Традиции

Инумаки думает: рубашки с рюшами, оборками, тканью струящейся бархатной — прошлый век. Осадок пыли в легких и заграждение, мешающее двигаться вперед; шею натирающее этикеткой «винтаж», корсетом давящее на ребра и небьющееся сердце. Парадоксально — Юта в старье этом, пыльном и заношенном, выглядит как Дориан Грей, сошедший со своего портрета проклинать всех близ находящихся чарами бессмертной красоты и тяжестью невзаимной любви в прекрасное и недосягаемое — в юность его порочную и краснощекую, в поцелуи смазанные и неловкие, в танцы под дождем холодным, когда по всему телу точно разряды тока, и кровь по венам растекается, жизнь определяя на минуты или годы вперед. Кровь. Сглатывает нервно, облизывая губы пересохшие. Инумаки ловит взгляд Юты на себе, вопрошающий и смущающий; думает — будь человеком все еще, покраснел бы и спрятал лицо в ладонях, взгляд под обесцвеченной челкой; сердце птицей в клетке груди бы забилось, выдавая стуком своим громким чувства неозвученные, порочные и грязные. Но у Инумаки — клыки острые и глаза цвета драгоценных рубинов. Инумаки — порок. Жизнь в обмен на вечность. Не потеют больше стекла или окна ледяные; не задохнешься во время поцелуя; и это ли не порок и грязь? Греховность, и распять бы на кресте его — но позволит лишь Юте; чтоб связал веревками прочными; запястья ныли и тело выгибалось; и поцелуи с каплей крови. — Пить хочешь? — Юта пальцами лениво переворачивает одну за другой страницы книги какой-то, скользит глазами по тексту без видимого интереса и время от времени демонстративно зевает — привычки старые. Вновь Инумаки облизывает сухие губы. — Хочу. — Так пойди и найди какого-нибудь счастливца. До рассвета еще минут сорок точно есть, успеешь вернуться, — еще одна страница остается без внимания. — Или мне тебе помочь? — он наконец поднимает глаза. Что-то в нем, в чертах лица его острых или взгляде темном, в движениях резких и угловатости фигуры, пугает. Это инстинктивное и запертое внутри, переданное от предков как боязнь темноты или поклонение солнцу, как предрасположенность к теплу или… Нежелание пить человеческую кровь. И это вроде как — отвратительно. Человеческие замашки, которые бы в себе искоренить, но как же тяжело, когда ты смотришь на Юту, такого близкого и парадоксально теплого — кажущегося очеловеченным больше чем кто-либо — и не можешь развидеть его в других. Он расстегивает две верхние пуговицы своей отвратительной рубашки, открывая тонкую шею и выступающие ключицы, обтянутые бледной кожей; две родинки близ сонной артерии; здесь могла бы наблюдаться пульсация жизни, но вместо того — безжизненность тоскливая. — Пей, — и это звучит как приказ, а не разрешение. Инумаки сглатывает почти нервно, глядя на эту шею — и будто впервые видит. Каждый раз как в первый, и будь у него сердце, оно давно бы из груди выскочило, не выдерживая происходящего. Как же хорошо. Прикладываться губами к его коже мягкой и прокусывать ее клыками, чувствуя, как вздрагивает Юта, прижавшись всем телом и запуская руки под шерстяной свитер Инумаки. Гладит его по спине, пока тот языком обводит края укуса, по капле выпивая Юту, эту резкость его и видимую апатичность. Опасный такой, но именно его шею кусает чередуя с поцелуями Инумаки, закрывая глаза и ощущая себя котом довольным. Слизывает выступающую рубиновую кровь и давит нарочно на рану, кусает глубже еще, рвано и жадно — ему смешно. Какой из него вампир, если он может пить кровь только у Юты? Но вроде как и все равно. Юта — драгоценность. Самый прекрасный в мире, и бросить бы этот самый мир к ногам его, но он большего заслуживает. Выбрал — дурака какого-то, неудачника. Прижал к себе, ведя пальцами по выступающим позвонкам, спускаясь в непозволительность и пошлость, губами припухшими прижался к шее и пронзил разрядом тока. Это входит в традицию. — Кажется, я прикусил язык, — Юта тянет слоги, хитро усмехаясь. — Не поможешь мне с этим? Инумаки — покорность. И дурацкое человеческое желание подчиниться и быть подчиненным. Губами к губам, у Юты рот жаркий, так и сгореть недолго — ведет языком от уголка того рта до десен, дразнит и заставляет идти за ним, проникать глубже и чувствовать, как скатываются в горло капли чужой крови. Сладковатой, будто с ней смешался так любимый Ютой шоколад; знакомой и дарящей зависимость, но как же невыносимо сильно Инумаки влюблен в эту ломку. В Юту — в принципе. Не считая рубашек его, устаревших и мерзких, пахнущих как в квартире бабушек, где давно остановились часы и клубится тьма по углам. В насмешку — пуговицы на ней из серебра. Инумаки с Юты срывает ее без сожаления. — Так гораздо лучше, — бормочет на ухо, пока Юта смеется хрипло, стремясь продолжить поцелуй, стать еще напористее и — опаснее. Прокусывая клыками острыми губы припухшие и слизывая, слизывая кровь — до мурашек по коже. Вампиры чужды человеческим эмоциям и удовольствиям, но если дело касается Юты — Инумаки тысячу раз готов стать вновь человеком, хрупким и болезненным, но вжиматься всем телом к острому-угловатому Оккоцу, ощущая себя как на ладони — обнаженным до глубины души. Парадоксально — ему жарко. Пусть Юта холодный. Путь языком от кадыка до ключиц, ниже к груди со старыми шрамами и созвездиями родинок. Становится традицией встречать рассвет стонами.