Яма

      «Золотые рыбки. Живут всю жизнь тридцатисекундными интервалами. Каждые полминуты их маленький мозг забывает какими были последние полминуты их жизни.       Другими словами, когда маленькая золотая рыбка счастлива, она думает, что была счастлива всю жизнь, так как вся жизнь началась тридцать секунд назад. И когда золотая рыбка голодна, она думает, что была голодна всю жизнь. И когда она умирает, маленькая золотая рыбка думает, что умирала всю жизнь.       Пистолет в руке снят с предохранителя. Одно нажатие на спусковой крючок — и человека, стоящего перед ним на коленях, больше нет. Макс смотрит в испуганные глаза. Почему-то ему кажется, что чужой взгляд такой открытый, по-детски обиженный, вообще не понимающий и выражающий только один единственный вопрос — за что?       За что, блять. А то ты не знаешь, падла? Знал ведь, всё знал. У кого бабки берешь, кому отдавать будешь и, главное, что с тобой сделают, если не отдашь.       Теплые капли попадают на ладонь, пачкают рукав. Шок бьет по нервам, вводит в оцепенение. Не от убийства, нет. Кольцов рассчитывал на что-то... Более. На муки совести. На разделение жизни на «до» и «после», на гром в небесах и кару Господню. Но небо тихо, Господь, как и всегда, глух и нем, а муки совести даже не думают появляться.       И это шокирует.       То, как легко убить. Как легко отказаться от человечности.       — А с этим что делать будешь? — голос будто из-под толщи ледяной, такой далекий и совсем немного раздражающий. Голос Алябьева. Голос Хозяина.       Так уж вышло, что сыночек надежд не оправдал. А Макс вот оправдывает. На лету схватывает.       Кольцов переводит взгляд на одного из подельников. Миша, не сильно здоровый, но сволочь та еще. Глаза глубоко посаженные, все лицо какое-то по-птичьи хищное, острое, угловатое. Он встряхивает за волосы какого-то объебанного торчка, — красивого торчка, — с затравленным взглядом. Еще бы. Считай, прям с хуя и сдернули, как зашли.       Было бы глупо врываться наугад, так что справочки навести пришлось. Макс помнит, что торчка зовут Петя. Петя собственным телом торгует, Петя не дурак и под каждого не подкладывается, Петя стоит недешево, но и не сказать, чтобы слишком уж дорого.       Что делать, что делать.       Макс в душе не ебет, что с ним делать. Знает только одно — если сегодня рядом еще кто-то умрет, он точно ебнется. Нельзя так резко человеку показывать, что лишать другого жизни, оказывается, так легко.       Возможно, Виталий Вениаминович совершил серьезную ошибку. Не первую, но точно последнюю в своей жизни.       Кольцов переступает через труп так, будто у него под ногами упала лампа или стул, какой-то совершенно неодушевленный предмет, не вызывающий даже омерзения или брезгливости. Виталий Вениаминович этого не видел, а Петя вот видел. По глазам, по лицу, по движениям.       Видел, кто перед ним. И неосознанно дернулся назад, испугавшись, наверное, по-настоящему.       Макс подбородок чужой ладонью обнимает, — были бы когти, до кости бы разодрал, — и задирает вверх.       Хорошенький. Пока еще не изъеден наркотой до безобразного состояния, во взгляде вызов, агрессия. Видно, что без последнего слова даже в мир иной не отойдет. С характером.       Кольцову нравятся шлюхи с характером. Есть в них что-то такое... Притягательное.       Петя чувствует себя как в каком-то гребанном сюрреалистическом сне, сглатывая отчетливо и шумно.       Только не убей. Только не здесь. Только не так.       Макс задумчиво направляет ствол в его сторону. Их почти ничего не разделяет, но Петя все равно ближе подползает сам. Ничего не говорит, только смотрит, — все еще объебано и неотрывно, — облизывает губы, укладывает медленно и аккуратно пальцы на широкое запястье и... Обхватывает блестящими от слюны губами металл. Насаживается медленно, аккуратно, с заглотом.       Предлагает.       Вот гаденыш.       Мишаня брезгливо морщится, но выругаться не решается. Потому что Алябьев следит за происходящим с глумливой гиенистой улыбкой, заинтересованно, почти азартно.       — Себе оставлю, — Кольцов хмыкает, шлепнув небрежно Петю по щеке.       Щелчок предохранителя.       Хазин стирает ладонью слюну с губ. Жаль, что сейчас не проблеваться, чтобы избавиться от вкуса металла и запаха смерти.       Одежду забрать не позволяют, накидывают только какую-то пошлую леопардовую шубу, что унизительно вдвойне, и сажают на заднее между тем, кто держал его за волосы и бритым налысо бугаем. Неуютно. Неудобно. Нервно.       Но, к счастью, ни один из них не попробовал уложить руку на бедро или намекнуть на секс. Хотя Петя понимал, что даже если бы его сейчас выебали в этой тачке — все равно лучше, чем лежать бездыханным телом на полу съемной хаты.       И тут осознание бьет по башке хлеще транков — он ведь уже труп.       Слишком много знает, слишком мало значит.       Таких не отпускают.       — Куда? — Мишаня нервно постукивает пальцем по рулю, не отвлекаясь взглядом от дороги.       — Адрес знаешь, — Максим кидает взгляд в зеркало заднего вида и встречает ответный.       Уже дома, — условно, квартиры меняются часто, — впихнув не сопротивляющегося Петю в зал, он идет на кухню, берет бутылку водки, открывающуюся в особо хуевые дни, — вот прям как сейчас, — и возвращается с двумя стопками.       Петя на диване кутается в шубу плотнее. Как будто его это спасет.       А Хазин… Просто хочет согреться. Дрожь, вызванная нервяком, так и не желает проходить.       — Как зовут? – Кольцов садится рядом, разливает по стопкам и придвигает одну ближе к своему гостю. Заложнику. Почти собственности.       — Ты ведь уже знаешь.       Пьют, не чокаясь. Максим за похороненные остатки человечности. Петя – за себя. Поминки без покойника. Забавно.       — Максим, — разливает по второй неаккуратно, пачкая столешницу из приличной древесины.       — Пётр, — чуть хрипит, водка горло дерет, но нутро согревает.       — Вот что, Петя, — Хазин кривится от упоминания своего имени в более простом варианте, но слушает, — Мы с тобой теперь повязаны, сечешь?       — Не тупой, сообразил, — кивает, замахивая вторую стопку и не дожидаясь, пока то же сделает Максим.       — Сколько за час брал?       — Полтора.       — А хочешь?       — Дом на Мальдивах, — теперь сам бутылку берет, подливает, — Дядь, давай к делу.       — Будешь работать, где я скажу. Получать в два раза больше на руки. Когда научишься, и до десятки доберешься. А повезет, то в валюте, — Макс жест оценил, запрокинул в себя стопку, зажмурился на секунду и накрыл горлышко ладонью. Хватит. Он сюда не напиваться пришел.       — Подводные камни? – Петя быстро переключается на деловой тон, будто погодой интересуется.       — Меня принимаешь без очереди, в любое время, — Макс голову поворачивает, усмехается как-то очень уж невесело, — Или дом из шести досо́к.       Хазин кивает. А какие у него еще варианты?       Максим раскладывает его прямо там. Легко толкает в грудь, заставляя отклониться, лечь на лопатки. Когда секс становится работой, ожидаемо, что удовольствия он не приносит. Да и не особо с тобой церемонятся, на самом деле, почти всем просто плевать, возбужден ты или нет, лишь бы стонал и подмахивал, создавая иллюзию желания.       С Максом так не выходило.       Кольцов заставлял смотреть в глаза, лез целоваться, заламывая пытающиеся оттолкнуть руки, горячо наваливался всем телом, вылизывал соски и неторопливо проталкивал пальцы внутрь. Петя был уже готов, — в конце концов, его ж прям с хуя и сдернули, — но Макс оказался очаровательно упрямым. Он не торопился, массировал податливый мокрый вход, плавно толкался, разводя в стороны и раскрывая на двух.       Это было… Будто по-настоящему. Как будто Петя на секунду вернулся в свою прошлую жизнь, где были телки, тачки, дорогой кокс, а не его дешевый заменитель, где он не блядь, а будущий юрист. Туда, где он мог позволить себе чувствовать, если бы захотел.       Петя стоном захлебывается, когда Кольцов полностью в один толчок в нем оказывается. Глаза по пять рублей, сам не верит своей реакции, рот руками закрывает. Макс за бедра на себя дергает, беря тот темп, который ему больше нравится. Его ласки грубоватые, но все же это ласки. Видно, что изучает.       Петя кричит под ним, раздирает спину ногтями, крепко сжимает бедрами, прижимаясь к теплому телу. Неожиданно тело прошивает волна удовольствия. Сильная, выламывающая кости, оставляющая после себя только блаженную пустоту. Как под старым добрым коксом. Качественным, дорогим и чистым.       Макс еще толкается несколько раз, дерет прямо через оргазм, не прерываясь – до слез, до крика, до агонии удовольствия. Когда так хорошо, что уже слишком.       Они молча курят в койке после третьего раза. За окнами еще не занимается рассвет, но небо уже светлеет. Грязные, потные и уставшие, они лежат и курят одну на двоих.       Петя хотел бы встать и уйти, — да ноги не держат, — но некуда.       Максим хотел бы его пристрелить, да жалко портить ковер.       Искать оправдания – это так по-человечески.       «Представьте только, смерть — это единственная жизнь, какую только знала золотая рыбка.»