Мельница старух

В давние времена была на свете старая мельница. Если в ее верхнюю часть заходила немощная старуха, то внизу она выпрыгивала молодой девицей. – Нельзя ли мне снова сделаться молодой? - спросила одна старушка. – С радостью, – ответил мельник. – Тут записаны все прегрешения, какие ты совершила в жизни. Ты должна подписаться, что, когда перемелешься, повторишь их все снова. Старушка покачала головой и жалобно попросила: – Нельзя ли там хоть кое-что вычеркнуть, господин мельник? А то повторить все снова – это ужасно! – Нет, – ответил мельник. – Мельница работает только так. – Ну, знаете ли, – недовольно сказала старуха. – Я потеряла охоту связываться с вашей глупой мельницей. Старая немецкая сказка

Ребекке никогда не нравились сюрпризы. Дело не в том, что она такой уж скучный человек; дело в том, что сюрпризы от ее братьев ни к чему хорошему не приводят. И вот один из таких сюрпризов. Кинжалы, оказывается, могут выскользнуть из окоченевшей плоти, если гроб сильно раскачать, - но выскользнуть не до конца. Вторая новость вытекает из первой. Если кинжал не протыкает сердце насквозь, а только задевает краем, сознание к спящему возвращается, а способность двигаться – нет. Ребекка лежит в гробу, скованная параличом, и слышит, как о стенки корабля бьются свинцовые волны. Это, как ни странно, успокаивает. Когда первый порыв ужаса и ярости проходит, Ребекка пытается расслабиться и сосредоточиться на шуме моря. Во всяком случае, у нее остался слух. Если - когда - гроб станут переносить, она узнает походку кого-то из братьев и придумает, кого обвинять в первую очередь. Обычно первенство за Ником, но если гроб ставил в такую неустойчивую позицию Элайджа, то будь он проклят. Чтоб ему жить еще пять столетий с его обожаемым Никлаусом. Ребекка так зла, что ненависть к тому, кто плохо установил гроб, перевешивает ненависть к тому, кто ее в гроб отправил. Как мало нужно, чтобы вызвать у Ника приступ паранойи. Стоило всего раз согласиться с Коулом, всего раз принять сторону другого в споре, и ты уже предательница, которой место в могиле. Коул, видимо, лежит снизу. Перед тем, как потерять сознание, Ребекка слышала обещание Ника положить Коула в гроб по частям. Братец как раз предлагал разделиться – Ник, как злонамеренный джин, подобные желания обычно исполнял буквально. Но скоро Ребекка успокаивается. На Ника невозможно злиться долго. Ник – стихийное бедствие вроде чумы или другого мора. Ведь зараза не виновата в том, что выкосила половину Европы – она для этого существует. Злиться на заболевшего, теперь лежащего в гробу под Ребеккой, тоже бессмысленно: он и без того обречен. И уж точно глупо обижаться на врача, умения которого хватает только на то, чтобы обезопасить себя. В конце концов, ее проступок не слишком серьезен. Коула спасать никто не будет, а вот про Ребекку наверняка скоро вспомнят, хотя бы их семейный доктор. Трудно сказать, сколько времени проходит. Время тянется мучительно медленно. Гроб куда-то переносят, грузят в повозку – Ребекка слышит стук копыт. Затем, все еще надежно запечатанный, вносят вверх по лестнице. Слышны знакомые шаги. Гроб опускается на твердую поверхность и надолго остается неподвижным. Ребекке скучно, но она не сходит с ума. Во-первых, времени в ящике она провела столько, сколько многие не живут. Во-вторых, ей ничего не угрожает: Ник сколько угодно может закалывать близких, но не позволит никому воспользоваться их беспомощностью. Даже состояние Финна Ник регулярно проверяет. С мертвыми родственниками он удивительно заботлив. В-третьих, Ребекка знает, что ее заключение продлится недолго. Конфликт получился глупый. Их нагонял Майкл, Коул предложил разбежаться, чтобы обезопасить хоть кого-то. Ребекка согласилась и даже не успела договорить, что планирует вернуться. Все произошло очень быстро и не очень кроваво, как-то по-бытовому. Судя по всему, Ник решил, что проще потом извиниться, чем сейчас тратить время на уговоры. Теряя сознание, Ребекка уже понимала, что скоро ее разбудят. Так и случается. Сперва Ребекка слышит шаги. Осторожные, неспешные, как будто гость предвкушает встречу. Он что-то бормочет себе под нос по-немецки. Манеру придавать языку, не предназначенному для нежностей, мурлыкающие нотки, узнать легко. Лязгают заслонки, железные щеколды. Поворачивается в замках ключ. Сдвигается и опускается на пол тяжелая крышка. Затем приходит короткая резкая боль. Из груди выскальзывает кинжал и толчком выплескивается небольшая порция крови. Ребекка чувствует, как чужие губы прижимаются к дыре, как холодные пальцы оправляют платье. Ко рту прижимается запястье с соблазнительно прокушенной веной. Ребекка пошире открывает рот – попадает на язык, подбородок, передние зубы, наконец проникает в глотку. Подняв глаза, она обнаруживает Элайджу. Растрепанный, в полотняной нижней рубахе, он похож не на дворянина нового времени, а на себя прежнего, деревенского парня, не умевшего ни читать, ни писать. Элайджа улыбается тепло и радостно. Даже сейчас, едва придя в себя, Ребекка замечает странный огонек в его глазах, словно он навеселе. Но брат обычно не напивается допьяна, да и характерного аромата не чувствуется. Впрочем, тут Ребекка не может ни за что ручаться – все перебивает запах крови, терпкий и сочный. Один ее любовник говорил, что кровь древних стоит хранить в бочках, как дорогое вино, так она вкусна. Элайджа редко балует ее, а Ника и подавно. Брат подхватывает Ребекку под колени и голову, осторожно, словно хрупкий предмет, перекладывает на софу у высокого чердачного окна. Ребекка терпеливо ждет, хотя от голода хочется скулить, и Элайджа вознаграждает ее тем, что подносит кровоточащее запястье к губам. Судя по всему, это его способ извиниться за долгую летаргию. Ребекка перехватывает руку поудобнее и вгрызается в вену на сгибе локтя. Элайджа сползает на пол рядом с оттоманкой, устраивает висок на мягкой пологой спинке. Ребекка останавливается, только когда рука брата становится мягкой и безвольной, а сам он роняет голову на сидение. Гробы в этот раз Ник разместил на чердаке. Ребекка оглядывается в поисках зеркала, но в комнате - только софа кричащей расцветки, гробы и высокое окно. И шум каналов. Они в Венеции. Ребекка скребет ногтем запекшуюся кровь на сорочке. Как любезно со стороны Ника – ее еще и раздели. Голос с отвычки трещит, как сухая ветка. - Не смей спать в присутствии полуголой красивой женщины. - Ты высосала из меня все соки. - Неженка. Вставай! – Ребекка бьет ладонью Элайджу по плечу. Тот неохотно поднимает голову и с трудом поднимается, держась за стену. Рука, из которой пила Ребекка, болтается вдоль тела. Из мест укусов сочится сукровица, но кровь на посиневшей коже уже подсыхает. Ребекка обхватывает брата за талию и прижимается щекой к его плечу. Элайджа тихо смеется, дыхание ерошит волосы на макушке. - Сколько я проспала? - Два месяца. - Ник, мерзавец. - Он будет рад. Кажется, ему одиноко. - Ему всегда одиноко. А как же ты? - Есть общество, которым я наслаждаюсь. - Обществом книг, как порядочная старая дева? - Ребекка, - укоризненно вздыхает брат. И этот томный вздох, и тишина в доме, и теплый свет, пробивающийся сквозь тусклое стекло – все говорит, что что-то здесь нечисто. *** Дом выглядит роскошно. И это отнюдь не комплимент хозяйскому вкусу. Братья заняли виллу в центре Венеции. Удивительно, что им не пришло в голову выселить дожа. Все, что можно было покрыть золотом, покрыто золотом. Сверху нависает лепнина. В интерьере, как крепкие напитки в одном стакане, намешаны несочетаемые цвета и стили. Тяжелые шторы перекрывают доступ свету и воздуху. Дом напоминает скорее склад дорогих вещей, чем жилое помещение, и не дышит. Ни буквально, ни фигурально. Загляни Ребекка в кладовую, наверняка обнаружит там самый претенциозный в мире винный погреб, оценить прелесть которого сможет только коллекционер – ни Ник, ни Элайджа столько не выпьют, а если надумают выпить, качество вина заинтересует обоих в последнюю очередь. Элайджа сколько угодно может строить из себя аристократа, но Ребекка-то еще помнит те благословенные времена, когда брат заливал в себя все, что горело. Про Ника и говорить нечего. Словом, дом производит почти отталкивающее впечатление. Допустим, Ник всегда был жаден до роскоши и помпезности. Но что случилось со вкусом Элайджи? Брат тем временем спускается в гостиную. Ребекка следует за ним. На широком диване лежат в полусне две нимфы. Одну Ребекка поначалу принимает за мальчика – слишком маленькая грудь, слишком свободная, совершенно не женственная поза. Элайджа мимоходом прокусывает ей запястье, нацеживает крови в чистый ремер и хмурится, оглядывая комнату с многочисленными следами вчерашнего застолья. Ребекка приподнимает пустую винную бутылку, задевает ногой кубок на полу. Нимфы вяло шевелятся. Элайджа делает несколько жадных глотков, смотрит на Ребекку более осмысленно и скупо улыбается. - Прошу прощения. Следовало подготовить дом к твоему возвращению. Ребекка, стащив плед со спинки дивана, накидывает его на девушек, чтобы прикрыть срам, и раздвигает шторы. В лицо летит пыль. Судя по всему, сейчас больше полудня. Она упирает руки в бока и оборачивается. - Что это такое? - Завтрак. Присоединяйся. - Я не про них. - Я к этому не имею отношения. Спрашивай Никлауса. Элайджа потягивает кровь, смотрит куда-то в пространство, и его лицо сохраняет блаженно-рассеянное выражение, природу которого Ребекка понять не может. О чем спрашивать Никлауса? Почему Элайджа разрешил ему превратить дом в бордель? Почему Элайдже безразлично, где они живут? Почему все, что происходит на территории дома – территории, на которой Элайджа привык быть хозяином и господином, - Элайджу не интересует? - Я спрошу, - прохладно обещает Ребекка и отправляется разыскивать нужную спальню. Она находит и спальню, и Ника. И постель. И еще одну девчонку – едва прикрытую простыней, с чистой белой кожей, черными локонами, закрывающими лицо… и с членом между ног. Ник спит рядом, тоже обнаженный, и спит так сладко, что Ребекка решает не сдерживаться. Она берет небрежно брошенную на пол сорочку, сворачивает ее потуже, как половую тряпку, сжимает в кулаке и хлещет Ника по затылку и спине. Вопль, который она издает, даже ей самой кажется похожим на мамину ругань. Мама, правда, била отца деревянной кадушкой. Давно пора взять с нее пример. - Вставай, figlio di putana! Английский «сукин сын» на итальянском звучит куда лучше. Этот язык просто создан для ругательств. Ребекка вспоминает еще несколько, но они застают Ника уже в олимпийском прыжке. Брат подлетает к потолку, панически озирается, замечает Ребекку и вместо того, чтобы разгневаться на непокорную сестру, шустро ныряет под простыню. Паренек, минутой раньше спящий спокойно, реагирует значительно быстрее первородного вампира – когда Ребекка оборачивается, его уже и след простыл. Одежда, впрочем, осталась на полу, так что Ребекка мстительно улыбается, представив бегущего нагишом мальчишку по людным дневным улочкам. - Сестра! – восхищается из-под простыни Ник, не торопясь вылезать. Ребекка еще несколько раз охаживает его скрученной рубахой и падает рядом в надежде дотянуться руками до его шеи. Какое-то время они дерутся. Наконец, вспотев и запутавшись в простыне, оба выныривают на свет. Ник сдувает со лба прилипшие волосы. Ребекка напоследок пинает его с такой силой, что Ник все-таки сваливается с кровати. Он не пытается встать – лежит на спине и хохочет в голос. - Ты доппельгангер, - предполагает Ребекка. Она замечает на простыне белесые следы и брезгливо отодвигается. – И Элайджа тоже. - Мы вампиры. - Вы свиньи. - Как грубо. Еще бы. Надо было встать из гроба, замотаться в белое и замогильно взвыть, как приличествует порядочной мертвой аристократке. С другой стороны, порядочные аристократки не просыпаются в публичных домах. Кстати! - Элайджа тоже таскает в дом мальчиков? - Спроси у него. Ник по-прежнему скалится. Ребекка ловит себя на том, что за полчаса бодрствования еще не видела братьев в одном помещении. Элайджа спрашивал у Ника разрешения воскресить Ребекку? Ник не кажется удивленным, но с тем же успехом он может лгать, поддерживая иллюзию контроля. Прежде Элайджа взял бы Ребекку за руку, отвел к Нику в комнату и поставил того перед фактом. Обычно они как-то отмечали ее воскрешения: гуляния, театры, карнавалы. Даже Ник понимал, как обидно ей упускать быстрое течение жизни; старался восполнить потерянные годы и искупить вину. Ребекка быстро прощала обиды, тем более что выбора ей особенно не оставляли. И где, где все это сейчас? Где карнавал? Где феерия? Она надувается, как мышь на крупу, но внимательно следит за братом. Ник не выдерживает - в два шага подходит к двери, рывком ее распахивает и рявкает вглубь дома: - Как любезно с твоей стороны, Элайджа! Нику отвечает тишина. Ребекка следит, как искажается злобой лицо брата, но скоро снова возвращается к безмятежной маске. Поздно – Ребекка уже успела увидеть знакомую волчью физиономию. Значит, Элайджа оживил ее по собственной инициативе. Что ж, неудивительно. Нику всегда было глубоко плевать на ее душевное самочувствие. И бодрствует она или лежит в гробу, ему тоже безразлично. Лишь бы не проявляла излишнюю самостоятельность. Пожалуй, брат оставил бы ее спящей на несколько лет. Что ж, тогда у Ребекки развязаны руки. - Насколько я понимаю, Элайджа счастлив. Нашел себе кого-то? Ник закрывает дверь рассчитано мягко, явно сдерживая желание садануть по косяку. Ребекка подходит вплотную, притираясь бедрами. Она легко качает тазом, изображая танец живота. - Он ходит полупьяный, с ним такое бывает только по большой любви. Постарайся не свернуть ей шею, Ник, иначе следующие полгода будешь ползать на пузе и гавкать только по команде. В другое время Ребекка, конечно, не наглела бы. Но Ник при всей своей дикости довольно предсказуем. Он редко хватается за кинжал сразу после того, как она просыпается; может, все-таки успевает соскучиться. Максимум, чего стоит опасаться – оплеуха. Но в этот раз обходится. - Сегодня у нас прием, - говорит Ник так легко и весело, словно надеется, что крыша дома обвалится на голову хозяевам и гостям. – Ты приглашена. *** Ребекка всегда подозревала, что в далекие-предалекие времена боги так долго спорили, кому в многочисленном семействе Майклсонов достанется доброта, кому – ум, а кому – порядочность, что в конце концов решили – ни вашим, ни нашим. И отдали все вышеперечисленные достоинства кому-то из соседней деревни. А Майклсонам отсыпали темперамента, от которого, как известно, одни проблемы, если нет ни доброты, ни ума, ни порядочности. Девочка сидит, по-ученически сложив руки на коленях, и смотрит в пол. У нее белокурые локоны, тонкий нос с трепещущими ноздрями и пухлые губы, выглядящие так порочно на невинном лице. Мелькает розовый пупырчатый язык. Девочка кажется хрупкой, словно ее может сбить с ног порыв ветра. Она поет. Элайджа сидит за клавикордом, занимающим полкомнаты. Он тоже молод, в расцвете сил и красоты, он почти так же чист лицом, как эта девочка, и нежность, с которой он на нее смотрит, похожа на отцовскую весьма отдаленно. Ребекке сложно цензурно определить характер этих чувств. Потому что Элайдже идет уже которая сотня лет, а девочке… О, это юный возраст даже по меркам сегодняшней эпохи. Это юный возраст даже по их личным меркам. Гостиная утопает в зелени и цветах. Сложно найти столько растительности в каменном городе на воде; Ник, видимо, заказал с материка. Ароматы сливаются в головокружительную какофонию. Гости, следуя правилам приличия, улыбаются, но видно, что у дам кружится голова. Мужчины много пьют. Вечер в самом разгаре, некоторые сидят на полу, кто-то расположился на лестнице, плюнув на чистоту костюма. Запах цветов – душный, тяжелый, дисгармоничный, как безвкусные духи – смешивается с привкусами крепкого алкоголя и приторных вин. Поющая девочка едва держится на ногах, взгляд у нее рассеянный и нездешний, как у феечки, пойманной в рыболовную сеть: маленькое существо настолько поражено, что оказалось в этих обстоятельствах, что не в силах даже удивляться. К Ребекке подходит Ник и прислоняется к косяку. Правое плечо, прижатое к гладкому дереву, выпирает вверх. Брат кажется странно скособоченным, едва ли не горбатым. - Как она сюда попала? – прямо спрашивает Ребекка. – Когда на такие гулянки стали звать детей? - Элайджа умеет убеждать. Ребекка скользит взглядом по гостям. Вот человек в куртке по последней моде кивает, и девочка поглядывает на него в поисках одобрения. Отец или дядя? В ослино-равнодушном лице чувствуется след внушения. - Я позаботился, чтобы все здесь дышало жизнью, - отзывается Ник, глядя на девочку и явно думая о чем-то своем. – Ты должна быть довольна. Ребекка косится на него с сомнением. Ник не дурак, но не знает меры. Он действительно мог думать, что делает одолжение ей, Элайдже, гостям. Впрочем, зачем себя обманывать – Ник, скорее всего, просто захотел эпатировать высший свет. Будь они в пустыне, завалил бы гостиную горами снега. «Чтобы все здесь дышало жизнью». Просто смешно. - Знаешь, сколько ей? – задумчиво произносит брат. Прежде ему легко удавалось возненавидеть объекты симпатии Элайджи, но трудно ненавидеть ангелоподобное существо с рождественских картинок. Ребекка еле сдерживает ухмылку. Элайджа придумал замечательный способ обезопасить возлюбленную: детей Ник убивает редко. Видимо, что-то человеческое в нем еще осталось. - Она младше Хенрика, - отзывается Ребекка. Они давно не вспоминали самого младшего брата. Ребекка знает, что Ник до сих пор чувствует вину за его смерть, и теперь ожидаемо мрачнеет. Ребекка утешительно проводит рукой по его затылку. – Хватит. Хенрику повезло, что он умер до того, как стал таким же, как мы. - Скоро нас будет больше. - О чем ты? - Девчонка чахоточная. Она едва ли протянет полгода. Я сразу разобрал по запаху. Ребекка снова смотрит на девочку. Та выглядит усталой и бледной, но это и неудивительно в комнатном чаду. - Ты сказал ему? Ник морщится, и Ребекка понимает: конечно, сказал. Не стоило и спрашивать. Ник сказал Элайдже все, что могло заставить его отвернуться от избранницы, и привело это только к тому, что Элайджа отвернулся от Ника. - Отымей он ее, может, все и прошло бы. - Перестань. - Что? Стоит идеалу раздвинуть ноги, и оказывается, что там все так же, как у остальных. - Ты и сам знаешь, что это не так. И он ее не тронет. Даже если она сама попросит. - Он никого не трогает, - с неожиданной злобой огрызается Ник. А. Так две нимфы на диване не были просто завтраком. Ребекка хочет съязвить, но не успевает. Ник шипит себе под нос, но так, что его прекрасно слышно, в том числе Элайдже: - Я предположил, что ему стали нравиться мальчики. Привел двоих. Наш благородный брат нашел это грязным. Ребекка прекрасно понимает, что именно Элайджа нашел грязным. И дело отнюдь не в мальчиках. Дело в том, что Ник в очередной раз пытается привлечь к себе внимание - самыми вульгарными способами. Элайджу раздражает не обнаженное тело в чужой постели, а безвкусица, в которую Ник сваливается всякий раз, как пытается утихомирить свое задетое самолюбие. Ну как же, такому замечательному Никлаусу не уделяют времени, а тратят его на какую-то малолетнюю дурочку. - Ты сказал, что скоро нас станет больше. - Да. Элайджа хочет обратить это создание. Сохранить красоту и невинность в хрустальном сосуде. Чтобы юность и свежесть цвели вечно и служили вдохновением лучшим музыкантам Флоренции. Не смотри на меня, как на скудоумного, это его слова. - Вы дрались и ты ударил его по голове столом? - Мы дрались и я ударил его по голове столом. Но умом он повредился до этого. - Я думала, любовная болезнь передается только половым путем. - Бывает, посмотришь – и уже заразился. Тебе ли не знать. Ребекка шутливо пихает Ника плечом. - Ну тогда не смотри в ее сторону лишний раз. Ник гадливо морщится. Элайджа играет, прикрыв глаза, не замечая ничего вокруг. Девочка обводит комнату пустым тоскливым взглядом и вдруг натыкается на Ника. Ник подмигивает ей. Она спотыкается и закашливается. Кашель переходит в затяжной приступ. Девочка издает громкий хрип и скукоживается еще сильнее, утыкаясь лицом в нарциссы. Ее обступают кудахчущие женщины. Пожалуй, Ник прав – долго эта красавица не протянет, даже если регулярно отпаивать вампирской кровью. Элайджа перестает играть, но не вскакивает и не спешит на помощь. Ребекке очевидно, что он любуется этой девочкой даже сейчас – особенно сейчас, когда ее лицо приобретает нездоровый, почти синюшный оттенок, когда на ней торопливо расстегивают лиф, под руки выводят в коридор, а затем во двор – продышаться. Только когда девочка исчезает из поля его зрения, Элайджа наконец замечает Ребекку и ласково улыбается ей. *** Гости расходятся поздней ночью. Венецианские улочки пусты и безлюдны. Камень обступает со всех сторон. Ребекке неуютно, но Элайджа, кажется, в восторге. Он всегда любил Италию. Неудивительно – его любимых Ник еще не убивал в этой стране. Не то чтобы у Ребекки остались чувства к Александру, в конце концов, он перерезал всю ее семью. Но вспоминать выпотрошенный труп и перекошенное ревностью и злобой лицо брата страшно до сих пор. Впрочем, зная Ника, скоро и у Элайджи появится повод чураться Италии. Ребекке даже неинтересно, как этот повод зовут. Девочка и девочка. От других она отличается только юностью. Брат рассуждает об искусстве, об антропоцентризме, о том, что Венеция – чистый город; здесь вампиров еще нет. Он старательно обходит тему своего любовного интереса, и это лишнее подтверждение того, что Элайджа все уже решил. Девчонку обратят. Она будет жить с ними, не бросать же ребенка в одиночестве, и вскоре станет частью семьи – в конце концов, крест по имени Ник нести тяжело, Элайджа имеет право переключить внимание на кого-то еще. Будет ли он совращать ее? О нет. Он слишком благороден. Дождется, пока вырастет – ах да, ведь обращенные не вырастают. Что ж, значит, их любовь будет лишена плотской близости, что сделает это чувство еще возвышеннее. Ребекке только интересно, как до этого дошло. Ее не было два месяца. Это короткий срок, чтобы проснуться и не узнать родственников. Она даже решила бы, что оба под внушением, но какое внушение, если они сильнейшие существа на планете. Не считая Майкла. - Что вы сделали с отцом? – невпопад спрашивает она, перебив увлекшегося брата. Тот замолкает на некоторое время. Слышен только плеск волн о набережную. – Дрались или бежали? - Ничего. Нам привезли его в гробу. Ребекка спотыкается. Майкл сплотил их общим ужасом, общим прошлым, общим горем. В детстве Ребекка была Нику ближе всех, Элайджа относился к нему тепло, но смог бы жить, если бы Ника не стало. С Ребеккой их не объединяло почти ничего. Так, милая младшая сестренка, которую можно щелкать по носу и с которой можно затевать веселые игры. К тому возрасту, как отец их обратил, Элайджа уже подыскал себе невесту, Финн собирался в первый бой, Коул мастерил на продажу луки – уже тогда в нем проявилась коммерческая жилка. И только Ребекка с Ником оказались ни пришей кобыле хвост. Ник все еще бегал за отцом в тщетных попытках заслужить его одобрение, Ребекка прогуливалась в полях среди цветочков и думала не о замужестве, а о том, как покрасивее вырезать свои инициалы на скале в пещере. Обращение и смерть матери все расставили на свои места. Всего через несколько месяцев после побега от Майкла Ребекка проснулась от того, что ее тряс за плечо Элайджа. Оказалось, во сне она плакала и звала отца. Ник сидел рядом, побелевший, как от пощечины. Ребекка принялась просить прощения, хотя ни в чем не была виновата, но Ник шарахнулся в сторону и выскочил бы из шалаша, где они ночевали, не перехвати его Элайджа. Тогда Ребекка впервые услышала, как брат признается им в любви. Он пообещал то, чего они оба так страстно хотели – вечную преданность, защиту, тепло. Тогда Ребекке почудилось, что голосом Элайджи говорит отец – такой, каким он бывал иногда в хорошие дни, когда вспоминал, что у него есть и любимые дети. Не обрати их Майкл, Элайджа женился бы и клялся своим детям и жене. И уже тогда в голове мелькнула до странности ревнивая мыслишка: как хорошо, что никакой жены и никаких детей никогда не будет. А жизнь, или то, что они влачили вместо нее, продолжалась. Не было скуки, лени, неги, ничего не приедалось - не успевало. Сильнейшие существа на планете бежали от папы, который наступал им на пятки и грозил ремнем. Смешно, если подумать, но думать тоже не было времени. Сменялись века, а они все бежали и бежали. Страх стал привычкой, потом – натурой. Они не заводили связей, старались не принимать в семью кого-то со стороны, нигде не задерживались. Внимательно отслеживали передвижения Майкла по слухам и знали, что он тоже следит за ними, поэтому вели себя аккуратно. Жалкое крысиное существование, полуразумное от постоянного ужаса. В этот раз известие о приближении Майкла пришло слишком поздно. Они все растерялись. Ребекка подозревает, что и заколол ее Ник скорее от растерянности – паники было достаточно, не хватало еще строптивца Коула и испуганных слез Ребекки. Ник с Элайджей, видимо, ожидали, что на их шеи вот-вот опустится меч, а меч не опустился. Висел себе столетиями, все ходили под ним, пригибаясь, старались не задеть, и вдруг... Как теперь жить, если вся жизнь была подчинена ожиданию удара, а удара не будет? У Ребекки это просто не укладывается в голове. У Элайджи, видимо, тоже. - Его привезли нам какие-то ведьмаки. Надеялись, что мы заплатим хорошую цену, в итоге заплатили они. – Элайджа какое-то время молчит, а потом тихо и весомо роняет: - Он был в сознании. Ребекка ничего не спрашивает. Ей неинтересно, как охотники его поймали и усыпили, и тем более неинтересно, как смогли сдержать. Все ошибаются. Даже Майкл мог остаться в дураках. - Он спросил обо мне? – выпаливает Ребекка прежде, чем успевает обдумать вопрос. - Да. Я сказал… я ничего не сказал. - Даже ты лишился дара речи? - Я хотел объяснить, но не успел. Он сказал, что я дурной сын, – голос Элайджи звучит тихо и глухо, как из пустого колодца. Ребекка удивленно косится на него. От кого от кого, а от Элайджи она не ожидала такой реакции на отцовские оскорбления. Из них всех он пострадал от Майкла меньше всего. Элайджа сглатывает и отрешенно договаривает: - Что у меня дурная кровь, что я такой же, как наша мать. Что не способен отличить больное от здорового. Что я хуже Никлауса, раз годами мешаю выродку подохнуть. Нарушаю природный баланс. Элайджа отстраненно улыбается. Ребекка хмыкает. Батюшка, чтущий природный баланс – это серьезно. - Никлаус был рядом. Я отдал клинок ему, он поднял руку, а ударить не смог. А отец говорил и говорил, - когда Элайджа останавливается и поворачивается к Ребекке, та видит, что все его лицо перекошено каким-то суеверным ужасом. – Ребекка, он лежал в цепях в гробу, совершенно беспомощный, а мы его слушали. - Ник разрыдался? - Да. Я все сделал сам, но позже. «Мы сбежали в другую комнату», - мысленно переводит она. Первородные вампиры сбежали в соседнюю комнату, чтобы не слушать папину ругань. Просто восхитительно. - Где он сейчас? - Твой гроб стоял на нем. Так внизу был не Коул. От этой мысли Ребекке становится не по себе. - Я хочу… - Не хочешь. От того, что ты его увидишь, легче не станет. Он похож на мумию, как Финн. - Так теперь мы свободны. Элайджа встряхивается. Он запрыгивает на парапет, как мальчишка – как очень старый мальчишка. Его глаза сияют. Он обводит рукой море и острова вдалеке. - Посмотри, сестра. Теперь можно остановиться и оглядеться по сторонам. Брат протягивает ей руку - ладонью вверх. Ребекка подается вперед. Элайджа поднимает ее за талию, кружит. Мыски туфель проносятся над черной водой. - Ты знаешь, что они делают чудесное стекло? Здешние мастера неподражаемы. Заплатим, и они изваяют твой портрет. Могли бы повесить его в гостиной. - Ты еще не заказывал у них портреты? - Чьи? На Никлауса я и без того любуюсь круглосуточно. - Мой вертлявый, дипломатичный брат. Ты знаешь, чьи. Весь вечер ты пялился не на Ника. - Это другое. - Уж я догадываюсь. Элайджа спускается сам и помогает спуститься Ребекке. Он ностальгически улыбается, и в этой улыбке есть тот же идиотический оттенок, который бросался в глаза на приеме. Кажется, теперь брат и думать забыл про отцовские похороны. - Я знаю, что ты скажешь, сестра. Бьянка очень юна. - Бьянка! Спасибо, что не Агнесса! - Ну, знаешь ли. Имя не всегда должно характеризовать человека. - Я так и поняла. Белокожая Бьянка, безукоризненный Элайджа, чей "бог - истина". Его семью составляют пленительная Ребекка, она же "Ловушка", и Никлаус, "Победитель". Конечно, имя никак не характеризует человека. - Интересно, что сейчас поделывает наш победитель. Наверное, как обычно – сидит с бутылкой и жалеет себя. - Ты дал ему отличный повод. - Ему не нужен повод. - Ты стал глух к переживаниям Ника. - Я оглох от их громкости, Ребекка. Пусть делает, что хочет. И я тоже буду делать, что хочу. - Чего же ты хочешь? - Жить. Оглядись вокруг – разве ты не чувствуешь, как все дышит жизнью? Ребекка оглядывается и видит только серый, кажущийся черным в темноте камень. *** Постепенно Ребекке становятся все очевиднее причины нового семейного психоза. Майкл ухитрился подложить свинью детям даже самой своей смертью. Он столетиями довлел над ними, теперь наконец умер, и дети, осчастливленные неожиданной свободой, пытаются попробовать сразу все удовольствия, что может предложить мир. Вот только проблема в том, что дети – сами уже старики. И подростковая жажда жизни и познания, проснувшаяся в них, отдает чем-то противоестественным и жалким, как жажда любого старика вернуть давно растраченную молодость. Теперь, когда все можно и нет суровой тени отца над головой, братья кидаются из крайности в крайность в меру своей испорченности. Учитывая степень испорченности… Что ж, отчасти Ребекка жалеет, что Майкл лежит в гробу. По косвенным признакам и обрывкам фраз Ребекка восстанавливает полную картину. Когда Ребекку и Коула закололи, братья отправились подальше – на этот раз в Венецию, начинать жизнь заново. Ник начал ее как обычно – с разврата и гулянок. Элайджа, судя по всему, в кои-то веки к нему присоединился. Через пару недель обоим это наскучило, они выбрались в высший свет, легко туда вписались, разумеется, и веселье перешло на другой уровень. Ник устраивал содомские вечера, сталкивая лбами людей. Свальная драка переходила в свальный грех. Элайджа быстро устал от таких забав и нашел развлечение поинтереснее – влюбился в объект, который не должен был отвечать взаимностью, что обеспечивало бурю нереализованной страсти, тоски и нежности. Словом, вторая молодость удалась. Один наслаждался попойками и прочей грязью, другой – любовными переживаниями, высосанными из пальца. Все это могло бы быть безобидно, если бы главными действующими лицами были нормальные люди, а не избалованные огромной силой существа, у которых исчезло единственное ограничение, работавшее столетиями – страх. - Не чувствуешь запаха? – интересуется как-то ночью Ник, подкрадываясь сзади. Ребекка стоит с кубком в нише у окна и следит за полупьяными людьми, проходящими по коридору. - Чувствую, несет винищем. - Бекка, ты в высшем обществе. Ребекка вытягивает шею. В углу изящно, благородно и с достоинством блюет в горшок с цветком племянник дожа. Ник выхватывает у проходящего слуги блюдо с поджаристыми кусочками и протягивает один Ребекке. Та принюхивается и, оттолкнув Ника, уходит. Человечина пахнет примерно так же, как любое другое мясо. Ник как будто поставил себе цель нарушить все табу, принятые в обществе. Сюда относятся нелепые связи с мальчишками, званые ужины, заканчивающиеся оргиями, и более серьезные вещи - тот же каннибализм. Что, кстати, для их семьи не в новинку – отец, сам вампир, питался вампирами много лет. Несведущим сложновато поверить, но есть чудовища пострашнее Ника. Ребекку пугает не то, что делает Ник. Это все равно никак не изменить – там, где есть Ник, будут трупы. Они сливаются в длинную унылую цепочку, в которой не разглядеть лиц. Но одно лицо Ребекка все же различает. Бьянка сущий ребенок. Ребекка часто беседует с ней; поначалу девочка зажимается и молчит, потом разговаривается. Она пуглива и набожна не столько потому, что во что-то верит, сколько потому, что ее приучили молиться. Теперь она повторяет молитвы с упорной сосредоточенностью ослицы, но почему-то даже это выглядит в ее исполнении очаровательно. Бьянка очень красива - тем редким типом красоты, которая производит сперва отталкивающее впечатление, но потом врезается в память на всю оставшуюся жизнь. Этим она похожа на юного Ника. Те же мясистые губы, тот же тонкий нос, что в сочетании выглядит почти вызывающе. Это лицо имеет потенциал. Но пока Бьянка – просто ребенок. Ребенок, случайно заинтересовавший очень старое и очень страшное существо. Троих, если точнее. Элайджу полюбить легко. Элайджа осыпает Бьянку подарками, вхож в их дом, его обожают родители Бьянки. Ее с радостью отдадут за него хоть сейчас, все ждут только официального предложения, и помолвка состоится, несмотря на возраст. Он много говорит с Бьянкой, словно она уже взрослая, и это действительно заставляет ее чувствовать себя взрослее и разумнее. Элайджа вообще отлично ладит с детьми, собаками и женщинами. Мужчины его, как правило, на дух не переносят. Исключение составляет Ник, назвать которого мужчиной бывает довольно сложно: от собаки, ребенка и женщины в нем, кажется, гораздо больше. Ребекка предпринимает попытку поговорить с Элайджей про обращение Бьянки: помнит ли он, чем им аукнулось отцовское желание их обезопасить. Элайджа реагирует с философским спокойствием: что было, то было, я смирился со своей нынешней сущностью, и Бьянка однажды смирится. Это лучше, чем смерть от туберкулеза. Что угодно лучше, чем смерть в этом возрасте – вспомни Хенрика. Ребекка помнит Хенрика, и как по ней – Хенрик легко отделался. Так или иначе, с Элайджей сейчас разговаривать бесполезно. Он уверен, что облагодетельствует девочку, спася ее от смерти, а что будет потом, его волнует мало. Так бывает: влюбившись, Элайджа теряет всякую связь с реальным миром и начинает жить абстрактными идеями. Например, что Бьянка, став вампиром, быстро научится себя контролировать, будет пить осторожно и не станет убивать людей зря. И вообще под бдительным любящим оком Элайджи вырастет послушной, нежной и солнечно-милой. Не удалось с Ником и Ребеккой – удастся с Бьянкой. Они найдут домик у моря, заживут все вместе счастливой семьей и каждое утро, сладко лобызаясь, станут выпускать в небо белых голубей в несовместимых с чистотой улиц количествах. Мнение реального Ника, да и реальной Ребекки, раз уж на то пошло, не учитывается. На родню брат махнул рукой. Ребекка пытается намекнуть, чем это чревато, и брат идет ей навстречу – соглашается уделять Нику больше внимания. Но не успевает Ребекка порадоваться, как выясняется, что какой-то человек в переулке чуть не зарезал Бьянку с ее матерью. Когда нападавший попадает Элайдже в руки, брат легко узнает подробности. Тем же вечером Нику достается столько внимания, сколько не доставалось давно. Правда, внимание это очень специфическое. Элайджа встает в дверях, смотрит в сторону окна таким ледяным взглядом, что стекла вот-вот покроются инеем, и произносит в пространство: - Брат, если с Бьянкой или ее матерью произойдет еще какая-нибудь досадная случайность, мы уедем. Если это будет случайность с летальным исходом, я уеду один. Доброй ночи. Ночь выходит не то что доброй – нервной. Ник убирается из дома в неизвестном направлении, а Ребекка до утра прогуливается под окнами Бьянки. На всякий случай. Ближе к утру она замечает на балконе знакомую тень: видимо, Элайджа не так уверен в послушании Ника, как старается продемонстрировать. Она дежурят посменно несколько ночей подряд. Ник не появляется. Через неделю Элайджа решает поощрить такое похвальное поведение и за завтраком благодарит Ника за то, что тот прислушался к его желаниям, вдобавок ласково накрывая ладонью Никову кисть. Когда десятью минутами позже Ребекка вытаскивает из кровоточащего запястья Элайджи нож, Элайджа только вздыхает. Ребекка косится на него с плохо скрытой насмешкой. Оказывается, вены можно проткнуть, ударив в тыльную сторону и раздробив кость. На пол натекла небольшая лужа. - По крайней мере, он ничего не сделал с Бьянкой, - утешая сам себя, задумчиво тянет брат. - Ты его еще раз поблагодари, что он такой хороший мальчик – сделает. - Но он действительно вел себя хорошо. - Боже, дай мне сил. - Ребекка, я продолжаю питать надежду, что наш брат образумится. - Боже, дай мне терпения. Но и это ничему Элайджу не учит. Бьянка по-прежнему остается светлой мечтой о будущем, и Ребекка сходится с ней ближе. Они ходят гулять. Они проводят много времени в доме родителей Бьянки. Ребекка становится таким же желанным гостем там, как и Элайджа, и с маниакальным упорством ищет то, за что можно зацепиться, на что Элайдже можно указать – смотри, она после обращения станет таким же чудовищем, как и мы, ты не сможешь ее контролировать, ты выпустишь в мир еще одно уродливое, вечно голодное существо. Смотри – она потеряет невинность в тот момент, как впервые попробует кровь, и хотя никогда уже не постареет, приобретет зрелый дьявольский рассудок в детской головке. Ребекка ищет – и не может найти. Бьянка – обычный ребенок. В ней ничего не проявляется. Может быть, не проявится никогда. А может быть, через два года она превратится в копию Ника. Но сейчас она тяжело больна, и бывают минуты, когда Ребекка думает: возможно, Элайджа прав, возможно, такая красота и юность просто не должны умирать. Возможно, Бьянке найдется место в их семье. *** В Венеции наводнение. Приходится передвигаться по городу по деревянным мосткам, кое-как наложенным вдоль и поперек. Сыро, холодно, солнца нет совсем. Вдобавок начинаются дожди. В такое время хорошо себя чувствуют только заразные болезни, порхающие по людям, как бабочки по цветам. Иногда они вдвоем сидят у постели Бьянки и рассказывают страшные истории наперебой. Бьянка пугается и просит еще. И всякий раз Ребекка красноречиво качает головой: погляди на нее, она еще не готова, она никогда не будет готова. Элайджа мрачнеет, но ни на чем не настаивает. Он лучше других знает, что обращение должно быть добровольным, а все, чем он может заманить богомольную девочку – отсутствие боли. К сожалению, Бьянка и тут обыгрывает его – она болеет, сколько себя помнит, и не вполне понимает, как это, когда не больно. Приманивать Бьянку обещанием выздоровления – все равно что приманивать сладким человека, никогда в жизни сладкого не пробовавшего. А дождь усиливается, и вместе с ним усиливается нутряной легочный кашель Бьянки. Сегодня ей получше, но это ненадолго. Ее сил хватает только на то, чтобы сползти с кровати на пол и поиграть с кукольным домом. У Бьянки лучшие в городе куклы. Ребекка сидит в кресле и читает Библию. Сама по себе ситуация анекдотичная. Была бы, если бы не сияющие глаза Бьянки – почти как у здоровой. Это окупает любую скуку, и Ребекка с выражением озвучивает реплики Петра. Элайджа расположился на полу и, не скрываясь, любуется Бьянкой. В каждом его жесте сквозит какая-то особенная нежность, раньше предназначавшаяся только брату и сестре. Ребекка отпивает воды и хочет продолжить чтение, но Бьянка обрывает ее неожиданным вопросом. - Дьявол, наверное, спит? Услышав такой вопрос от другой девочки такого же возраста, Ребекка насторожилась бы. Но Бьянка уже несколько месяцев общается с Элайджей. Тут без вариантов – тему добра и зла обойти не получится. Элайджа отравил ребенку мозг, запустив в него идею о богопознании. - А почему ты спрашиваешь? – действительно с любопытством уточняет Ребекка. - Папа пригласил падре. Он сказал, что дьявол ходит между людьми и пакостит. - В некотором смысле, - глянув на Ребекку в поисках поддержки, не очень уверенно соглашается Элайджа. Кажется, даже его вопросы Бьянки выбивают из колеи. - А как можно ходить и пакостить столько времени? Надоест же. Это, Бог свидетель, справедливо. Бьянка смотрит на Ребекку, Ребекка прочищает горло. - На этот вопрос тебе ответит дядя Элайджа. Дядя Элайджа привстает, но Бьянка поворачивает голову к нему, и Элайджа опускается на место. - Бьянка, дорогая, причем здесь сон? - Я думаю, дьявол спит. Поэтому, когда начнется конец света, он будет бодрым и сможет всех убить. А если он все это время ходит по земле и прорастает в душах, ему, наверное, уже надоест убивать. Значит, он уснул после того, как сманил Адама и Еву, и проспит до Страшного суда. - А как же Иов? – робко заикается Элайджа скорее из природного занудства, чем из реального желания услышать ответ. – Там он тоже участвовал… - Значит, после Иова, - великодушно соглашается Бьянка и возвращается к куклам. Элайджа откидывается назад и прислоняется к стене. Он разглядывает Бьянку с щемящей безысходностью, видимо, уже догадавшись, что намекать на обращение еще очень, очень рано. Ребекка решает закрепить эффект. Она откладывает Библию. - Patatina, а если бы к тебе явился черт? - Я маленькая, он меня и не заметит. - Ну, допустим, у черта хорошее зрение. И вот он является и предлагает тебе красоту… - Я и так красивая. Мама говорит. - Вечную молодость, здоровье, любовь. Все, что захочешь. Ты чего-нибудь хочешь? А взамен просит душу. - Зачем? - Какой ты любопытный ангелочек. Не знаю. Зачем-то она ему нужна. Отдашь? - Я не могу, она мамина. - Бьянка фыркает так, как будто Ребекка сказала редкостную нелепость. Например, что полевая трава красная. Хотя откуда венецианке Бьянке знать, как выглядит полевая трава – может, и поверила бы. – Мама говорит, я – ее сердце и душа, это все знают. Ребекка закидывает ногу на ногу и снова берется за книгу. В другой раз, Элайджа. Поговорим с девочкой как-нибудь в другой раз. Венеция болтается на воде, в воде и частично - под водой, а время идет. *** В конце концов вода сходит, но, кажется, уже поздно. За те недели, что Бьянка провела в постели, ее тщедушное тельце скрючилось, а бледность сменилась температурно-красными пятнами на щеках. Кожа теперь кажется сухой и потрескавшейся, как у покойницы. Ребекка периодически дает ей зелья, но они обеспечивают лишь временный эффект, как и кровь. Даже магия не может вылечить настолько неприспособленное к жизни, изначально полумертвое создание. Кроме того, Ребекке очевидно, что желания жить в Бьянке тоже немного. Она еще ничего не знает о мире, но он уже будто бы смертельно утомил ее. Даже Элайджа, кажется, оставил мысль об обращении, но каждый хриплый вздох Бьянки, ее слабый кашель заставляет его вздрагивать. Не потому, что гибнет тело, которое можно было бы желать, или великолепный ум; нет, Элайдже жаль юности. Умирает Бьянка, и вместе с ней умирает то светлое, что осталось от их древнего детства. Умирает мягкий рот Ника с его беспомощными линиями, умирают послушные локоны Ребекки, еще не тронутые краской. Бьянка просит рассказать о других городах, совсем не похожих на Венецию, и о людях, непохожих на здешних. Ребекка рассказывает о стране на севере, где всегда холодно, об оленьей коже и гибких луках, о красках из ягод и о том, как пахнет замшелый дуб, если вскрыть кору острым кончиком ножа, как кожицу яблока. Элайджа давится скомканным гортанным звуком, извиняется и выходит из комнаты. Как всегда, они возвращаются домой под руку, но в этот раз ни о чем не хочется говорить. Почему-то Ребекке кажется, что стоит признать вслух, что Бьянки скоро не станет, и это действительно случится. Элайджа смотрит себе под ноги. Уже поздно, вечер хрупок и чувствителен. Каждый звук воспринимается до болезненности остро. Где-то в окне звякает посуда, где-то за дверью поют неаполитанскую песню. Они выходят на площадь, и при виде двигающихся в окне фигур Элайджа останавливается. Ребекка замирает рядом. - Я не хочу его видеть, - вдруг очень спокойно признается брат. Ребекка молчит, и Элайджа с силой проводит ладонью по нижней части лица, как будто собирая клейкую пленку с губ, носа и подбородка. Засовывает руки в карманы, запрокидывает голову, словно пытаясь переключить внимание. Какое-то время они стоят, не двигаясь. - Если хочешь… - начинает было Ребекка, но брат берет ее под руку. - Нет, идем вместе. Ребекке хочется видеть Ника не больше, чем Элайдже. Дома снова пьют. Там люди, музыка и Ник, веселящийся до тех пор, пока самому не станет тошно. Когда они уедут, дом лучше спалить – после Ника его уже ничем не отмоешь. В прихожей слуга помогает Ребекке раздеться; она оставляет Элайджу внизу, а сама поднимается в комнату. Дверь приоткрыта, но это не настораживает – Ребекка сама могла забыть ее запереть. У трельяжа горит лампа. Ребекка видит строенное отражение в зеркалах и не сдерживает удивленный возглас. Ей на рот опускается знакомая ладонь. - Ты испортишь сюрприз, - звучит вкрадчивый голос у самого уха. – Обойдемся без света. Нет нужды, Ребекка и так видит достаточно. Более чем достаточно, чтобы пожалеть о своей способности хорошо видеть в темноте. - Не надо, - безнадежно булькает она сквозь пальцы. Ник хохочет и выскальзывает из комнаты, оставляя за собой шлейф духов. Ребекку разбирает злость. Чертов шут. Она бросает взгляд на столик у трельяжа – так и есть, пузырек открыт. Одно время Ребекка забавлялась тем, что создавала любопытные сочетания ароматов. Довольно скоро она сделала вывод, что кровь их семьи имеет не только специфичный вкус, но и специфичный запах, оказывающий почти пьянящий эффект на других вампиров. Конечно, она добавила несколько капель в любимые духи, и конечно, от поклонников одно время не было отбоя. Позже Ребекка перестала ими пользоваться – наскучило, но на всякий случай продолжала оставлять пузырек на видном месте. Братья долго подтрунивали над ней: хватались за сердце и изображали любовный припадок. Но шутки шутками, а этот запах и Нику, и Элайдже по понятным причинам казался близким и родным, приносящим успокоение. Иногда Ребекка роняла пару капель на запястье или шею – это не помогало решить сотни конфликтов, но улучшало братьям настроение. Пара капель – это пара капель. Ник, видимо, ради издевки, вылил на себя полпузырька. И ладно бы ограничился только насмешкой над милым семейным обычаем. Ребекка спешит вниз в надежде, что Элайджа уже успел уйти в свою комнату и накрепко запереть дверь. Увы, это не так. На лестнице мелькает белый край платья. В гостиной вместо гомона воцаряется звенящая тишина. Чем ниже спускается Ребекка, тем лучший вид ей открывается на стоящего в центре Элайджу. К нему приближается Ник. Ребекка не узнала бы его со спины, а Элайджа, кажется, не хочет узнавать, глядя в лицо. У Ника довольно длинные волосы – чуть ниже плеч. Сейчас брат распустил их и, страшно сказать, завил – при каждом движении изящно приподнимаются и опускаются кончики белокурых локонов. Ник где-то раздобыл светлое платье с жестким лифом – один в один похожее на то, что носила Бьянка в их первую встречу в гостиной, когда Элайджа играл, а она пела. Платье открывает плечи с застарелыми рубцами от отцовского ремня. Брат нанес на лицо три слоя белил и густо подвел глаза сажей, не удосужившись сбрить щетину. Стоит мертвая тишина. Сегодня здесь нет дам, во всяком случае, жен и дочерей. На коленях у гостей сидят насколько девок, но и они ведут себя на удивление тихо. Никто не смеется. Элайджа оглядывает Ника с ног до головы. Ник, услышав шаги, оборачивается к ней и приседает в издевательски правильном поклоне, по-ученически ровно вытянув ногу вперед. Губы, побеленные вместе с кожей, выглядят бледными до синевы. Ник оглядывает публику и несколько раз оттягивает щеку языком. Ребекке дурно. Просто дурно. Ник подходит поочередно к каждому гостю и, слегка наклонившись, бросает короткие отрывистые команды. Лица расплываются в счастливых гримасах. Ник в конце концов добирается до Элайджи и отталкивает его к стене. Элайджа врезается лопатками в картину, никак не сопротивляясь. Ник продолжает обход до тех пор, пока не начинают звучать аплодисменты, словно розыгрыш Ника – лучшее представление, данное в Венеции за последнее десятилетие. Нику даже бросают цветы. Он кривляется, оголяя широкие щиколотки и волосатые голени, и начинает петь то, что пела Бьянка. Люди аплодируют. Овации стоят такие, что слов песни не разобрать. Ребекка чувствует, как к горлу подступает комок детской, горькой обиды. Ей хочется, чтобы это Ник лежал сейчас в богатой комнатке с окнами на площадь и задыхался от кашля. Чтобы Нику было так же больно, как матери Бьянки - чтобы хоть раз в жизни он полюбил кого-то, кроме себя. Трудно сказать, о чем в эту минуту мечтает Элайджа, но судя по лицу, степенью отрешенности способному конкурировать со стеной, - о чем-то более конкретном и менее безобидном. Но Ник разыгрывает спектакль здесь, а не в далекой комнате, и кашлем он заходится тоже здесь, пародируя беспомощность Бьянки, и удачно изображает потерю сознания, наваливаясь на громоздкий клавикорд. К нему кидается кто-то из гостей и помогает удержаться на ногах. Ник кивает, бормочет благодарность, скидывает туфли. Ему подают кубок – Ник выпивает залпом. Вино течет по подбородку, и Ребекка только сейчас замечает, до какой степени он пьян. Толпа прекращает смеяться, рассаживается по местам в ожидании второго акта. Ник обводит присутствующих расфокусированным взглядом и тыкает пальцем в Элайджу. Тот по-прежнему неподвижен, но с каждым шагом, который делает Ник по направлению к нему, все ниже опускает подбородок. Будь Ник трезвее, узнал бы в посадке головы нечто отцовское, тяжелое и предупреждающее, что бросается в глаза Ребекке. Ника можно было бы пожалеть, но Ребекке совершенно его не жаль. Она только понимает, что не ударит Ника сама. И в кои-то веки не от страха – от омерзения. Ей противно до него дотронуться даже для того, чтобы наставить синяков. Тем временем Ник подходит вплотную и, зажав голову Элайджи ладонями, крепко целует его в губы. Он отстраняется почти сразу, но перед этим издает сладострастный стон, чем вызывает у окружающих новый взрыв хохота. Он требовательно взмахивает рукой, и какой-то шустрый малый вскакивает, освобождая кресло. Ник давит Элайдже на плечи, вынуждая сесть, падает к нему на колени. Задирается юбка, обнажается бедро. Ник кокетливо накручивает локон на палец и посылает воздушный поцелуй кому-то в другом конце комнаты. Смех вокруг поднимается, как штормовая волна. Элайджа внимательно разглядывает Ника, словно пытаясь отыскать что-то у него в лице. Ребекка видит его в профиль – край рта у Ника начинает подергиваться в судороге, так он старается удержать веселую маску. Как и Ребекка, он ждет удара, более того - напрашивается на удар. Это должно быть забавно и символично – Элайджа изобьет уродливую пародию, тем самым испоганив память об оригинале. Вместо этого Элайджа осторожно опускает ладонь брату на шею, зарывается пальцами в волосы, сжимает покрепче и притягивает вплотную. Ник пытается дернуться в сторону – без толку. Элайджа силой сводит их губы вместе. Ребекке видно язык, медленно погружающийся в рот Ника, обводящий по кромке губы. Ник вырывается почти панически. Элайджа кладет руку ему на талию и придвигает ближе, так, что соприкасаются и тела. Смешки, прежде поутихшие, теперь вовсе сходят на нет. Все заканчивается, когда Ник наваливается на Элайджу всем телом и бессвязно, почти обморочно стонет. Элайджа стряхивает его с колен с небрежностью, с которой со штанины стряхивают цепкую щепку. Берет нераспечатанную бутылку, полощет рот и сплевывает на пол. Ни на кого ни глядя, он вытаскивает из верхнего кармана платок и, по дороге вскользь утерев губы, проходит в коридор. Тень собственных духов оседает на коже Ребекки железным шлейфом. *** Брат оборачивается на оклик уже на середине улицы. Прежде, чем Ребекка успевает открыть рот, Элайджа разводит руками и поворачивается, словно пытаясь найти место своему телу в пространстве. Он зачесывает волосы ладонями. Ребекка обхватывает его за пояс. Сложно бушевать, когда на тебе висит женщина; с другой стороны, есть множество способов избавиться от неприятной компании, не повысив голоса. Вот и сейчас брат легко сбрасывает ее руки. - Он не знает, - начинает Ребекка почти отчаянно. - Все он знает! – выкрикивает Элайджа хрипло и яростно. На одном из верхних этажей вспыхивает свет и раздается сонная итальянская ругань. Элайджа сжимает рукой горло, титаническим усилием воли задавливая то, что хочет сказать. Ребекка догадывается, что именно. Брат очень внимателен к словам, и сейчас, видимо, лихорадочно перебирает варианты. «Я его ненавижу» - слишком сильно, «я хочу его убить» - чересчур. Ребекка ждет гадливого «ублюдок», но и этого он не говорит, хотя ублюдочность Ника стоит поперек горла им обоим. Наконец Элайджа приближает свое лицо к лицу Ребекки и чеканит, еле сдерживаясь: - Отец был прав. Что ж, не самый плохой оборот. По крайней мере, теперь, когда Элайджа сказал хоть что-то, есть шанс, что он услышит собеседника. - Ты ведь понимаешь, что Ник просто ревнует? И он не высмеивал бы Бьянку, если бы не... - Ребекка, ради Бога! – Элайджа смеется, но смех это нехороший, горький и злой. – Я устал его понимать! Элайджа уходит посреди разговора, и Ребекка, пораженная этим наплевательством на приличия, о которых брат обычно так заботится, инстинктивно шагает вслед. - Куда ты? Элайджа не отвечает. Ребекка следит за удаляющейся фигурой, пока та не сворачивает в улочку. Теперь даже перед глазами Ребекки образ Бьянки тускнеет и вызывает ассоциации с сегодняшним спектаклем; что говорить об Элайдже? Самой Бьянке Ник ничем не навредил, но чистоту воспоминаний о ней изуродовал безвозвратно. Возвращаться в дом и даже оглядываться на окна не хочется. Идти за Элайджей нет смысла. К счастью, он менее импульсивен, чем Ник, и не станет принимать на горячую голову решений, о которых потом пожалеет. Ребекка бесцельно бредет по улице. Чего-то подобного следовало ожидать. Прежде Ник не наряжался в дамское платье, но были другие, более гнусные выходки. Однажды, когда Элайджа так же жестко запретил трогать свою избранницу, Ник оторвался на ее родных. Внушил отцу и деду страсть друг к другу и вынудил совокупляться ночью в комнате дочери. Через неделю девушка ушла в монастырь, на всю жизнь приобретя ненависть не только к старшим родственникам, но и к мужскому полу в целом. Ник не выносит равнодушия к собственной персоне, страшнее для него только брезгливость. Элайджа мастерски продемонстрировал и то, и другое. Следующий ход за Ником, но вряд ли он в ближайшее время начнет осмысленно мстить – слишком сильно ударили по больному. Он не видит разницы между привязанностью душевной и телесной, и чем дольше живет на свете, тем сильнее размываются и без того смутные границы. Изголодавшийся по вниманию Ник примет любую ласку, что ему предложат – тем более от Элайджи, сложность отношений с которым не идет ни в какое сравнение с любыми другими. Ребекке это очевидно, хотя Элайджа предпочитает делать вид, что их связывают только феноменально крепкие братские узы. Обычно Ник поддерживает эту иллюзию, но сегодня, видимо, не тот случай. У Ребекки нет предчувствия следующего хода – есть понимание, что братья перешли черту. Переборщил Ник, посмеявшись над умирающим ребенком, переборщил Элайджа, сперва спровоцировав Ника публично продемонстрировать свою слабость, а потом унизив у всех на глазах. Сейчас все трое, включая Ребекку, одинаково растеряны. Если бы Ребекка была мужчиной, она бы попыталась что-то исправить немедленно, прямо сейчас. Немедленно исправить то, что исправить нельзя. Куда пошел Элайджа? Ребекка в два прыжка взбирается по отвесной стене на крышу и продолжает путешествие, перепрыгивая с кровли на кровлю – гораздо быстрее, чем двигалась раньше, и гораздо целеустремленнее. Очень скоро она оказывается у дома родителей Бьянки. Везде погашен свет. Ребекка пробирается к нужному балкону и спрыгивает внутрь. Длинное платье не мешает движениям – Ребекка так привыкла управляться с любой одеждой, что даже не спотыкается о подол. В комнате темно и пахнет свежим постельным бельем. Окно открыто, трепещут на ночном ветерке легкие занавески. Ребекка пробирается осторожно, стараясь не задеть кашпо с цветами. На хрустящей белой постели лежит Бьянка, перевернувшись набок. В темноте ее лицо – совершенно серое, бескровное – кажется неживым. Ребекка присаживается на край. Бьянка, измученная долгой болезнью, не просыпается. Ребекка задерживается взглядом на ее губах с четко прорисованным купидоновым луком, убирает волосы с шеи. Там бьется жилка – маленькая, тусклая и почти не выделяющаяся. Это похоже на работу полкового лекаря. Болезненная процедура, но необходимая. Лучше сейчас, чем через столетие, когда в какой-нибудь гнилой забегаловке Элайджа найдет свою белую девочку, по-прежнему юную и безнадежно старую, пьяную от крови, обвиняющую его в том, что он не дал ей умереть чистой. Лучше самой и лучше сейчас, прежде чем явится Элайджа с намерением излечить Бьянку от чахотки и жизни и вылепить из нее идеал, который уже никогда не получится вылепить из Ника. Ребекка недолго выбирает способ. Только не кровь; кровь – это слишком грязно, слишком избыточно. Элайдже на сегодня хватит проявлений животного. Ребекка напоследок склоняется к девочке, целует и с хрустким щелчком сворачивает ей шею. Сердце слабо ударяется о грудную клетку и замирает. Ребекка много раз видела смерть – тела борются за жизнь, даже если не хотят жить их хозяева. Бьянка не сопротивляется ни секунды. Ребекка снимает голову Бьянки с подушки и укладывает себе на колени. Глаза девочки закрыты, словно она спит. Да ей и в самом деле повезло проспать собственную смерть. Накатывает волна облегчения, как бывает всегда после принятия тяжелых решений. Когда взвиваются занавески, Ребекка даже не смотрит в сторону окна. Огромная черная тень перегораживает лунную дорожку, возвышается над кроватью. Оттуда, должно быть, прекрасно видно неестественно повернутую головку и расслабленные мышцы челюсти, которыми их обладательница уже не воспользуется ни для еды, ни тем более для пения. Элайджа ничего не говорит, только опускается у постели на колени и утыкается лицом в подушку, еще пахнущую больничной свежестью детской головы. Тихие надорванные всхлипы совсем не сочетаются с образом невозмутимого патриарха, на поддержание которого Элайджа тратит столетие за столетием. Ребекка гладит его по волосам, и Элайджа не отстраняется, напротив – подается ближе. Ребекка наклоняется ниже и ниже, пока не утыкается лбом ему в спину. Они сворачиваются друг на друге, друг под другом, как две темные кривые линии. *** Второй раз за эту ночь они возвращаются домой – только другой дорогой, чтобы сделать крюк побольше. Ребекка наконец смотрит не в глаза Элайдже, а в лицо, и замечает потемневший след белил на щеке. Ребекка протягивает платок. Элайджа разглядывает его как нечто незнакомое, чужеродное, словно забыв, как им пользоваться. Ребекка смачивает платок слюной и вытирает брату лицо сама. В доме темно, не слышно шагов слуг. Ребекка открывает своими ключами, входит первой в темноту коридора и чувствует, как сквозь тонкую подошву просачивается жижа. Вонь ест глаза. Элайджа шагает по влажным коврам, заглядывает в гостиную. Ребекке не нужно идти следом, чтобы догадаться, что там. Слышно, как ловкие пальцы перебирают по клавишам, и в тишине по дому разносится длинный мелодичный звук. Элайджа рывком задергивает шторы. Сомнительно, что кто-то пройдет по улице ночью и заглянет в окна, но лучше не рисковать. Так или иначе, никто из них троих не остался бы в Венеции. Скорее всего, больше они сюда не приедут. Город навсегда испорчен, как многие другие до него. Ребекка снимает накидку, сама не зная зачем, и вешает ее на перила. Хотя бы ступени относительно чистые – кровавые следы босых ног ведут наверх, но широких темных полос не видно. Значит, все трупы внизу. Наверху могут оказаться только слуги. Из гостиной показывается Элайджа. Он ступает на первую ступеньку и разувается. Желание брата соблюсти в комнатах хоть какое-то подобие чистоты – настолько человеческая черта, что не может не вызывать улыбку. Вместе они поднимаются наверх и сворачивают в спальню Элайджи вслед за босыми отпечатками. Ник полулежит на кровати, уронив голову на грудь. Глаза открыты, но смотрят в никуда. Он по-прежнему в том, что несколько часов назад было платьем, только теперь оно болтается на поясе. Край длинной юбки волочится по полу. В руке Ребекка замечает один из семейных кинжалов. Время от времени Ник поднимает руку и втыкает острие в одно и то же место с внутренней стороны собственного бедра. Сквозь порванную юбку видно кратер с размолотым мясным содержимым. Если приглядеться, можно различить кость. Ник покрыт кровью, кровью залита постель, кровь сочится из раны на бедре – все, что могло вытечь из основных артерий, уже впиталось в простыни и одежду. Сейчас сложно сказать, какого цвета раньше было платье. Даже волосы Ника покрыты тонкой кровяной пленкой, теперь присохшей и кажущейся просто слоем грязи. Но это, как и все остальное, брата волнует мало. Он снова поднимает руку, в этот раз острие соскальзывает и втыкается повыше, ближе к паху, в еще целую часть ноги. Только теперь Ник морщится от боли, но и эта реакция запаздывает. Элайджа, достав из шкафа какую-то рубашку, принимается вытирать грязные стопы. Он обмакивает ткань в таз с затхлой водой для умывания и ворчит, поскальзываясь на буром полу. Ребекка зажигает прикроватную свечу, подходит к Нику поближе, приподнимает за подбородок. Ник смотрит мимо, глаза, затянутые мутной пленкой, кажутся стеклянными. Зрачки не реагируют ни на свет, ни на движение. Когда он в очередной раз заносит руку с кинжалом, Ребекка перехватывает его запястье. Хотя можно было бы поэкспериментировать и на примере Ника проверить, отрастает ли у первородных отрезанный член. Отец все собирался, да руки не дошли. Элайджа склоняется над Ником и вынимает из одеревеневших пальцев кинжал. Рассматривает рукоять, находит букву «Э». - Кажется, это мое, - ровно резюмирует брат. Он садится на свободный край кровати и приваливается к высокой спинке. Ник по инерции поднимает и опускает руку, но вместо того, чтобы попасть по ране кинжалом, вляпывается в кровавое месиво пальцами. Ребекка переводит взгляд на Элайджу. Тот смотрит в сторону, и лицо у него примерно такое же осмысленное, как у Ника. Даже позы похожи, разве что Элайджа держит голову ровнее. Видимо, сегодня в их семье матриархат. Как жаль, что только сегодня – скольких проблем бы удалось избежать. Ребекка присаживается у ног Ника и отрывает от подола кусок ткани – стянуть собственные волосы, чтобы не мешались. Таз с подставки она переносит на постель. Порезы от кинжалов заживают долго, колотые раны – тем более, но кровотечение скоро прекратится. Будь Ник человеком, на порванной артерии все и кончилось бы, а так похромает пару дней – восстановится. Правда, неясно, как они завтра будут грузиться на корабль. Тем более делать это придется быстро – внизу, в гостиной, разложены в художественном беспорядке трупы влиятельных представителей местной знати. Чтобы избежать лишней шумихи, лучше уехать прямо сейчас, вот только Ребекка не представляет, как транспортировать Ника в таком состоянии. Элайджа трезвее, но судя по тому, как задумчиво он рассматривает кинжал, не слишком стабильнее. - Отдай, пожалуйста, - просит Ребекка. Брат подчиняется. Ребекке становится намного спокойнее. Со стороны кажется, что сумасшедший в их семье один. Элайджа иногда совершает такие поступки, что полностью опровергает это утверждение. - Элайджа, я должна знать твои планы. Брат булькает глоткой и неопределенно взмахивает рукой. Видимо, это означает, что бросать семью он в ближайшее время не планирует. Это также может означать, что Элайджа предпримет что-то не совсем адекватное, как когда-то после убийства очередной любовницы: проткнул себе сердце кинжалом и улегся в гроб сам. Вот сюрприз-то был. Ник рвал и метал, Коул ржал так, что чуть не надорвался. Более буквальной постановки на тему «Умру, и пусть вам стыдно станет» Ребекка еще не видела. Все манипуляции Ника на этом фоне выглядели детским лепетом. Сейчас Ник заваливается набок и сползает ниже, пока не утыкается лбом Элайдже в бедро. Он всхлипывает, Элайджа поднимает его за волосы. Глаза у Ника закатились, между веками видно только широкую полоску сизого белка. По лицу текут слезы. Элайджа бьет его по щеке, пытаясь привести в сознание, и когда не удается, вдавливает кулак в рану. Ник протяжно вскрикивает от боли. - Она мертва. Надеюсь, ты доволен, - цедит Элайджа. Ребекка решительно перехватывает голову Ника за другой комок прядей. - Ты помнишь, что ее убила я? Элайджа, задрав голову, отворачивается, вжимается щекой в спинку кровати – что угодно, лишь бы не смотреть на них обоих. Ребекка вздергивает Ника, придавая расслабленному телу сидячее положение, отрывает от изгвазданного подола относительно чистый кусок и проходится по залитой кровью груди. Кровь, видимо, чужая, потому что ран от кинжала не видно. Ребекка роняет грязную тряпку Элайдже на штаны. Тот не обращает на это ни малейшего внимания. Ребекка разворачивает его голову к себе. - Помоги. В четыре руки они укладывают Ника на кровать. Ребекка кое-как перетягивает изуродованное бедро – не потому, что Ник в этом нуждается, а чтобы заставить Элайджу держать жгут. - Присмотри за ним, я сейчас, - бросает она через плечо и слышит, как скрипят пружины под медленно укладывающимся телом. Клинок она на всякий случай берет с собой. На лестнице темно. Ребекка зажигает свечу. Она ориентируется и без света, но кажется неуважением входить в самодельный склеп без тлеющего огарка в руках. Чердак заставлен гробами – ровные ряды. Ребекка открывает каждый по очереди, начиная с гроба Элайджи. Пока свободное помещение занимает Майкл. Ребекка не видела отца много десятилетий. Он не изменился, как не изменился никто из них. Светлые волосы, похожие на волосы самой Ребекки и Ника, прилипли ко лбу. Мягкая щетина обрамляет губы, покрывает подбородок и часть щек. Ребекка еще помнит, как отец улыбался ей – давно, когда у них был повод улыбаться друг другу. Его глаза распахиваются в тот момент, как Ребекка вытаскивает клинок. К счастью, она к этому готова, поэтому успевает вогнать острие обратно до того, как отец обретет способность говорить. Ребекка не уверена, правильно ли был воткнут кинжал до этого, но теперь сердце точно проткнуто. Никакой памяти - только сон. Ту же процедуру она проделывает с Коулом и Финном. На мгновение она задумывается, не будет ли правильно разбудить их, но вспоминает об Элайдже и Нике. Они едва терпят друг друга, а ведь это единственные члены их семьи, сплетенные настолько плотно, что напоминают многорукого языческого божка. Что будет, если к их троице добавятся чужаки? Ребекка задвигает крышки. Она старается двигаться бесшумно и не сразу входит в комнату – останавливается в дверях. Элайджа снял рубаху, обнажив левое плечо. К коже приник губами Ник – он сосет кровь жадно, но медленно, как очень большая и очень сонная пиявка. Крупных вен на поверхности нет, Ребекка понимает, почему Элайджа не подставляет запястье. Когда Ник слишком увлекается, получает короткий слабый подзатыльник. Пальцы Элайджи запутались в длинных волосах. Брат пялится в потолок, но сохранять скорбное и пустое выражение лица ему удается с трудом – то и дело приходится отвлекаться на Ника. Ребекка задумывается, не сказать ли что-нибудь пафосное и драматичное – достойно завершить этот отрезок жизни, но вдруг осознает, что ничего не завершилось и даже ничего не сломалось. Просто еще одна история в копилку. Глупо же, в самом деле, притащить со свалки изуродованный инструмент с вырванными струнами, упасть на колени и начать завывать об утраченной красоте. Механизм пылился в мусоре годами, никто уже и не помнит, был ли он целым. О чем грустить. Ребекка идет к себе – переодеться перед дорогой, и только через пару минут ловит себя на том, что насвистывает безмятежную неаполитанскую песенку, услышанную несколько часов назад по дороге домой.