно в углу просторного зала, а потом белое пятно поменьше Чонгук отвёз в отель и превратил в розовый комок вздохов, сухих губ и резких касаний. А затем они снова сталкиваются на таком же вечере, который организовывала та же богатая семейная чета, что и в прошлый раз. Эта супружеская пара «любит работать с проверенными людьми», и, видимо, для них и Юнги оказывается проверенным человеком. И Юнги снова сидит белым пятном, играет, сгорбившись и прикрыв глаза, а Чонгук пожимает руки, улыбается и смотрит на своего нервно и быстро что-то печатающего секретаря (Чонгуку очень, очень, очень не понравились те цифры, что ему предоставили в отчёте). Но Чонгук снова везёт Юнги в отель, снова пачкает белое пятно и вновь не получает не то чтобы страсти, а даже намёка на эмоции. Но Чонгук почему-то во второй раз целует чужие колени и договаривается на третий раз. Юнги соглашается, молча кивая и параллельно застёгивая рубашку. А Чонгук даже не думал, что его настолько может раздражать чужое равнодушие. И Чонгук в следующий раз пошло шутит, матерится, говорит отвратительные вещи и становится сам себе отвратительным, но Юнги лишь молча смотрит, немного наклонив голову, и Чонгук зло затягивается сигаретой, а потом чересчур сильно сжимает чужие щиколотки, но получает только вздох, вызванный скорее физиологией, нежели чувством. Чонгук практически сходит с ума.***
Чон Чонгуку тридцать пять лет, он подонок, у него сеть ресторанов, он владеет землёй в престижном районе Сеула, он глава компании, занимающейся поставками еды в школы. Но Чон Чонгуку не всегда было тридцать пять лет, и он не всегда был главой компании, но, наверное, он всегда был подонком, потому что если бы он им не был, то и никаким важным директором он бы тоже не стал. И хоть Чонгук не был самым богатым и важным человеком в Сеуле, и в этом отравленном капитализмом пруду были рыбки куда крупнее него, но Чонгук обладал достаточным количеством денег, чтобы начать обладать влиянием. И всё же Чонгук тоже когда-то был ребенком, тоже переживал развод родителей, тоже убеждал себя в том, что его мать идиотка, потому что не будь этого самовнушения, Чонгуку бы пришлось признать правду, заключающуюся в том, что идиотом на самом деле является он сам. А никому не хочется считать себя идиотом, поэтому Чонгук обвинял всех вокруг, периодически жертвовал деньги в фонды, еще больше тратил на обустройство третьей квартиры и наивно верил в то, что он восстановил баланс справедливости. На самом деле в мире нет никакой справедливости, есть лишь Чонгук, который то ли в силу воспитания, то ли в силу характера, то ли в силу совокупности множества маленьких причин, из-за которых каждый человек превращается в личность, стал тем, кем он является сейчас, – подонком. И самое убогое заключается в том, что на самом деле Чонгук прекрасно понимает, что он подонок. И Чонгук чистит зубы по утрам, умывается, смотрит на своё отражение в зеркале и видит свои глаза, тёмные, пустые и тусклые. И Чонгук смотрит на своё измождённое лицо (а оно и не может быть измождённым, если вся жизнь Чонгука крутится вокруг акций, денег, цифр и договоров, а нет ничего более непостоянного, чем акции, деньги, цифры и договоры) и задаёт всегда один и тот же вопрос: как он пришел к этому? как его жизнь к этому пришла? как он вообще до этого докатился? Но поскольку остановиться на самом деле намного сложнее, чем начать, то Чонгук просто брызгает себе холодной водой на лицо, проверяет почту, звонит по телефону и продолжает жить так же, как он жил вчера, как он жил в прошлом месяце и как он жил десять лет назад. Был ли Чонгук счастлив сегодня, вчера, в прошлом месяце и десять лет назад? Нет. Но у его отца сорок пять лет назад ни черта не было денег, и для Чонгука это является достаточно весомым аргументом для того, чтобы душить себя строгим галстуком, лживо улыбаться, пожимать руки и поставлять школьникам просроченную еду. Школьники тем самым зарабатывают отравления, Чонгук – деньги, и именно так работает этот мир.***
Чонгук едет на заднем сидении, читает письма на планшете, но автомобиль замирает перед красным сигналом светофора, Чонгук на мгновение поднимает взгляд, потому что у него болят глаза, а нет ничего более старого и избитого, чем совет врачей смотреть вдаль, если глаза устали. И Чонгук выглядывает на улицу через затонированное стекло машины, и он думает сразу же вернуться к почте, сухим сообщениям, полным «с уважением», «не могли бы Вы», «мы рады нашему дальнейшему сотрудничеству» и прочих пустых фраз, продиктованных деловым этикетом и желанием заработать и ничем более. Но Чонгук цепляется за знакомые строения, за знакомый поворот направо, вспоминает чужие пустые глаза, вспоминает свой сегодняшний успех, и в нём загорается дикое желание стереть гримасу отвращения с чужого же бледного лица, и поэтому Чонгук говорит: – Поворачивай в консерваторию. Хочу повидать друга. И водитель поворачивает в консерваторию, потому что ему за это платят. А Чонгук откидывается на спинку кресла, старается не думать о своих истинных мотивах и прикрывает глаза. Чонгук даже не знает, встретит ли он там Юнги. Но если не встретит, то Чонгук просто договорится о следующей встрече. И когда они будут играть в прелюдию, пить красное вино и бестолково листать каналы по телевизору в номере мотеля, ведь им не о чем говорить и они настолько же разные, насколько и чужие друг другу люди, тогда Чонгук будто бы невзначай вспомнит сегодняшнюю встречу, ненавязчиво передаст слова благодарности, которыми его сегодня осыпали, и Юнги даже не посмотрит на него, даже не повернёт головы от экрана телевизора, Юнги не сделает ничего, ведь он – само воплощение пустого равнодушия, но Юнги поймёт Чонгука. И узнает, что Чонгук не так плох, как кажется на первый взгляд. И Чонгук сможет оправдаться перед Юнги. И Чонгук старается не думать о том, что его желание оправдаться перед Юнги – это на самом деле стремление оправдаться перед самим собой. Но Чонгук отгоняет мысли об этом, он ждёт, пока ему откроют дверь автомобиля, а потом оказывается перед зданием консерватории. Консерватория закрыта, сегодня понедельник, нерабочий день. Но Юнги должен быть там. Должен сидеть за своим дурацким фортепиано, бестолково нажимать на клавиши и вытаскивать из куска дерева приятную на слух мелодию (Чонгук – вовсе не специалист по классической музыке, и делит он её по обывательскому принципу «нравится-не нравится», да и слушает он её только на каких-нибудь приёмах, слишком дорогих для того, чтобы там играла попса, и слишком напыщенных, чтобы люди больше в дорогих, нежели красивых и уместных нарядах не смогли не воспользоваться возможностью и не разыграть из себя главных любителей симфонических оркестров, вальсов, арф и прочей нудятины). И поэтому Чонгук достаёт свой второй телефон, предназначенный для личных звонков, находит контакт Мин Юнги, нажимает на иконку зелёной трубки и всматривается в окна так, будто бы в каком-нибудь из них в любую секунду может появиться Юнги. – Да? У Юнги низкий голос. Ровный, спокойный, никогда не поднимающийся и никогда же не выражающий хоть что-то. Чонгук не помнит, чтобы хоть раз этот голос произносил его имя чувственно, надрывно и с наслаждением. От этого голоса можно добиться только полных пустоты предложений, лишённых всяческих интонаций. От Юнги можно добиться только коротких вздохов. Но Чонгук вглядывается в окна и говорит: – Я стою перед главным входом в консерваторию. Не хочешь выпить кофе? – У меня репетиция, – и нет ни сожаления, ни удовольствия, ни радости, ни удивления. Нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Чонгук иногда даже сомневается, живой ли Юнги человек. Можно пиздеть сколько угодно о том, что каждый человек индивидуален; можно сколько угодно наивно верить в неповторимость каждого представителя homo sapiens; можно сколько угодно верить в уникальность собственного характера, но Чонгук знает, что все люди если не одинаковы, то по крайней мере их можно разделить на несколько больших групп. И если изначально Чонгук подумал, что Юнги – простой представитель толпы, обыватель и пустышка, то сейчас Чонгук не знает, в какую группу можно отнести Юнги, потому что Юнги такой один, безразличный, молчаливый и ничего не рассказывающий о себе. И на самом деле не факт, что он может что-то о себе рассказать. Может, в Юнги ничего и нет. И он просто один такой неудавшийся экземпляр человека разумного, которому природа дала музыкальный слух, но не дала способности чувствовать. Не сказать, что Чонгук постоянно об этом думает. Для того, чтобы об этом думать, ему бы пришлось думать о Юнги. А о Юнги он не думает. Он иногда вспоминает. И тогда звонит Юнги, пишет ему, назначает встречи, раздевает и угощает вином. Иногда вот Чонгук оказывается перед главным входом в консерваторию с телефоном в руке. – Когда ты заканчиваешь? – и Чонгук всё смотрит в окна, но не видит ничего, кроме штор, стекол или рам. – Не знаю. И сложность заключается в том, что Чонгук никогда не узнает, правда ли Юнги неизвестно, когда закончится репетиция, или же Юнги врёт, так как не хочет видеться. Чонгук был бы рад, если бы Юнги на него наорал, обозвал мудаком, отказался видеться, потому что тогда бы Чонгук знал, чего Юнги хочет и что Юнги думает о самом Чонгуке. Но вместо этого Чонгук получает «не знаю» и полное отсутствие хоть малейших попыток поддержать разговор. – У вас ещё будет перерыв? – Не знаю. – Да блять, – от раздражения на Юнги, а не от горечи из-за несостоявшейся встречи. Чонгук закусывает губу, смотрит в окна и слушает чужое молчание: Юнги ни продолжает, ни заканчивает разговор. Юнги (как и всегда) бездействует, то ли думая так избежать зла, то ли не желая так делать добро. – А, вообще, знаешь, что я приехал? – вдруг спрашивает Чонгук, потому что если он сегодня и не увидит чужие глаза, то это не значит, что он не сможет рассказать Юнги то, что он хочет. – Нет. – И на что только Чонгук рассчитывал? – Сегодня была встреча с директором муниципального округа, – Чонгук делает паузу, но не получает никакой реакции. Юнги обычно молча слушает, не задаёт наводящих вопросов, даже не пытается изобразить хотя бы заинтересованность. А Чонгук сжимает ладонь в кулак в кармане брюк. – Выражал мне как управляющему директору свою благодарность за помощь в благоустройстве младших и средних школ в округе. Чонгук делает слишком долгую паузу, и Юнги, наконец, стирает ухмылку с чужого лица своими словами: – Так тебе же дали взятку за то, чтобы ты этого директора уговорил обратиться к строительной компании Чхве. – Какая разница, давали мне взятку или нет, если теперь школы щеголяют новым ремонтом, и этот старик может выпендриваться перед другими двадцатью четырьмя округами, – злится Чонгук. – Действительно, какая разница, если эти школы развалятся через полгода. – Они не развалятся! Там же не здания новые строили, а стены ремонтировали. И, в случае чего, за это будет отвечать Чхве, а не я, – Чонгук начинает шагать из стороны в сторону, то и дело бросая взгляд на окна. Юнги замолкает. Он не спорит, да и не любит это делать. Он не стремится доказать Чонгуку, что Чонгук не прав. И Юнги не рисует картины Страшного Суда. Юнги просто говорит: «Это будет на твоей совести», – и снова поворачивается к телевизору. И Юнги даже не бросает презрительного «подонок», и это то, что Чонгук не выносит больше всего. Но Чонгук продолжает: – Директор сказал, что количество жалоб родителей по поводу питания сократилось. – Конечно, ведь теперь вместо просроченный еды ты поставляешь свежую, только не в том количестве, в котором надо. – Я никогда не поставлял просроченную еду, я же не идиот, – Юнги хмыкает на том конце провода, а, может, это уже Чонгук сам себе выдумал. – Она просто была.., – он заминается: – не до конца свежей. – Юнги бросает: «Ага», – а Чонгук находит ещё один аргумент: – Никто ещё не умирал с голоду из-за того, что ему на обед давали кимчи на десять граммов меньше положенного. Наступает молчание, Чонгук вглядывается в окна, а потом, наконец, Юнги говорит: – И зачем ты всё мне это рассказываешь? Сам же говорил, что тебя не волнует моё мнение и что я ничего в этом всём не понимаю. И говорил, чтобы я катился к чёрту. – Чонгук готов покляться: Юнги где-то там, в стенах этой сраной консерватории, ухмыляется, потому что, может, Юнги и равнодушный кретин, но никто ещё не смог подавить в себе едкое удовольствие от осознания того, что собеседник уязвлён. А Чонгук правда уязвлён, поэтому он повторяет: – Катись к чёрту, – и бросает трубку.***
Люди убеждены: чтобы узнать одного человека, понять его, выяснить, откуда в нём появились такие желания и стремления, то достаточно просто заглянуть в его биографию. У этого убеждения есть два существенных недостатка: во-первых, биография не объясняет того, откуда в человеке берутся все его таланты, умения и предрасположенности, а, очевидно, что если человек начинает с девяти лет писать стихи, то в пятнадцать он уже осознанно захочет стать известным поэтом (в его понимании он уже и так поэт, человеку просто осталось сделаться известным); во-вторых, иногда, казалось бы, самые несущественные моменты оставляют самые яркие и неизгладимые впечатления: в естественных науках это называется эффектом бабочки, в жизни людей это вообще никак не называется. Люди обычно просто живут и не понимают, почему они помнят, как в пять лет они прыгнули в лужу в ярко-жёлтых резиновых сапогах и как в четырнадцать они увидели измождённые старые руки и измождённые старые глаза, казалось бы, довольно молодого человека, и вдруг поняли, что из себя представляет бедность и тяжёлый труд. В любом случае, люди живут и не задумываются о многих вещах. Да и если бы они очень много думали, то, наверное, количество самоубийц было бы гораздо больше. Природа сделала так, чтобы люди особо не переживали о смерти, человеческое устройство общества сделало так, что большая часть людей обеспокоена тем, как им заработать на обед. Вряд ли то, что мыслями о голоде богатые не дают бедным гадать, что было раньше – материя или идея, можно назвать милосердием, но люди живут именно так, а иначе, и вряд ли это можно легко изменить. Да и вряд ли это можно изменить в принципе. Но, тем не менее, биография, окружающие люди, воспитание, образование – всё это влияет на то, кем станет каждый человек. Не отменяем самодисциплину и не отменяем то, что дети алкоголиков вбивают в себе голову мантру «ни за что не стать, как отец», – в конце концов, каждый немного властен над тем, кем он может стать. Но есть ещё место и время рождения, достаток родителей, то, где человек гулял в детстве, и куча нелепых случайностей, из которых складывается судьба. И Чон Чонгук тоже вот так странно и сложно сложился: он родился, смотрел, как тяжело работает отец, впитывал в себя всё то, что говорил ему родитель, наблюдал, как этот же родитель изменяет матери, а потом Чонгук вдруг оказался на второй свадьбе отца, потом так же неожиданно он стал старшим братом, в нём заиграла ревность, детская обида и тупое непонимание того, как так всё сложилось. И Чонгук сказал себе, что его мать – полная идиотка, потому что так оказалось легче жить. Повторим, если что-то легче, то не факт, что это что-то правильно. Но давайте поговорим о Чон Чонгуке. Давайте поговорим о его биографии, которая, как вам кажется, поможет вам его понять. Но на самом деле нельзя понять никакого Чон Чонгука, потому что если бы люди могли понять друг друга, то люди бы друг друга не убивали. Но давайте поговорим о Чон Чонгуке. Но сначала немного о другом. Знаете, есть три закона диалектики, конкретно сейчас нас волнует закон перехода количественных изменений в качественные, суть которого сводится к тому, что с накоплением количественных изменений меняется и качество самого предмета. Например, мы можем постепенно нагревать воду, и она просто будет становиться теплее, и, тем самым, из теплой воды она станет горячей (вот вам и изменения качества). Но в один прекрасный момент мы нагреем воду до такого состояния, что она превратится в пар, и тут мы уже имеем дело не с новым качеством воды, а со скачком – с кардинальным её изменением. И с человеком, по сути, происходит то же самое. Вот, допустим, возьмём Чонгука. Он тоже постепенно зарабатывал деньги, копил своё состояние и открывал новые счета в банке. А потом он попал в список самых богатых бизнесменов Южной Кореи младше сорока (правда, он там маячил на нижних строчках, но сам факт). И это уже не просто богатый человек, это человек совершенно другого типа, потому что на самом деле разница между бедным и богатым так же огромна, как и разница между homo erectus и homo sapiens, что бы вам там не кричали с трибун политиканы. И поэтому нельзя вам тут рассказать три эпизода из жизни Чон Чонгука, чтобы вы покивали головой и сказали: «Да, теперь понятно, почему он стал таким, каким он есть». Потому что Чон Чонгук стал таким, каким он есть, не только из-за развода родителей, не только из-за рождения младшего брата, разница с которым составляет почти тринадцать лет, не только из-за первой работы в семь. Но и из-за того, что по вечерам рассказывал ему отец, но и из-за того, как Чонгук зажимал руками уши, лишь бы не слышать ругань родителей и плач матери; но и из-за того, как Чонгук в детстве по вечерам открывал холодильник изо дня в день и не видел там еды. И всё это – маленькие количественные изменения, благодаря которым стали возможны изменения качественные и благодаря которым стали возможны скачки (а разве это не скачок, когда человек рождается на окраине Сеула в разваливающемся доме, а сейчас живёт в центре города?) Чон Чонгук стал таким, каким он есть, потому что он прожил целых тридцать пять лет. А нельзя тридцать пять лет уместить даже в четыре тома, не то, что в три абзаца. Ведь целых тридцать пять лет Чон Чонгук ходил по этой земле, затыкал себе уши, дрался с другими мальчишками, ел дешевый рамён, сидел допоздна в своём кабинете, давал взятки, получал взятки, вызывал у школьников отравления и не чувствовал по этому поводу никаких угрызений совести. Целых тридцать пять лет Чон Чонгук смотрел в лица других людей, у которых за плечами такие же целые истории, которые нельзя уместить даже в четыре тома. И тридцать пять лет Чон Чонгук из обрывков этих историй делал выводы, черпал из них опыт и узнавал то, как устроен этот мир. Тридцать пять лет – слишком много, чтобы пытаться ограничиться тремя эпизодами из жизни и сделать вид, будто бы этого достаточно. Ни один богатый человек не скажет вам, что ему достаточно его десяти особняков и десяти счетов в банке. Никогда ничего не бывает достаточно. И Чонгуку тоже. Чон Чонгуку, у которого есть тридцать пять лет истории, никогда ничего не хватало: ни денег, ни родительской любви, ни родительского внимания, ни времени, ничего. Чон Чонгуку, из истории которого мы приведем всего лишь несколько эпизодов, потому что все эпизоды рассказать нереально и потому что за грудой большого количества мелких деталей может потеряться главное, так долго не хватало денег, что теперь ему не хватает добродетели. Но мы скажем так, если вы долгое время поступали плохо, а потом начали поступать хорошо, то это – практически подвиг. Ведь остановиться всегда тяжелее, чем начать. Но вот вам эпизоды из истории Чон Чонгука, потому что если Чон Чонгук и не великий человек и не пример для подражания, то он всё ещё человек. А каждый человек достоин того, чтобы хотя бы один эпизод из его огромной истории кто-то услышал.***
Первым таким важным эпизодом в жизни Чон Чонгука является развод родителей. И на самом деле, что Чонгука, что нас волнует не просто одна бумажка о расторжении брака, а всё то, что в эту бумажку не входит: ругань родителей, слёзы Чонгука в подушку, новый дом, а потом и новая семья. Но в официальных бумажках никогда нет жизни, поэтому что с них вообще можно взять. Нельзя сказать, что Чонгук родился в благополучной семье, но он родился в такое время, что благополучных семей почти и не было. У отца была какая-то лапшичная, которая не приносила денег. Мама перебивалась случайными заработками и иногда помогала отцу в его забегаловке. Чонгук же помогал отцу в лапшичной, сколько он себя помнит. И родители ругались из-за нехватки денег, из-за того, на что потратить те небольшие средства, что у них есть. Чонгук в такие моменты обычно претворялся спящим, затыкал уши и убеждал себя в том, что он не плачет, ведь он – настоящий мужчина. Чонгук ни черта не понимал, что значит быть настоящим мужчиной, но отец говорил, что таким мужчиной надо быть, и Чонгук не спорил. Потом дела в лапшичной немного наладились, наладились настолько, что отец нанял себе помощника. Лапшичная, наконец, превратилась в настоящий ресторан, Чонгук больше не бегал по кухне, доставая отцу овощи, рис, ножи и посуду. Вместо этого на кухне появились повара, а в зале – официанты. У отца появились любовницы, потому что у него на них появились деньги. В детстве Чонгук не понимал, почему мама обзывает такую приятную мисс Пак, которая угощает Чонгука пирожками, «потаскушкой»; почему мама «шлюхами» обзывала других женщин, которых Чонгук не видел, но которые так часто упоминались в разговорах родителей; и, наконец, Чонгук не понимал, почему его отец оказался «неблагодарным мудаком». Это уже потом, когда отец смотрел ему в глаза и говорил, что он собирается жениться на мисс Ким, ведь она «такая удивительная женщина», Чонгук понял, что другие незнакомые женщины тоже были удивительными, настолько удивительными, что мама ушла. И Чонгуку так было обидно, что мама ушла, оставив его с отцом, брюзжащей бабкой и незнакомой мисс Ким с напомаженными губами, что Чонгук решил: его мама – вовсе не удивительная, если отец не захотел с ней жить. Чонгук решил: его мать – полная идиотка, и вообще, мисс Ким намного лучше, и кимчи у неё получаются вкуснее, и она обещала готовить каждый день рисовые лепёшки. А потом вдруг появился Чимин. Он был таким маленьким, сморщенным, розовым, громким, слюнявым и неуклюжим. Отец сказал Чонгуку: «Это твой младший брат, ты должен о нём заботиться». А Чонгук вовсе не хотел заботиться о каком-то крикливом младенце, Чонгук хотел играть в футбол после школы. Но Чонгук ответил отцу: «Да, конечно», – совершенно не вкладывая какой-либо смысл в свои слова. Но с появлением Чимина исчезли другие вещи: Чонгука перестали встречать со школы, ему не делали рисовых пирожков, его игрушки отдали младшему брату, ведь «Чонгук уже взрослый». Чонгук, может, и взрослый, но ему было больно смотреть на то, как маленький, розовощёкий, пухлый и всё ещё ужасно неуклюжий Чимин отрывает Железному Человеку руки. И на самом деле вторая жена отца не была плохой, вначале она искренне пыталась баловать Чонгука и если не заменить ему мать, то хотя бы стать доброй тётушкой. Но у неё родился свой ребёнок, и его она любила искренне, безусловно и нежно. Любила так, как никогда не смогла бы полюбить совершенно незнакомого двенадцатилетнего угрюмого ребёнка, который в глубине души хотел вернуться к маме. Но Чонгука начало бесить то, как много возились с Чимином; как много этому Чимину доставалось; как этот Чимин купался в любви и как этот Чимин засыпал со слезами на глазах от того, что у него режутся зубки, а не от того, что родители ругаются. И Чонгук вдруг оказался покинутый всеми: мамой, отцом, у которого дела идут в гору на работе и который смеётся, смотря, как ползает по полу Чимин-и, второй женой отца. А Чонгуку так хотелось внимания, так хотелось такой же любви, и поэтому Чонгук начал стремиться быть лучше во всём. Чонгук получал наивысшие баллы за тесты; Чонгук стал капитаном школьной команды по футболу; Чонгук пел в школьном хоре; Чонгук с показным великодушием отдавал свои игрушки, которых у Чонгука и так практически не было, Чимину. Чонгук выигрывал в школьных состязаниях, Чонгука награждали медалями, Чонгук приносил домой грамоты, Чонгук корпел над учебниками, и за всё это он получал только: – Молодец, – и руку отца, треплющую Чонгуку по волосам. А потом Чонгук снова начинает работать у отца. Только теперь не в крохотной лапшичной, а в большом и светлом ресторане. Чонгук бегал с подносом по залу, на горьком опыте учился, как удобнее расставлять в этом же зале столы, резал в спешке себе ладони нарзанником, игнорировал боль в голенях и засыпал над раскрытыми учебниками. Потому что Чонгук должен быть лучше, чтобы получить: – Молодец. Чимину, чтобы получить «молодец», нужно было всего лишь пройтись из одного угла комнаты в другой, ни разу не упав. Чонгук со злостью сжимал кулаки. А после Чонгук поступает в университет на какой-то херовый менеджмент, заканчивает его с отличием, будучи уже администратором отцовского ресторана. Затем – служба в армии, а потом долгий путь от расширения ресторана отца до собственного производства и поставок еды в школы. Чонгук превзошёл отца ещё в двадцать пять, Чонгук ни перед чем и ни перед кем не останавливался, Чонгук не спал ночами, Чонгук давал взятки, Чонгук получал взятки, Чонгук прогорал и начинал сначала, Чонгук переходил другим людям дорогу и расправлялся с теми, кто переходил дорогу ему. Чонгук был образцовым сыном, получая удовлетворение от того, как на семейных ужинах отец говорил уже подросшему Чимину: – Ты должен брать пример со своего хёна. Посмотри, какой он молодец. Чонгук неизменно отвечал: – Ну что ты, отец, – а про себя удовлетворённо улыбался. Но желание доказать что-либо отцу и получить же отцовскую любовь двигало Чонгуком только в начале. Едва ли это достойная причина для того, чтобы в тридцать лет лебезить перед стариками, наливать им соджу и распинаться, рекламируя свой проект. Потом Чонгука стали толкать деньги. Деньги – это прекрасно. Деньги – это восхитительно. Деньги – это свобода. Деньги – это дорогая машина, это море, это одежда, это вкусная еда, это просторный дом, это власть, это лебезящие люди, это оружие. Это то, при помощи чего управляют этим миром. И Чонгук никогда не хотел лезть в политику, где ради приличия нужно периодически разыгрывать спектакли, смещать людей с должностей, переизбираться, уходить с поста. Чонгук хотел, чтобы его власть была незыблема, и поэтому он углубился в бизнес, где ты сорок лет можешь стоять во главе компании, и никто и слова тебе не скажет. Чонгук углубился в бизнес, который настолько же управляется политикой, насколько управляет политикой сам. Чонгук, который в детстве бегал по крошечной лапшичной; который открывал холодильник и не находил там еды; который носил вещи по несколько лет; который зашивал дырки на носках и который не получал на праздники игрушки, этот Чонгук узнал, каково это – быть богатым. И Чонгуку очень понравилось. Понравилось настолько, что он не мог, да и не хотел останавливаться, с удовлетворением смотря на то, как увеличиваются деньги на его банковском счету. Потому что деньги – это власть и это свобода. И чем больше у тебя денег, тем больше у тебя возможностей. И Чонгук на самом деле уверен: вход в рай тоже можно купить. Раньше люди скупали индульгенции, обеспечивая себе местечко на Небесах, Чонгук же скупает акции и знает, что он сможет заключить с Небесами сделку. Но появляется Юнги и всё портит.II
Мин Юнги. Возможно, самый несчастный человек на свете. Возможно, самый невезучий. Возможно, самый непонятый. И непонятый даже Чонгуком, которому глаза застилает собственная алчность. Главное несчастье Мин Юнги заключается в том, что Мин Юнги был ремесленником, но не был творцом, и Мин Юнги сам прекрасно это понимал. А нет ничего хуже, чем знать, что ты – ничтожество; что ты наделён достаточным даром, чтобы восхитительно играть на фортепиано чужие произведения искусства, но недостаточным даром, чтобы творить искусство самому. И поэтому Мин Юнги медленно угасал, и поэтому Мин Юнги, даже считая, что Чонгук поступает в корне неправильно, даже не пытался этому Чонгуку что-либо доказать, ведь Мин Юнги настолько во всём разочаровался, что он уже ни видел никакого смысла в том, чтобы хотя бы пытаться. Помните, мы писали, что если человек начинает с девяти лет писать стихи, то в пятнадцать он уже осознанно захочет стать известным поэтом? В случае с Мин Юнги мы можем заменить слово «поэт» на «музыкант» и тогда мы получим в одном предложении практически всю его судьбу. Но никогда нельзя ограничиваться всего лишь одним предложением, поэтому добавим немного подробностей. Ещё в детстве Мин Юнги начал заниматься музыкой: он учился играть на фортепиано, растягивал свои пальцы, заучивал ноты и биографии известных композиторов. И, конечно, с возрастом зрение Мин Юнги начало ухудшаться, но он никогда не был слепцом ни в прямом, ни в переносном смысле этого слова: Мин Юнги прекрасно знал, что у него талант. Проблема заключается в том, что в тринадцать лет Мин Юнги свой талант переоценил. Юнги с лёгкостью заучивал сонеты, с такой же лёгкостью их исполнял, получал первые места в дурацких школьных конкурсах и купался в похвалах учителей. И Мин Юнги так сильно любил музыку, что всё время посвящал только лишь ей. И, практически всю свою жизнь исполняя чужие сюиты, Юнги, очевидно, захотел создать свою. Сначала Юнги создавал маленькие отрывки, потом полноценные композиции. Он играл их своим друзьям и получал одобрительные и, что главное, искренне-одобрительные кивки. Юнги воодушевился, Юнги возомнил себя если не гением, то вполне себе приличным музыкантом, и он решил всю свою жизнь посвятить искусству, музыке и тому, чтобы люди при помощи его музыки исцелялись. Юнги не стал ограничиваться всего лишь фортепиано. Он бросился в музыку во всех её проявлениях, начиная с гитары и заканчивая рэпом. И Мин Юнги, подросток, идеалист, максималист и просто придурок, начал все свои композиции выкладывать в Интернет, наивно считая, что это начало его большого пути. В том, что его ждёт большой путь, Юнги ни секунды не сомневался. А потом произошло это уже избитое столкновение мечты с реальностью. И Мин Юнги сдался, потому что понял: нет никакого смысла в том, чтобы продолжать. Нельзя сказать, что никакого отклика не было вовсе. Нет, если бы мы так сказали, мы бы соврали. Отклик был. Но он был маленький, местами искренний, местами вызывающий слёзы радости, местами – злость и негодование. Был отклик от друзей, от пронюхавших всё одноклассников и от старшего брата. А ещё была реальность, был такой огромный, чёрствый и совершенно тупой мир, которому нахуй не всралась музыка Мин Юнги. Да и сам Мин Юнги нахуй никому не всрался. Юнги смотрел на то, как бессмысленные, тупые, жалкие, однотипные песни занимали первые места в чартах. Юнги смотрел, как люди с восторгом хавали говно под названием «песня». Юнги смотрел, как стоящие того, чтобы их заметили, исполнители выбрасывались на помойку, потому что у них не было денег, богатых родителей или хотя бы способности штамповать клишированные песни о несчастной любви, которую все бы включали по пьяни и горланили. Юнги смотрел, как его собственная музыка выбрасывалась на помойку. Музыка, которая хоть и не была гениальной и не была вершиной, но которая была хорошей, потому что не была пустой. Юнги переслушивал свои треки, критично поджимал губы, но находил свои треки всё же достаточно сносными. Такими их находила ещё небольшая горстка людей, которая за столько лет так и не превратилась в толпу. А потом Юнги неожиданно оказывается на третьем курсе университета искусств перед своим ноутбуком и осознанием того, что он просто так, блять, больше не может. Он не может не спать ночами, выливать свою душу в тексты, перезаписывать свои партии и сходить с ума ради того, чтобы получить так мало в ответ. Но главная проблема заключалась в том, что, если бы Юнги чувствовал себя достаточно талантливым, он бы продолжил, потому что нельзя закапывать свой талант в землю. Нельзя. Но Юнги не чувствовал себя гением. Он просто был середнячком. Он был человеком с музыкальным слухом, большим умением играть на фортепиано и глупыми амбициями. Юнги не был пустышкой, он не создавал говно ради денег. Но Юнги вдруг объективно понял, что на самом деле в нём нет ничего выдающегося. И поэтому нахуя ему столько убиваться ради пары тысяч прослушиваний на Spotify? Правильно, в этом нет никакого смысла. И Юнги удаляет свой аккаунт.***
Юнги кое-как устраивается в жизни: он работает в консерватории, играет на фортепиано на каких-то званных вечерах или просто праздниках очень богатых людей, Юнги преподает в той же консерватории, а ещё иногда Юнги записывает в мятую тетрадь обрывки нот, которые никогда не превратятся в полноценную композицию по одной простой причине: Юнги эти ноты сам ни во что не превратит, потому что ещё на третьем курсе решил, что это нихуя не стоит того. Ещё Юнги просирает всё своё свободное время за стареньким коричневым фортепиано дома: ему всё ещё нужна практика. Оставшиеся крупицы времени Юнги тратит на книги, готовку и стирку одежды. Иногда он встречается с друзьями, но намного чаще они просто две недели решают, в какой день все они свободны, а потом всё равно не встречаются: оказывается, самая большая ложь про взрослую жизнь заключается в том, что во взрослой жизни можно спокойно гулять до пяти утра, пить пиво и подпевать старым песням. На самом деле все во взрослой жизни дико одиноки. Ах да, ещё у всех вечно нет времени. Но Юнги не обижается на друзей. В конце концов, у них работа, проекты, дедлайны, дети, личная жизнь, ворчливые родители и родственники, которые вечно покушаются на их имущество. У Юнги тоже концерты, тоже работа, личной жизни у него нет, но от её отсутствия больше свободного времени у него всё равно не появляется. Ещё иногда Юнги ездит к родителям. Обычно они собираются на какой-нибудь праздник, Юнги смиренно сидит, слушает, что ему «пора бы уже себе кого-нибудь найти», и вежливо отказывается от предложений познакомиться «с прямо-таки чудесной Чжиён/Ёбин/Хеён и т.д.». Юнги не сомневается в том, что они чудесные, обворожительные, восхитительные внучки/племянницы/дочки знакомых/дальних родственников/друзей, но они все – девушки, а Юнги девушек любит, уважает и ценит, но не представляет в качестве спутницы жизни, потому что его интересуют только лишь спутники, да и то, не жизни, а лишь нескольких одиноких вечеров. Но об этом Юнги благоразумно умалчивает. Вместо этого он проворно подливает соджу, смотрит на фотографии Чжиён/Ёбин/Хеён и говорит, какие же у них красивые глаза. И пока что у Юнги всё прокатывает. И он надеется, что либо и дальше его будет проносить, либо от него уже отстанут, важно покивав головой, шепнув друг другу «музыкант», будто его профессия влечёт за собой если не импотенцию, то по крайней мере полное отсутствие всяческого желания связывать себя узами брака. Юнги для себя решил, что лучше он прослывёт импотентом, чем геем. Но на самом деле Юнги правда особо не хочет отношений. Но даже не в силу наигранно-пафосных и заведомо-ложных утверждений о том, что любви не существует, а потому что эта самая любовь требует слишком много времени и сил. Да и не всегда это время и эти силы окупаются, так что любовь в долгосрочной перспективе – не самое выгодное вложение, поэтому лучше есть всю жизнь рамён в одиночестве, чем рисковать быть пойманным пожилой соседкой мило держащимся за ручки с другим мужчиной. Юнги нихрена не смыслит в инвестициях, но даже он понимает: любовь – гиблое дело, и незачем с этим всем связываться.***
Но то, что незачем связываться с любовью, вовсе не значит, что нельзя позволять себе маленькие радости. Конечно, едва ли всё это относится к витальным потребностям, но нет ничего плохого в том, чтобы почувствовать чужие шероховатые ладони на своей коже. Ради этого Юнги вовсе не ходит в клубы, и он не сидит на глупых и полных подозрительных людей сайтах знакомств. Просто, когда у Юнги появляется возможность, он ею пользуется. Юнги совершенно не любит рисковать, Юнги не любит ничего спонтанного, и если ему напишут в семь вечера с предложением увидеться через полчаса, то Юнги откажет, даже если он свободен, потому что Юнги любит планировать всё заранее, пусть «заранее» будет всего лишь одним днём. И Юнги уж точно не любит ничего безбашенного: он не поедет ночью куда-нибудь на пляж, и он против секса в палатке в кэмпинге. Юнги нужна удобная кровать, ванная в шаговой доступности, в идеале – выходной на следующий день, но ладно, тут он может и уступить. Так что да, у Юнги есть кое-какие требования. Но требования эти скорее ограничиваются удобствами и обязательным наличием защиты, ну да, и Юнги тоже кривит нос, если партнер очень уж не очень, но, тем не менее, у него нет определённого типажа. А потом появляется Чон Чонгук. И, с одной стороны, он становится типажом Юнги, а, с другой стороны, Чон Чонгук – воплощение всего того, что Мин Юнги, подросток, идеалист, максималист и просто придурок, считал недопустимым. Но сейчас Мин Юнги не подросток и не идеалист (но придурок), поэтому он молча сидит на кровати и ждёт, пока Чонгук закончит ругаться с кем-то по телефону или же с противно-услужливыми интонациями чего-то добиваться от человека по ту сторону провода. Не то чтобы Чонгук всё это себе позволял в первую, вторую и даже пятую их встречу, но встреч этих стало так много, что либо Чонгук решил: Юнги можно немного доверять, либо Чонгук посчитал себя достаточно важным человеком, чтобы в случае чего отмазаться от нелепых обвинений Юнги, которые едва ли будут подкреплены какими-то доказательствами. Юнги кажется, что второй вариант – более вероятный. Но всё же он бы предпочёл жить в счастливом неведении, как все люди вокруг, которые читают новости каждый день, но наивно уверены, что с ними такое точно не произойдёт. У Юнги всё это происходит практически прямо перед глазами, и ему это не очень нравится. Но всё же Чон Чонгук умеет быть обаятельным, умеет быть галантным, и он точно знает, что он делает, да и делает это он очень хорошо, чтобы позволить каким-то старым, глупым и давно разрушившимся моральным принципам всё это испортить и от всего этого отказаться. Чонгук оплачивает мотели, иногда покупает вино, слушает Юнги, когда он говорит, чего он хочет. Чонгук забирает Юнги на машине, Чонгук понимает слово «нет» и, что самое главное, не говорит о своих бывших и не сравнивает этих бывших с Юнги. Юнги, со своей стороны, готовит им поесть, благоразумно не спрашивает ничего про разговоры Чонгука по телефону, общается со всем персоналом, потому что хоть Чон Чонгука едва ли знает кто-то за пределами определённых кругов, но Чон Чонгуку вовсе не хочется рисковать своей репутацией. И поэтому Юнги улыбается уборщицам и вежливо отвечает, что им пока не нужны чистые полотенца. У них, наверное, был бы идеальный тандем, если бы не одно маленькое «но»: Юнги знал, что в глубине души Чонгук его ненавидел.***
Ладно, не то чтобы прямо-таки ненавидел. Ненависть – это слишком громкое слово, и нужно очень сильно постараться, чтобы заработать чью-то ненависть. Например, чтобы заработать ненависть Чонгука, нужно отобрать у него крупный проект, сорвать сделку или украсть деньги со счёта. Юнги не сделал ничего из этого. И Юнги даже не бросается громкими обвинениями, не называет Чонгука «мудаком» и не читает ему проповеди. Юнги просто смотрит. И для Чонгука это оказывается невыносимо. Но почему именно Юнги? Чонгук же встречал и встречает каждый божий день столько разных людей. И кто-то из этих людей хуже, кто-то – лучше, кто-то считает, что цель оправдывает средства, кто-то с этим не согласен. Но именно глаза Юнги оказываются для Чонгука невыносимыми. Хотя вот даже собственный брат Чонгука, Чимин, весь такой светлый, прекрасный и хороший, не действует так на Чонгука. Но стоит признать, что из тех трёх раз, когда Чонгука уколола его совесть, первый раз связан именно с Чимином. Второй раз – с несостоявшейся невестой. Третий – с Юнги. О Чимине и о невесте мы ещё успеем рассказать, но отметим кое-что прямо тут: и Чимина, и недоневесту связывало то, что оба они были хорошими людьми. И не приторно-хорошими, не наигранно-хорошими, они не были хорошими напоказ. Они не были фальшивыми, и они не были идеальными. Идеальных людей не бывает, а Чимин и недоневеста не пытались даже казаться таковыми, хотя вполне себе могли сойти за таких вот святош. А ещё их связывало то, что они видели в Чонгуке, таком плохом, аморальном, алчном Чонгуке, только хорошее. И нет, они не игнорировали плохое, не наивно верили в то, что Чонгук исправится. Они вообще не видели плохого, они вообще даже не думали, что Чонгуку нужно исправляться. Они думали, что Чонгук – заботливый сын; что Чонгук – целеустремлённый; что Чонгук – понимающий начальник, разумный руководитель, добрый человек, старший брат, на которого можно равняться, и муж, на которого можно будет положиться. Чонгук не был ничем из этого. Но они верили в Чонгука. И верили не потому, что были полными идиотами, которые верят всему, что показывают по телевизору, и всему, что говорят политики. Они верили потому, что мерили людей по себе. И если они были сострадающими, верными, внимательными, искренними и вечно готовыми помочь, то они думали, что и другие люди – такие же. Нет, они видели всю эту нищету, вселенскую несправедливость, голод и войны. Но в них было слишком много надежды, чтобы они смогли посмотреть правде в глаза и понять: мир – дерьмо, Чонгук – тоже. Но, может быть, такие люди и нужны миру, потому что, вероятно, весь мир и зиждется на том, что такие люди, как Чимин и эта невеста, не знают, как именно этот мир устроен. Но возвращаемся к Юнги. К Юнги, который знал, что Чонгук подкупает политиков, сам подкупается, что Чонгук не самыми легальными способами зарабатывает, что Чонгука особо не волнуют судьбы людей, которым он поставляет то прогнившую еду, то дешевые стройматериалы, то б/ушное оборудование. К Юнги, который видел в Чонгуке плохое и который не видел в Чонгуке хорошее, потому что хорошего просто и нет. И этот самый Юнги, который знает правду (так же, как и множество людей из окружения Чонгука), который не осуждает (так же, как и множество людей из окружения Чонгука), но который почему-то заставляет давно притихшую совесть Чонгука сделать небольшой, но ощутимый укол. Потому ли, что сам Юнги раньше был, как Чимин и невеста? Потому ли, что крупицы того блага и той добродетели остались в Юнги и эти же крупицы Чонгук смог разглядеть? Потому ли, что сам Юнги просто потух, сдался и погас, и Чонгук в этом сдувшемся человеке увидел своё будущее: бледную тень, до которой нет никому дела, которая ютится в углу и с которой настолько не считаются, что при ней можно обсуждать всяческое нарушение законов? Или потому, что эта самая бледная тень – результат того, что миром правят такие люди, как Чонгук? Да, Чонгук прекрасно знал, что является даже не косвенной, а вполне себе прямой причиной детских отравлений, разрушенных зданий, плохих дорог и произвола мелких чиновников. Но все эти дети – чужие люди, с которыми Чонгук не пересекается и которые являются просто безликими именами в статистике. Те разрушенные здания – это же просто заметки в новостях и причина небольшой головной боли, когда Чонгук с командой думает, как замять это дело. Плохие дороги – это причины жалоб маленьких людей, жалоб, которые даже и не доходят до Чонгука. Произвол мелких чиновников – это то, что было так долго и в таком большом количестве, что это просто не может заставить Чонгука раскаяться. Но вот Чонгук видит реального, настоящего человека. Человека, у которого есть жизнь, у которого есть способности, у которого красивые тусклые глаза и обворожительные губы. Человека, у которого когда-то были мечты и амбиции, и пусть они особо не разговаривают, и уж тем более их разговоры нельзя назвать глубокими, но Чонгук слишком хорошо разбирается в людях, чтобы позволить ввести себя в заблуждение, заключающееся в том, будто бы Юнги рад тому, где он сейчас находится. Чонгук видит настоящего человека перед собой. И пусть Чонгук ни разу не связан с музыкальной индустрией, пусть он в этой музыке даже ничего и не смыслит, пусть Чонгук никогда даже не смотрел в сторону консерваторий, но Чонгук вдруг прекрасно понимает: причина, по которой у Юнги тусклые глаза, – это сам Чонгук. И если Юнги, у которого тоже были идеалы, который тоже к чему-то стремился, который тоже во что-то верил, если такой Юнги вдруг разочаровался в жизни, то не значит ли это, что рано или поздно в мире разочаруются Чимин и эта недоневеста? И причиной тому будет служить сам Чонгук.***
Конечно, Чонгук не мыслил всё это именно в таких категориях. Он вообще даже не пытался это осмысливать: просто какая-то иррациональная часть внутри него (которая обычно и оказывается права) шевелилась, кололась и извивалась, и это щемящее чувство Чонгук и не мог вынести. Но если от Чимина и своей невесты Чонгук смог удалиться, смог от них уйти и смог если не полностью вычеркнуть их из своей жизни, то по крайней мере свести общение к минимуму, то от Юнги удалиться не получается. А удалился Чонгук потому, что, смотря на Чимина и девушку, которая вроде как должна была стать спутницей его жизни, Чонгук видел это противное для него сияние доброты и понимал, что под этим сиянием он не в состоянии находиться. Тут можно сделать ставку на крупицы чего-то благородного в Чонгуке и посчитать, будто бы Чонгук с ними расстался, не пожелав их испортить (а он бы обязательно это сделал). И кто знает, может, так на самом деле и было. Но сейчас не об этом. Сейчас о том, что как бы Юнги ни заставлял что-то внутри Чонгука клокотать и извиваться, Чонгук продолжал сам звонить, продолжал сам писать и продолжал сам подъезжать к консерватории и слушать чужой голос. И в этом не было чего-то больного и нездорового, в этом были попытки Чонгука рассмотреть Юнги и понять, что именно в Юнги так Чонгука выводит из себя. Юнги не был моралистом, не был проповедником и даже сам не был образцом для подражания. Юнги был обычным человеком и, тем не менее, заставлял Чонгука если не меняться, то требовать этих изменений от самого себя. И причина эта заключалась в том, что хоть Юнги был совершенно обычным человеком, Юнги отличался от всех тех людей, которых Чонгук знал. А Чонгук знал до этого три типа людей: наивных святош, как Чимин и недоневеста; умелых дельцов, как сам Чонгук, как его команда и как его партнёры и конкуренты; и просто необразованную толпу. Толпу, которая идёт за любой яркой фигурой, потому что в ней самой нет ничего яркого. Толпу, которая слепо верит сказкам и которая вечно позволяет одной сказке заменить собой другую. Толпу, которая думает, что что-то решает. Толпу, которая думает, что она чего-то стоит и что у неё есть власть. Толпу, которая сама же эту власть отдаёт в руки сладкоголосым политиканам из телевизора. И толпу, которая сама же врагов этих политиканов (таких вот святош, пытающихся из дерьма под названием мир сделать что-то стоящее) готова задушить и подавить, потому что толпа ни за что не примет двух вещей: того, что она ошиблась, и того, что с ней кто-то может быть не согласен. Свобода слова у этой толпы заканчивается ровно в тот момент, когда кто-то говорит что-то, что толпе не нравится. И вот такую толпу Чонгук (причем не особо безосновательно) ни во что не ставил, потому что эта толпа слепых людей живёт одинаковую, скучную, глупую и бессмысленную жизнь, и это толпа обречена стать всего лишь статистикой по рождаемости и смертности и больше ничем. И Чонгук сначала посчитал Юнги частью именно такой толпы. Юнги в первую их встречу сидел в углу и играл на фортепиано. И Чонгук просто скользнул по нему взгляду и подумал, что Юнги довольно симпатичный. А потом всего лишь заинтересованный взгляд там, бокал шампанского здесь, и вот они уже едут вдвоём в машине в мотель. Но Юнги вдруг оказывается индивидуальностью. И Чонгук это понимает ровно в тот момент, когда Юнги не следует ни одному шаблону поведения, которые Чонгуку известны. А Чонгук же выделял не только определённые типы людей, но и определённые паттерны поведения этих же людей. Так, с наивными святошами было два варианта развития событий: либо они читали проповеди, боролись с несправедливостью и срывали свой голос в тщетных попытках что-либо изменить, либо же они так же срывали голос, но были слишком наивными, чтобы суметь в человеке напротив разглядеть нечто неприглядное. Чимин вон никак разглядеть не может. И хоть Чонгук не хочет себе в этом признаваться, но он надеется, что Чимин так и не разглядит. Дельцы же извивались змеями, там льстили, тут угрожали, там обрывали старые знакомства, тут заводили новые. Они просыпались каждый день с какой-то обидой на весь мир, который почему-то не дал им с рождения деньги, статус и положение в обществе (даже если мир это и дал, то не в том количестве или не в том качестве, чтобы делец был удовлетворён. Неудовлетворённость – двигатель ёбанного прогресса). Дельцы прогорали, начинали сначала, презрительно смотрели на святош, даже и не думали смотреть на всю эту безликую и облапошенную ими же самими толпу. Дельцов разрывало чувство одиночества, если они слишком долго не были заняты работой, либо же шумными компаниями, которые всегда собирались на звон денег и брызги алкоголя. Дельцы умирали покинутыми всеми, заключали сделки если не с дьяволом, то хотя бы с совестью. Дельцы разрушали мир, чтобы воздвигнуть себе пьедестал, и дельцы были либо друзьями, либо врагами в зависимости от того, что наиболее выгодно. Дельцы могут любить, могут быть к чему-то привязанными, но эти привязанности глупые, болезненные и мешающие им же самим, что либо эти люди своими же руками разрушают эти привязанности, либо из привязанностей к таким же дельцам, считающим себя всего лишь «амбициозными», выстраивали гармоничные отношения, построенные на взаимовыгоде. Называйте Чонгука скептиком, но он не верит, что внутри таких людей может возникнуть что-то светлое, ведь Вилли Старк ошибался, полагая, что из зла можно сделать добро. В чем Вилли Старк не ошибался, так это в том, что добро просто не из чего больше делать*. Про толпу же и говорить нечего. Это так, примитивная масса людей, подавляющая индивидуальность, довольствующаяся крошками со стола дельцов, презирающая святош, ведь святоши говорят что-то менять, а толпа признаёт только те изменения, которые политики из телевизора обещают сделать чужими руками. Толпа не любит марать свои руки. Она лишь периодически собирается на площади, требует зрелищ и, насмотревшись на то, как кого-нибудь осуждают на десять лет за коррупцию, с чувством выполненного долга и слепой верой в демократию расходилась по домам и позволяла себя дальше дурачить. И люди все такие одинаковые, и Чонгук всегда будто бы смотрел давно им заученную постановку: он предугадывал реплики, выражения лиц и неловкие пожатия рук. Чонгук сидел в своём большом кожаном кресле за своим большим дубовым столом в своём большом кабинете, который должен был показывать всем и, в первую очередь, самому Чонгуку, чего он смог добиться; Чонгук сидел в своём кресле, смотрел на разворачивающуюся перед ним то ли комедию, то ли трагедию и играл отведённую ему роль, чтобы получить не овации из зрительного зала, а деньги. И Чонгук так же смотрел на Юнги. Смотрел на эти острые коленки, немного сгорбленные плечи, усталые маленькие глаза, смотрел на шов этого опрятного, но не дорогого пиджака. Смотрел на пальцы, которые с какой-то поразительной лёгкостью порхали над клавишами, что это вызывало невольное удивление даже у самого Чонгука. И Чонгук на всё это смотрел, Чонгук всего этого касался, и Чонгук всё это даже целовал. И Чонгук думал, что он всё это знает, потому что там знать-то практически и нечего. И у Чонгука в голове были все возможные варианты развития событий, где Юнги либо просит подарки, либо глупо пытается шантажировать, либо пытается при помощи Чонгука куда-то пробиться, либо избитыми пошлыми фразами признаётся в любви в надежде в ответ на эту любовь получить спокойную и беззаботную жизнь в чужом просторном доме. Чонгук мог бы даже представить то, как Юнги на него кричит, отказывается видеться, читает морали и высокомерно считает себя выше самого Чонгука. Чонгук всё это предполагал, и Чонгук отнёс Юнги к представителям толпы. И Чонгук оказался не прав. Точнее, прав, но не до конца. Юнги правда безликий. Юнги правда представитель толпы, но не из-за глупости, не из-за стадного мышления, не из-за слепой веры в собственными руками же возведённых идолов, а из-за таких людей, как Чонгук. Юнги становится для Чонгука прекрасным образцом социальной мобильности, потому что Юнги из категории святош перешёл в категорию толпы из-за погасшего в нём света. А сам Чонгук становится прекрасным образцом социального лифта. И Чонгуку вдруг становится тошно. Потому что хоть он и не признаётся в этом самому себе, но он избегает Чимина, не желая Чимина портить; но Чонгук сбежал от невесты, не желая обрекать её на несчастливую жизнь. Но Чонгук набегает на Юнги, когда Юнги уже оказался испорчен. Чонгук набегает на Юнги, который показывает ему, во что превращаются такие люди, как Чимин, когда они перестают верить в добро. И Чонгук сколько угодно может зло смеяться, нахально топтать эти ёбанные моральные скрепы, покупать любовь, дружбу и отпущение грехов, но в Чонгуке, видимо, всё же есть немного добра, сделанного из зла, в нём есть немного добра, вложенного в него безусловной и полной заботы любовью матери, добра, причины которого могут быть никому неизвестны (и даже Чонгуку), добра, из-за которого Чонгук пытается ненавидеть Юнги, потому что если Чонгук не будет Юнги ненавидеть, то весь мир Чонгука, построенный на грязных деньгах, лжи и преступлениях, рухнет. Чонгук же привык рушить миры чужие ради построения мира своего. И Чонгук может вместо одной башни воздвигнуть другую, но Чонгук не может на прожжённой почве создать что-то новое. И Чонгук ненавидит Юнги (или говорит себе, что ненавидит), потому что эта ненависть служит подпорками для покрытых трещинами стен. Любовь же оказывается разрушительным подкопом.***
На самом деле в детстве, да и в юности Чонгуку всегда было интересно, каково это – любить. Нет, Чонгук любил своих родителей, любил друзей, любил кататься на велосипеде и любил свою собаку. Но вокруг Чонгука люди писали, говорили, снимали фильмы, посвящали сонеты и пели о любви немного другой. И везде упоминались эти пресловутые бабочки в животе, это сердце, что пропускало удары, эти смущённые улыбки, эти красные щёки и это необъяснимое чувство счастья, когда чужая рука сжимает руку твою. И Чонгуку, маленькому Чонгуку, было любопытно, как именно люди любят. И его волновало, будет ли у него то же самое. Будет ли он ждать встреч, писать, звонить, дарить подарки, чувствовать, как сжимается сердце, и тонуть в чужих глазах. И поскольку везде, в каждой книге, в каждом фильме, в каждой истории каждого человека всё было именно так, Чонгук не сомневался, что рано или поздно в его животе что-то скрутит, когда он посмотрит в чужие глаза. И Чонгуку же казалось удивительным, как люди знакомятся, как люди не просто влюбляются, а влюбляются взаимно, как люди решают провести остаток всей своей жизни с другим человеком только с тем, чтобы развестись с ним через двадцать, тридцать, сорок лет. И Чонгуку казалось ещё более удивительным, как люди, прожив шестьдесят лет в браке, всё равно сидят в парке на лавочке, держатся за руки и даже не говорят, потому что нет ни смысла, ни просто сил, но, тем не менее, они любят. В детстве Чонгук с восторгом ждал того момента, когда же эта прекрасная, окрыляющая, восхитительная и меняющая человека в лучшую сторону любовь произойдёт с ним. Потом Чонгук начал считать всё это глупостью, пустыми эмоциями и просто тем, что с самим Чонгуком никогда не произойдёт. Но потом с Чонгуком происходит Юнги. И с Чонгуком происходит любовь, которая совершенно не похожа на все эти бабочки в животе и пропущенные сердцем удары. И Чонгук не знает, что делать. Но тут стоит попытаться разобраться в самом Чонгуке, который кричит на Юнги, который шлёт Юнги к чёрту и который звонит Юнги, стоя у главного входа в консерваторию. Весь этот Чонгук – человек, и хоть Чонгук и психологи сколько угодно могут выделять типы людей, любой человек не является всего-навсего одним образцом из четырех, пяти или пятидесяти предложенных. Любой человек – это один-единственный экземпляр из более сотни миллиардов, и если у этого человека можно выделять две или три доминантные черты характера, это не значит, что какого-нибудь жалкого абзаца или даже главы хватит на то, чтобы этого человека описать. В диалектике есть закон единства и борьбы противоположностей, в каждом человеке есть что-то хорошее и что-то плохое, и пусть толпа в целом вечно оказывается не права, каждый человек по отдельности всё ещё чего-то стоит. Чего-то стоит и Чонгук. И тут сейчас не будет оправдания этих bad boyʼев, которые кричат, бьют и насилуют, и всё это во имя большой и светлой любви. Крики, избиения и насилие – это уголовные статьи и необходимость посетить психиатра, а не любовь. А Чон Чонгук – преступник, бизнесмен, богач и просто запутавшийся человек, который всё же не опускался до побоев, и он в принципе считал это недопустимым. Но Чон Чонгук переходил и всё ещё переходит черту закона, но Чон Чонгук отмывает деньги, но Чон Чонгук оправдывает своё зло тем, что в мире и так этого зла более, чем достаточно. Но Чон Чонгук встречает Юнги, и Чон Чонгуку вдруг становится необходимым если не доказать свою невиновность перед Юнги, то хотя бы опустить Юнги до его, Чонгука, уровня. Поэтому Чонгук кричит Юнги: «Ты не поступаешь плохо не потому, что ты поступаешь хорошо, а потому что ты вообще никак не поступаешь». Поэтому Чонгук звонит Юнги, поэтому Чонгук на следующее утро после их встречи вызывает Юнги такси до работы, поэтому Чонгук рассказывает Юнги о том, какие все плохие. И Чонгук сам не понимает, почему именно он это делает, но он не может этого не делать. И когда они не видятся несколько недель, то Чонгук даже забывает о том, что там есть какой-то непонятный Юнги, глупый музыкантишка с по-дурацки розовыми губами. Но потом Юнги всплывает либо воспоминанием, либо звонком, либо белым пианино на каком-то постере. А затем они встречаются, и голос Юнги как-то выделяется на фоне всех других голосов, которые Чонгуку когда-либо приходилось слышать. А затем они встречаются, и Чонгук оказывается взглядом прикован к чужой мягкой полуулыбке. А затем они встречаются, и Чонгук бешено сжимает чужие бёдра и жадно ловит чужие вздохи. А затем они встречаются, и Чонгук нежно убирает волосы с чужого лица. А затем они встречаются, и Чонгук подолгу смотрит на то, как Юнги спит, и Чонгук даже не замечает, как непроизвольно поднимаются уголки его губ. Сердце Чонгука не пропускает удары при взгляде на Юнги. При взгляде на Юнги сердце Чонгука приобретает смысл биться дальше.III
Юнги ухмыляется. Но ухмылка такая горькая, а в его глазах колышется боль, и он с такой иронией вздёргивает бровь, что Чонгуку становится не по себе. – Ты правда думаешь, что всё можно купить? – в ответ Юнги получает неуверенный и от этого медленный кивок (не то чтобы Чонгук считает иначе, но поведение Юнги бросает тень сомнения на все существующие у Чонгука убеждения). А Юнги, получив это кивок, сначала хмыкает, но затем эти горькие и редкие смешки перерастают в заливистый и колючий смех. Чонгук сжимает подлокотники кресла, чувствует, как у него что-то стягивает в пояснице, и ему становится почему-то так неприятно. А Юнги запрокидывает голову назад и смеётся. Юнги, который всегда такой тихий, спокойный и уравновешенный, горько-заливисто смеётся, и Чонгуку отчаянно хочется, чтобы этот смех прекратился. Чонгуку, которому так нравится чужая улыбка, Чонгуку, которому в глубине души всегда было любопытно, как же Юнги смеётся,***
На самом деле Чонгук не сделал ничего криминального (по крайней мере, в тот вечер). Он просто спросил у Юнги, о чём тот мечтает. И Юнги сначала удивлённо вскинул брови, и сперва на его лице отобразилось недоумение, но потом Чонгук, скованный неловкостью и незнанием того, как вести себя, начал обещать какие-то нелепые золотые горы. Чонгук просто хотел добиться одобрения. И, возможно, хотел сделать Юнги счастливым. И Чонгук спросил, о чём Юнги мечтает. И Чонгук обещал (и небезосновательно) купить Юнги всё, что он ни пожелает, будь то новое фортепиано, квартира или должность. А после – этот вопрос, этот колючий смех и это ёбанное отчаяние. Чонгук просто видел, что Юнги не был доволен своей жизнью: даже если Юнги и любит музыку, Юнги явно не горит своим местом в консерватории. Юнги не был этим безумным музыкантом, готовым на бис три раза подряд исполнять Шопена. Возможно, Юнги и любил Шопена, но Юнги не любил быть просто инструментом, благодаря которому ноты на бумаге превращаются в тонкие мелодии. Чонгук это видел, и Чонгук решил побыть рыцарем на белом коне, решил осуществить чужую мечту и, тем самым, заслужить хотя бы крупицу уважения, признательности и благосклонности. А в итоге всё принимает совершенно другой разворот, и в итоге Юнги вливает в себя третью бутылку соджу подряд и отталкивает чужие растерянные руки, пытающиеся и желающие успокоить и поддержать, но не знающие, как. А Юнги будто бы срывается и летит в бездну: алкоголь першит в горле, старая обида оседает на корне языка, в голове путаются мысли, и Юнги хочется нарисовать всю картину этого несправедливого пиздеца, но в ней столько деталей, что Юнги лишь сам себя перебивает. То он начинает рассказывать про то, как работают плейлисты, то перепрыгивает к тому, как лейблы врут о продажах альбомов, то отрывисто описывает то, как компании ведут эти сраные медиаигры. В итоге Юнги ничего не рассказывает до конца, сам путается, бросает чьи-то имена, жалуется на отсутствие отдачи, с горечью говорит о том, как большинство довольствуется убогими клишированными песнями, под которые можно разве что пьяным танцевать в клубе. Он сокрушается о том, как индустрия давит талантливых артистов, выкидывает их и на их место ставит своих марионеток, поющих о какой-то несчастной любви и пробивающихся в верхние строчки чартов только благодаря пайоле. А Чонгук сидит с широко раскрытыми глазами, перед ним открывает новый, доселе ему неизвестный мир. Конечно, Чонгук знал, что в музыкальной индустрии (как и в любой другой) не всё так радостно, справедливо и прекрасно, как кажется на первый взгляд. Но Чонгук никогда в это не углублялся, потому что музыка для него – это либо радио в машине (и то, радио он просит включить очень редко, обычно Чонгук разговаривает с кем-то по телефону, либо же просматривает документы, отчёты и почту на планшете), либо же классическая музыка на каких-то званных вечерах, где пианисты, скрипачи и целые симфонические оркестры – это ещё одна возможность щегольнуть своим богатством и своей псевдообразованностью. И Чонгук смотрит на раскрасневшегося Юнги, который жадно дышит, быстро говорит, запинается, матерится и открывается с какой-то совершенно новой стороны. Юнги, такой спокойный и рассудительный, Юнги, который отложил все свои обиды, все свои мечты, все свои убеждения в самый дальний уголок подсознания, этот самый Юнги вдруг снова сталкивается со своей мечтой. И Юнги вдруг снова вспоминает, что его мечту тоже можно купить. Одно его слово – и благодаря Чонгуку появится контракт с лейблом, а уж этот лейбл с подачки (в том числе, финансовой) Чонгука там закажет статьи, тут заплатит радио, там будет считать продажи альбомов так, будто бы каждая купленная футболка – это на самом деле не мерч, а CD-диск. И у Юнги появятся награды, высокие позиции в чартах, шаткая популярность и тупое убеждение глупцов, которые будут смотреть на все «достижения» Юнги и наивно верить в то, что всё это, блять, органично. И Юнги вспоминает, как он хотел пробиться сам, как хотел разрушить эти стены, как он наивно верил в то, что хорошая музыка всегда найдет своего слушателя. Музыка Юнги правда была хорошая, но слушатели довольствовались тем, что лейблы пихали им на радио и в плейлисты, и не пытались даже искать то, что нравится им самим, и то, в чём есть хоть немного искренности. Юнги столько лет отдал музыке, столько ночей не спал, так сильно переживал, ожидая реакции своих немногочисленных фанатов, с такой обидой смотрел на своё по-жалкому крошечное количество стримов, что Юнги в итоге удалил все файлы с компьютера, написал последний пост в Twitter, заглушил боль в алкоголе, подавился собственными слезами и очутился на маленькой табуретке перед пианино в консерватории и превратил свою жизнь в череду серых будней. И Юнги буквально на блюдечке преподносят возможность получить всё то, о чём он так мечтал. А Юнги всего лишь мечтал о том, чтобы его музыку услышали другие люди. И это даже не сам Юнги обивал пороги лейблов, с подобострастием улыбался директорам и заключал непонятные сделки, нет, Юнги всего лишь посчастливилось переспать с Чонгуком, а теперь Юнги по щелчку пальцев может оказаться на вершине, но: – Я знаю, что всю свою оставшуюся жизнь я буду жалеть об этом, но нет, Чонгук, я никогда не пойду на это. Я просто не смогу смотреть на себя в зеркало. – В этом нет ничего плохого, – возражает Чонгук, и он не знает, убеждает ли он Юнги или самого себя. – Да и насколько я могу судить, ты правда талантливый (в пьяном угаре Юнги умудрился откопать свой аккаунт на SoundCloud и включить Чонгуку несколько композиций). – Нет, Чонгук, – Юнги отрицательно качает головой, стеклянными глазами смотрит на пустые бутылки и даёт Чонгуку самую болезненную пощёчину, которую Чонгук когда-либо получал: – Вот возьмём тебя. Нет же ничего плохого в том, чтобы пытаться заработать деньги. Вопрос только в том, на что ты готов пойти, чтобы эти деньги заработать. Так и нет ничего плохого в том, чтобы подписать контракт с лейблом. Важно, что именно это за лейбл и как именно ты этот контракт получил. А я не смогу, как ты, спокойно жить, зная, что в первую очередь я предал самого себя. Чонгук замирает в кресле, Юнги горько ухмыляется, берёт со стола пачку сигарет Чонгука и закуривает. Чонгук первый раз видит, как Юнги выдыхает серый дым, и Чонгуку кажется, что он вообще в первый раз видит Юнги. А Юнги продолжает: – Я так не смогу. Я просто. Так. Не смогу. Жить.***
Юнги закуривает, выдыхает дым, и тонкая сигарета тлеет между такими же тонкими пальцами, и её огонёк отражается в тёмных глазах Юнги. А Чонгук смотрит завороженно, смотрит на этот красный блеск в чёрных глазах, смотрит на сухие губы, на дым, что эти губы выдыхает, и не может поверить и в то, что Чонгук стоит здесь, и в то, что перед ним стоит Юнги. – Я не думал, что ты выйдешь ко мне, – сипло выдыхает Чонгук, стоя у угла здания консерватории и пряча руки в карманы пальто, не зная, что с этими руками делать. – Не думал, что ты ещё хоть раз позвонишь, – пожимает плечами Юнги, сбрасывает пепел на землю, и Чонгук ему немного завидует: Юнги может занять руки никотином, может брать паузы, делая затяжки, и может смотреться в зеркало и не чувствовать себя мудаком. Дерьмом он себя чувствовать может, да и, наверное, чувствует, но мудаком? Нет. Чонгук достаёт сигареты, но просит зажигалку у Юнги, глупо желая, чтобы Юнги сам поджег ему сигарету и чтобы чужие руки оказались хоть в какой-то близости от его лица. Чонгук пытается скрыть разочарование, когда Юнги ему просто даёт зажигалку в руку. – Если ты думаешь, что я поверю в эти сказки о том, что ты исправился или что ты хочешь каких-то там высоких отношений, то ты ошибаешься, – хрипит Юнги после затянувшегося молчания. Чонгук смотрит на его губы и даже не удивляется, что Юнги заговаривает про эти отношения: в конце концов, они целуются слишком долго, чтобы это было просто прелюдией. – Я не исправился, – заторможенно отвечает Чонгук, качая головой. – Вряд ли смогу. В это дерьмо засасывает, из него, как из трясины, не выберешься. Там всё слишком… – …сложно? – с ухмылкой продолжает Юнги. – Мне не нужны твои оправдания, Чонгук. Проблема в том, что Чонгук сам не знает, что ему нужно. – А про отношения, – начинает Чонгук, взглядом блуждая по колоннам, рамам, стенам и тёмному небу, на котором, наверное, висят красивые звёзды. Звёзд не видно из-за света, дыма и из-за того, что все давно уже срать на них хотели. Чонгук нервно выдыхает: – Я не совру, если скажу, что со мной никогда такого не было. – Чонгук это выдыхает и вновь смотрит на Юнги. А Юнги мимолётно улыбается, именно улыбается, не ухмыляется, нет. Он улыбается, и его лицо озаряется, и Чонгуку так хорошо и так плохо от этого, но он смотрит, смотрит и смотрит. – Я не совру, если скажу, что никогда такого не испытывал, – продолжает он. А Юнги тяжело выдыхает, задирает голову наверх, ведёт плечами и как-то весь прячется. Юнги не выдерживает и садится на корточки, пряча лицо в ладонях. Чонгук не знает, может ли он коснуться Юнги, но всё же Чонгук тоже садится на корточки, чтобы быть рядом и чтобы быть ближе. И прежде, чем Юнги успевает сказать, что «у них ничего не выйдет», Чонгук говорит: – Мне за всю жизнь было стыдно только перед тремя людьми: перед братом, перед одной девушкой и перед тобой. И знаешь, что? Они оба-то думали, что я весь такой пиздатый, что я там хороший человек, помогаю родителям, друзьям, бедным, животным и кому там вообще можно помогать. А я просто ушёл от них раньше, чем их иллюзии успели бы рухнуть. Знаешь, это же всё-таки круто – чувствовать, что кто-то считает тебя хорошим человеком. – Я не считаю тебя таким. – Не считаешь, – соглашается Чонгук. – Но ты считаешь, что я там когда-то давно был хорошим, а потом просто жизнь пошла по пизде, и я по пизде пошёл. Я же ведь прав, ну, прав же? Юнги медленно кивает, хмурясь и озадаченно на Чонгука смотря. – Ты просто думаешь, – продолжает Чонгук, – что твоя музыкальная карьера не сложилась не из-за того, что ты – чмо бесталанное, а из-за того, что мир – дерьмо. И ты, наверное, упиваешься осознанием того, что ты вроде как никому взятки не давал и жопу не лизал, потому что единственное твоё утешение именно в этом. Ты что-то пиздишь про чистую совесть, потому что у тебя только она одна и есть. – Чонгук… – Нет, ты дослушай, – упорно гнёт своё Чонгук. – У тебя же нет ничего, кроме чистой совести. И ты вот смотришь на меня, видишь, что у меня на первый взгляд всё есть. И думаешь, что я весь такой счастливый, богатый и охуенный. Видишь меня и понимаешь, что я – это ты, который решил совесть нахуй послать ради чего-то другого. У нас у обоих был выбор, но выбрали мы разные вещи. И поэтому я вечно перед тобой оправдаться пытался, а ты вечно бубнил себе про честь, достоинство и бог знает, что ещё, и смотрел на меня с пренебрежением, потому что если бы смотрел с восхищением, то все бы твои принципы нахуй пошли. А ты так же не хочешь, чтобы твои принципы рухнули, как я не хочу, чтобы рухнули мои. – Чонгук затягивается. – На самом деле мы пиздец, как похожи. И на самом деле, – Чонгук ухмыляется, докуривает сигарету и смотрит прямо Юнги в глаза. – На самом деле, хуй пойми, какой выбор был правильный, потому что и я несчастлив, и ты. Так и в чём смысл всего этого? – Чонгук разводит руками, пытаясь показать «всё это», включающее в себя и мир, и их прошлое, и других людей и всё-всё-всё. – Смысл? – эхом отзывается Юнги. – Да ни в чём смысла нет. Просто живём, пока не сдохнем, и всё, – выходит с какой-то горечью. Они молчат, курят ещё по одной, потому что не знают, что сказать, и потому что ещё не хотят расходиться. – Если я тебя приглашу поужинать, – вдруг разрывает тишину Чонгук, – ты же не согласишься? – Не соглашусь, – кивает Юнги. – Но скажи, я же тебе тоже нравлюсь, ну, хотя бы немного, да? – Чонгук не решается использовать глагол «любить» и заменяет его на более нейтральный «нравиться». И Чонгук смотрит на чужой кивок и уже решает, что кроме этого безмолвного кивка он ничего не получит, но Юнги говорит: – Я всегда думал, что любовь – это что-то светлое, прекрасное и пиздецки романтичное. А у нас с тобой не было ничего светлого и прекрасного, и романтики ни черта не было. Но, наверное, любовь была. Не было бы, мы бы тут с тобой не сидели. – Да, любовь была. – Была, – вторит Юнги. – Только смысла в ней тоже нихуя не было. И толку в ней никакого не было. Лучше бы её вообще бы не было. – Юнги резко встаёт, а Чонгук, боясь, что Юнги уйдёт насовсем, хватает его за рукав. – Смысла в ней не было, – соглашается Чонгук, смотря в чужие растерянные глаза. – Но я рад, что она была. Чонгуку становится страшно, что Юнги скажет, что он ни черта не рад. Поэтому Чонгук уходит раньше, чем Юнги успевает что-то произнести, оставляя между ними клочок недосказанности, за который можно будет в дальнейшем ухватиться. Только вот смысл хвататься?***
Мы обещали рассказать про Чимина и эту недоневесту и начнём, пожалуй, с младшего брата, с человека, из-за которого Чонгук-подросток и узнал, что же такое ревность, что такое жажда признания и что такое нехватка любви. Чимин, конечно, не был виноват в том, что в детстве ему уделяли много внимания. Он был милым ребёнком, послушным, добрым и отзывчивым. Да, он всё ещё плакал, капризничал и отрывал руки Железному Человеку, но большую часть времени он был этим пресловутым воплощением детской невинности и чистоты. И Чимин, безусловно, не был виноват в том, что родная мать любила его больше, чем приёмного сына. Чимин рос в атмосфере любви, финансового благополучия и прямо-таки семейной идиллии. Чонгук не уверен, что у отца больше не было интрижек и любовниц, но то ли отец научился лучше скрываться, то ли вторая жена полностью закрывала на это глаза, понимая, что когда-то такой же любовницей была и она. И, видимо, не желая стать бывшей женой, она верила в сказки про «задержался на работе» и ещё более яростно отмывала кастрюли. В такие моменты Чонгуку даже становилось её немного жалко. Несмотря ни на что, она была хорошей. В Чимине рано проснулась любовь к танцам, так же рано к этим танцам у него обнаружился талант. Чимин после школы пропадал на занятиях по хореографии, он в бешеном количестве приносил домой грамоты, медали и похвалу учителей. Всё это подстегивало Чонгука рваться за место не под солнцем, а под родительским вниманием с большим рвением. И, наверное, в силу того что всё своё свободное время Чимин посвящал искусству; что семья у него была куда лучше, чем у самого Чонгука, что сам Чимин родился каким-то хорошим и искренним, таким же хорошим и искренним он и остался. И смотрел он на Чонгука с каким-то восхищением, и Чонгук слышал, как Чимин всем рассказывает о том, «какой у него крутой хён». А потом этот самый крутой хён на семейном ужине заступается за Чимина и говорит, что институт искусств – это хороший выбор и что Чимину правда стоит поступить на хореографический факультет. Чимин полными слёз глазами смотрит с благодарностью, Чонгук прячет взгляд и начинает приводить доводы отцу. Уж что-что, а приводить доводы Чонгук умел прекрасно. А после Чимин радостно смеётся, рассыпается в благодарностях и говорит: – Я тебя не подведу, хён! А хён всё это время убеждал себя в том, что за хореографический факультет он выступал в силу своих эгоистичных побуждений: скажем так, успешный бизнесмен будет явно смотреться более выгодно на фоне какого-то сраного танцоришки. Но у Чонгука что-то щемит в груди, когда Чимин говорит: – Я не подведу тебя, хён! И Чонгук отвечает со слепой уверенностью: – Не подведёшь.***
Чхве Йебин. Умница, красавица, отличница в школе и в университете, настолько послушная дочь, что, когда отец сказал ей полюбить Чон Чонгука, она сделала это. Она правда любила Чонгука (или же так хорошо убедила себя в этом, что это стало почти правдой). Она любила его безусловно и безотказно, любила, как любила всех остальных людей. Она ходила на благотворительные вечера не с целью пощеголять красивыми платьями на фотографиях, а чтобы помочь людям. Конечно, красивые платья всё равно попадали в объективы камер, но Йебин этого и не замечала. Все эти сплетни, журналы и перешептыванья казались ей пустым звуком, она ходила с гордо поднятой головой, но с приветливой улыбкой и не только помогала тем, кому могла помочь, но и старалась всячески помочь тем, кому не могла. Поэтому она выбрала медицинский факультет. Поэтому улыбалась ослепительно, поэтому не закатывала скандалы, если официант ошибся с её заказом, поэтому смотрела на Чонгука приветливо и поэтому смотрела на Чонгука как на хорошего человека. Она судила людей по себе, и поэтому думала, что люди – хорошие. Она не была глупой, но в её картине мира не существовало лжи и обмана, поэтому она представить себе не могла, что вся карьера Чонгука только на этом и строится. Она не была глупой, она смотрела и читала новости и знала, что совершаются преступления и суициды. Но ей всё казалось, что это происходит где-то далеко, где-то не с ней, с какими-то другими людьми в каком-то другом мире. В её мире, в её чистом мире, обнесённом высокими стенами из денег отца, не было зла. В её мире, непорочном мире, в котором отец на семейных ужинах не обсуждал взятки, липовые уголовные дела и угрозы, всё была законно, благородно и просто прелестно. Она росла, как цветок, отец её оберегал, отец одобрил её выбор (возможно, потому что её выбор медицинского факультета был хорошим), и в один момент отец к ней подошёл и сказал «присмотреться к этому молодому человеку», указывая на Чон Чонгука, стоящего в строгом костюме с бокалом шампанского, который он изящно держал за ножку. Чхве Йебин не была глупой, и она присмотрелась. Она улыбнулась, она согласилась выпить вместе кофе, она залилась краской в ответ на комплимент, она объективно сравнила Чон Чонгука со всеми другими знакомыми отца и со всеми другими кандидатами, решила, что Чон Чонгук – лучший вариант, и стала пытаться для него быть тем же. И Чон Чонгук водил её на свидания, слушал рассказы о больницах, наблюдал за этими щедрыми пожертвованиями в благотворительные фонды и коротко улыбался, стоило Чхве Йебин, следуя своему искреннему порыву, так же искренне сказать, что Чон Чонгук – хороший сын и хороший брат, раз поддержал выбор Чимина. Чхве Йебин любила детей, любила животных и не могла представить бедность, разруху и голод. Тяжело, точнее, практически невозможно, представить то, чего ты не знаешь. А она росла в богатом доме, она носила блузки из чистого шёлка, и она училась в Англии. Она смотрела и читала новости, думала, что с ней такое точно не произойдёт и не могла даже представить, как это так, когда в холодильнике нет еды или когда этого холодильника нет вообще. Ей тяжело было представить бедность, но ей не мешало это пытаться кому-то помочь. Ведь Чхве Йебин не была глупой, и она знала, что ей очень повезло родиться именно в той семье, в которой она и родилась. И чем больше Чонгук проводил с ней время, чем больше мистер Чхве бросал на Чонгука красноречивые взгляды, принуждающие переходить к более решительным действиям, тем больше Чонгук убеждался: как бы сильно ему не хотелось породниться с мистером Чхве, он не может жениться на Чхве Йебин. У Чонгука не получится сорок лет играть прилежного мужа, бизнесмена с чистой совестью и с незапятнанными руками, хорошего отца и хорошего же человека. Чонгук не может сыграть свадьбу, зная, что именно из-за него Чхве Йебин будет просыпаться одна в холодной постели, узнает, как именно зарабатывает её супруг и её же отец, узнает, куда именно направляются деньги из этих благотворительных фондов и увидит мир не с самой прекрасной его стороны. Чхве Йебин пошла в медицину, она прекрасно знала: нельзя спасти всех, поэтому она выбрала профессию акушера-гинеколога, чтобы видеть зарождение жизни. Чон Чонгук не хотел подводить её к тому, что называется «установление даты смерти».IV
Чонгук долго ворочается в постели, не выдерживает, когда начинает светать, и идёт в ванную комнату. Он принимает душ, бреется, сушит волосы и думает, как бы он прожил сегодняшний день, если бы он не был мудаком. Это мысль появляется в его голове неожиданно. Появляется сразу после «надо купить шампунь» и «где же эта пена для бритья?». Она появляется, замирает в его голове, и сам Чонгук замирает, смотря на своё отражение в зеркале. Чонгук думает, как бы он прожил сегодняшний день, если бы он не был мудаком. Он бы поехал на работу? А на какую работу? А что бы он там делал? А что бы он делал дома? А во что бы он верил? А к чему бы он стремился? А был бы в этом всём какой-нибудь смысл? Чонгук умывается и думает, как бы он прожил сегодняшний день если бы не был мудаком. И когда он уже собирается позвонить единственному человеку, который мог бы дать ответ на этот вопрос и который бы не послал его нахуй,***
Чонгук думает, как бы он прожил сегодняшний день, если бы он не был мудаком, и поэтому он первым делом покупает цветы. Вторым делом он целуется, а третьим – говорит: – Если уж из минус а можно получить плюс а в квадрате**, то из нас с тобой тоже может выйти что-нибудь путное. Обязательно выйдет. И Юнги хочется сказать так много: и о тщетности бытия, и о бессмысленности музыки, и о том, что они сами по себе – бессмысленны, и что они – всего лишь маленькие точки в огромной Вселенной, которую человеческий мозг не то, что познать, а даже представить себе не может. Но Юнги поджигает чужую зажатую между губ сигарету, чувствует, как колются набросанные ноты в рюкзаке, и просто соглашается. Он же не дурак, чтобы не соглашаться с философией.