иголка в стоге сена

      если назвать бегство тактическим отступлением, то станет немного спокойнее, да и гордость не потонет, как напоровшийся на скалы корабль. «тактическое отступление» — это нечто очень солидное, продуманное и вызывает мысли о наличии у отступающего неплохих аналитических способностей, а не трусости. бегством от этого оно быть не перестанет, и только когда сбежать не получается, люмин впервые это осознает. не проходит и минуты, прежде чем у нее над головой захлопывается мышеловка, перебивая ей позвоночник, и перед глазами темнеет. никакого бегства. ближайшее время уж точно, — первая мысль после пробуждения отдается звоном в голове и тяжестью в мышцах, будто она спала пару сотен лет. рядом мельтешит паймон — единственный якорь, пусть и маленький и жутко болтливый, привязывающий ее к этой реальности.       чужой мир оказывается ей действительно чуждым, совершенно незнакомым и пугающим — не сам по себе, а одним лишь тем, что она заперта в нем, как в заваленной камнями пещере, и с каждым шагом в попытках выбраться люмин будто только отдаляется от выхода еще сильнее. монстры ее не страшат — она видела и не таких. страшит ее только то, что она здесь явно надолго, и то, что очень хочется сесть на землю и заплакать от одиночества, как брошенный мамой маленький ребенок. итер где-то здесь — и «где-то здесь» никогда не было настолько растяжимым понятием в ее жизни как сейчас. в каком уголке разрываемого невзгодами мира искать брата она не знает, но упорно пытается его найти — пусть каждый шаг и отдается в ее теле нарастающим отчаянием. то, что никто толком ей не может помочь, а она никому толком не может рассказать, что случилось, натягивает в ней струну тоски только сильнее. люмин ходит в потемках, хватаясь за все, что предлагают, и помогает чуть ли не каждому встречному — за просто так, за почти просто так, за не просто так — как уж придется. чужой мир обрастает какой-то странной рутиной, точно густым теплым мхом, и в охоте на монстров и исполнении полубесполезных поручений она находит своеобразное утешение. в людях — не особенно.       люмин — отравленная иголка недоверия в стоге сена дружелюбия и безукоризненной исполнительности. иногда твоя жизнь так складывается — приходится делать одно, второе, третье, десятое, и так до бесконечности, так что исполнительность, к которой невозможно придраться, прирастает к люмин и пускает корни глубоко в сознании. быть может, давно уже нет никакой иголки, а может она даже не отравлена, а может люмин просто кружит сама себе голову, спускаясь по бесконечной круглой лестнице сомнений и одиночества, с каждой ступенью отдаляясь от итера. все может быть.       чайлда она встречает в ли юэ, который, кажется, рад ей даже меньше, чем любой из разрушенных ею лагерей хиличурлов. люмин все еще не любит называть бегство бегством, да и вообще не привыкла поворачиваться к битве спиной, но ввязываться во вполне возможный государственный конфликт не особенно хочется — и да, она признает, чайлд был как нельзя кстати. о том, с чего он вдруг так любезен к незнакомке, за которой бежит стража, она не думает — ее мысли практически полностью занимает свалившийся с неба мертвый архонт, о таком очень сложно не думать. вместе с ним в пропасть срывается и ее сердце — мертвые обычно не очень сговорчивы и вряд ли могут помочь в поисках либо неизвестной богини, либо без вести пропавшего брата. тем не менее, чайлда она искренне благодарит — толку будет от люмин, если сейчас на нее повесят убийство самой крупной местной шишки.       почему чайлд вообще ей помогает, люмин не имеет ни малейшего понятия. очень хочется верить, что это все от искренней душевной доброты, но голос разума (и иногда паймон) советуют ей не идти на поводу у остатков собственной наивности. именно поэтому настоящие мотивы чайлда скрыты от нее за густым, колючим туманом — ни пройти, ни досмотреться до сути. на вопросы о своих целях он всегда отвечает уклончиво — если вообще отвечает, а не смеется и отшучивается, прежде чем в очередной раз щедро проспонсировать ее искания. то, что он водится с не менее непрозрачным чжун ли, совсем ее не удивляет — может, на почве общей загадочности они и сошлись. откуда он столько всего знает, почему не упускает ни единого случая, чтобы свои знания продемонстрировать, а самое главное — почему он всегда без денег — вопросы, на которые ей точно так же никто не дает ответа, разница лишь в том, что в ее жизни глобально ничего не меняется от загадок, которые собирает в себе чжун ли. загадки чайлда почему-то ощущаются над ее головой как застеленное густыми тучами небо, с которого вот-вот сорвется гроза.       чайлд чужой здесь — потому что не отсюда, и чужой там, откуда пришел — он не вдается в подробности, просто роняет однажды между делом, и, кажется, даже сам не придает этому значения, а люмин аккуратно подбирает и находит чужим словам место в своих воспоминаниях. она не знает, что делать с этой информацией, и поэтому откладывает, как артефакт, которому пока не может найти применения. есть риск, что она никогда и не найдет ему никакого применения, и он будет вечно болтаться на дне рюкзака — непонятно, зачем он ей, а выбросить тоже рука не поднимается, вдруг потом пригодится.       в голове мелькает, что чайлд чем-то очень отдаленно напоминает ей ее саму — как сто тысяч раз разбитое зеркало, в осколках которого она видит фрагменты себя — где-то глаз, где-то нос, где-то цветок в волосах. зеркало только, кажется, изначально было кривое, но она не углубляется в размышления на эту тему.       вскоре после приглашения от нин гуан в нефритовый дворец чайлд предлагает люмин совместный ужин — на вопросительно приподнятые брови и молчание в ответ он смеется и говорит, что это от чистого сердца, да и вообще я просто хочу узнать тебя получше. если не хочешь, я не настаиваю (хотя что-то в его взгляде намекает, что очень даже настаивает). у люмин, на самом-то деле, нет никаких весомых причин отказываться (кроме неприятного, беспокойного жужжания где-то в потоке мыслей) и уж тем более нет никаких очень важных и очень неотложных дел, которые не могут подождать хотя бы до завтра, но она все равно с важным видом сообщает, что освободится к семи вечера. чайлд улыбается ей так, будто знает, что никаких дел у нее на самом деле нет, но тактично не говорит этого вслух.       до семи вечера люмин собирает шелковицу, ловит рыбу и торгуется с лавочниками, но главное ведь создать видимость бурной деятельности. паймон бодро соглашается — а то еще он решит, что стоит только позвать, как мы прибежим!       еды чайлд заказывает столько, будто у них банкет на сотню человек — ну, если не на сотню, то хотя бы на пятерых — чему паймон страшно радуется, и люмин почти физически чувствует, как резко возрастает в ней любовь и уважение к фатуи в целом и чайлду в особенности. они пьют чай и болтают обо всем на свете — в этом плане чайлд не перестает ее удивлять, ведь разговаривает он много и весьма охотно, но так, что можно слушать его часами и ничего в сущности не узнать о том, что он за человек. разве что то, что человек он очень умело обращающийся как с оружием, так и с тем, что, как и кому говорит. и еще то, что он явно умнее, чем может показаться на первый взгляд. может, чайлд говорит, беря с тарелки жареную креветку и смотря на нее так, будто это она должна ему отвечать, а не люмин, нужно опуститься на дно, чтобы увидеть, куда двигаться дальше.       люмин думает, как они вообще вдруг оказались в этом разговоре. ход чужой мысли для нее все еще остается загадкой. еще ей на секунду кажется, что чужие холодные пальцы копошатся у нее в черепушке — почему-то она уверена, что у чайлда они холодные. а что если нет никакого дна? люмин ему отвечает, не у всех вещей же есть дно. опустишься — и останешься там навсегда, она думает. оттолкнуться ведь будет неоткуда. быть может, соглашается чайлд, и, кажется, что-то еще хочет добавить, но почему-то не добавляет. молчание зависает в воздухе тяжелой тучей недосказанности, но у люмин нет настроения плясать с бубном, чтобы вызвать дождь. возможно, она никогда так и не узнает, что у чайлда в голове.       быть может, нет уже никакой иголки. быть может, люмин себе ее просто придумала. быть может, она просто сама по себе дружелюбная, исполнительная, доверчивая девочка в чужом огромном мире, медленно отторгающим ее. быть может, никакого дна действительно нет, но она упорно продолжает спускаться в попытках найти опору. шанс оттолкнуться, взлететь вверх и разом решить все свои проблемы. победить все невзгоды. прочитать свое «и жили они долго и счастливо», после чего захлопнуть книгу, убрать на самую дальнюю полку и оставить покрываться пылью до скончания веков. быть может, и звучит почему-то голосом чайлда. как будто она следует его советам и повинуется чужой воле, как та самая послушная глупая девочка, которой не у кого больше спросить совета, кроме как у до нелепого богатого парня, что по одному ему ведомым причинам проявляет к ней сказочное благородство. все может быть.       могло быть и такое, что чайлду с самого начала ни в коем случае нельзя было доверять — оно, в общем-то, так и было на самом деле. она, в общем-то, и не доверяла, но позволила себе расслабиться. это не одно и то же по своей сути, но последствия выходят одинаковыми, так что какая разница? эхо чужих шагов и сочащегося предвкушением и явной угрозой голоса собираются вокруг люмин в прочный кокон, только она не превращается в бабочку, а остается мухой, заготовленной пауку на ужин.       голубое свечение чужого единственного глаза — как небо со дна колодца, в котором сидит люмин, только никакого дна нет, и с каждой ее попыткой выбраться безоблачная гладь становится только дальше. ни дна, ни опоры, ни выхода, и уж точно никакого «и жили они долго и счастливо». у этого самого момента сладкий вкус «я так и знала», горьковатый оттенок предательства, а в самом конце — острое послевкусие обиды. едкое «как же так», которое не исчезает, сколько ни полощи рот водой. победа не принесет ей радости, но люмин все равно крепче сжимает в руке меч.       и победа действительно ей радости не приносит. боги, оставившие людей на сотни лет — кто-то в прошлом, не ищущий себе оправданий, а кто-то в будущем — наслаждающийся предстоящей вечностью сложенного в дальний ящик долга. богатые чужеземцы, такие же нелепые на этой земле, как и она, прячущие глаза за мнимой добротой, у которой нет никаких объяснений и причин. одна маленькая девочка, заключенная в бутылку душа, качающаяся по волнам океана, не знающая, как прибиться к берегу и есть ли берег вообще. все в этом мире складывается горящими буквами в слово «безнадежность».       у чайлда глаза по-прежнему голубые — полуденное небо, на которое смотришь со дна колодца. холодные и бесстыжие, такие же, как голос, просто она до сих пор не замечала. он смотрит на нее смело, без капли смущения, как будто ничего не произошло — быть может, он так и считает. чужое сердце ускользает с каждой попыткой до него добраться. зачем люмин его сердце она не знает и сама. быть может, зажарить и съесть. быть может, попрыгать вокруг с бубном и узнать, что же все-таки делать, если дна нет, а наверх ну очень надо. быть может, найти в нем частичку себя — как в разбитом, да еще и изначально кривом зеркале, в котором смотреть на себя смешно и страшно одновременно.       уже чужой дома, еще чужой здесь. иголка в стоге сена — почти как люмин, только непонятно, что за иголка и что за стог сена. тоска и злость, затаенная в облаке любезности или хрупкая душа за сухой травой ненависти. в одном она уверена — точно есть какой-то подвох. в том, что в чайлде есть иголка, она почему-то уверена куда сильнее, чем на свой собственный счет, хотя, казалось бы, недавние события должны были вбить ей в голову тот факт, что с чайлдом ни в чем нельзя быть уверенной наверняка. как бы нелепо ни звучало — им всего лишь понадобилось друг друга чуть не убить и чуть не разрушить целый город, чтобы люмин увидела, насколько они похожи.       люмин ничуть не удивляется, когда чайлд продолжает вести себя с ней так, будто ничего не произошло. чего-то такого она от него и ожидала, несмотря на всю его непредсказуемость. почему-то она не отказывается от приглашения на чай «в качестве извинений». он даже не говорит «извини, пожалуйста, что пытался тебя убить и разрушить город» (даже в ее голове звучит очень глупо), просто решает загладить свою вину спонсорством. тот факт, что он считает приглашение на чай приемлемым способом сказать «прости» после битвы не на жизнь, а на смерть, кажется ей немного забавным. у чайлда вообще забавные понятия о развлечениях, если кто-то хочет знать ее мнение на этот счет. хотя, возможно, его истинные мотивы как всегда очень далеки от догадок люмин и она в очередной раз ошибается.       что делать, люмин спрашивает после третьей чашки чая, так, как будто это как минимум третья стопка чего-то сильно более крепкого, чем чай. чайлд заново наполняет ее опустевшую чашку, что очень любезно, учитывая все то, что между ними было. чайлд — он такой, да. то, что люмин такая и будет сидеть попивать чай с без пяти минут ее врагом (хотя почему без пяти минут — по существу, уже очень много часов как врагом) не знала даже она сама. что делать с чем? — чайлд ставит чайник на стол с тихим звоном и поднимает свою чашку, делая маленький глоток. голубое недостижимое небо чужих глаз прожигает ее до самых костей, точно солнце стоит аккурат над самым колодцем, а ей даже негде спрятаться. что делать, если дна нет? — люмин морально готовится бить в бубен и старается просверлить в чайлде пару дыр взглядом в ответ, но он только усмехается — видимо, нет смысла грозить солнцу у себя над головой, особенно когда точно знаешь, что не можешь как следует дать ему в челюсть. технически люмин, конечно, могла бы дать чайлду в челюсть, но ничего от этого не изменится, так что какой смысл, да и к тому же как-то невежливо — учитывая, что они, вроде как, все между собой перемирились и простили друг дружке все нанесенные обиды. подумаешь, чуть не поубивали один другого. у всех бывают плохие дни и дурацкие приказы свыше. что теперь, обижаться до конца своих дней? откуда мне знать? — чайлд пожимает плечами и выглядит донельзя безразлично, но чужой взгляд уже не просто жжет сквозь кожу и мясо, а заставляет вскипать костный мозг. люмин ерзает — кажется, у нее вполне по-настоящему чешутся кости как будто бы изнутри. ты выглядишь как человек, который знает, люмин говорит — она не придает этому особого значения, просто произносит то, что вертится на кончике языка. она никогда не видела, чтобы чайлд так резко и неуловимо одновременно изменялся в лице. как будто она намеревалась вертеть непонятного происхождения артефакт в руках и нажимать на все возможные кнопки в попытках заставить его заработать, а он вдруг включился с первого раза — конечно, тешит самолюбие, но явно не то, чего обычно ждешь.       кажется, словно они вдруг поменялись местами, и теперь люмин бросает камни на дно колодца, из глубины которого на нее смотрят два голубых глаза. чайлд меняется в лице снова — на этот раз медленнее и заметнее, дергает плечами и ежится, будто от холода. не нужно гадать, чтобы понять, что если она его и не задела, то уж наверняка выбила из колеи. не надо было никаких танцев с бубном, надо было просто хорошенько дать надоедливой туче по лбу. делов-то. в плане давания по лбу с люмин соперничать сложно. справедливое замечание, отвечает со смешком чайлд, и улыбка на его лице не светит, а стоит, как деревянная декорация, оставшаяся на сцене после неудавшегося спектакля. люмин молчит — свое дело она, кажется, уже сделала. ей страшно хочется закопаться в детали, узнать, почему ее слова так на него подействовали, но она боится сойти с неожиданно открывшейся ей тропы, потому что точно знает, что она исчезнет, стоит только отвести взгляд. еще что-то подсказывает, что докапываться до подробностей бесполезно — эту тучу сколько палкой ни тыкай и на каких инструментах ни играй, дождь все равно не пойдет. разве что молния ударит прямиком в макушку, и все, конец приключениям.       чайлд молчит. они сидят так пару минут — люмин смотрит на него, а он куда-то в стол, будто на свете нет ничего интереснее. чайлд? — она спрашивает спустя еще какое-то время терпкого, звенящего молчания. если дна нет, резко начинает он, и люмин дергается от неожиданности, значит нужно найти все, что разрушается, и разрушить. снова повисает тишина. и что потом? — люмин спрашивает. связь не очевидна — разрушить все, а дальше? разве от этого небо над головой станет хоть чуточку ближе? не знаю, говорит чайлд. звучит так, будто он в очередной раз чего-то не договаривает, но глаза у него честные в тот момент как никогда — люмин старается вспомнить, был ли у него и правда хоть когда-нибудь такой честный взгляд, и не может, но если сделать больше нечего, то делай хотя бы это. хуже точно не станет. не станет? уточняет люмин. ну, может, и станет, кончено, под суровым взглядом чайлд начинает смеяться, но это вряд ли. очень обнадеживает, упрекает его люмин. у тебя есть другие варианты? подкалывает чайлд, это ты решила, что я эксперт по… он делает паузу, местам без дна. слушай, раз уж спрашиваешь. чужой взгляд очень ясно дает люмин понять, что на этом тема закрыта.       люмин думает о словах чайлда, когда под ее мечом взрывается слайм, оставляя после себя ошметки слизи. вертит их в своей памяти в попытках найти разгадку и тайный смысл, но этот артефакт упорно не поддается, что бы она с ним ни делала. других вариантов действительно найти не получается. может, если достаточно упорно долбить стены колодца, на дне которого сидишь, откуда-нибудь пойдет вода, а дальше как повезет — либо сразу захлебнешься, либо выплывешь на поверхность, и, быть может, даже как следует отколошматишь солнце.       люмин точно знает две вещи — из всех людей в этом мире наверняка нельзя доверять чайлду. ни при каких обстоятельствах. вообще. советов это тоже касается. и в целом по возможности стоит держаться от него подальше.       вторая вещь, которую люмин знает наверняка — из всех людей в этом мире чайлд похож на нее как никто. несмотря на то, что он честолюбивый, с раздутым до невообразимых размеров эго никогда не затыкающийся болтун. и несмотря на то, что он чуть ее не прикончил. возможно, именно поэтому, а не «несмотря на». есть риск, что просто этот мир чужой для нее от основания и до души каждого населяющего его существа — поэтому любая капля сходства кажется ей морем, но факт остается фактом.       люмин закрывает глаза и делает глубокий вдох — сквозь плотно сомкнутые веки солнечный свет окрашивается в кроваво-красный. дна, кажется, действительно нет. возможно, никакого «и жили они долго и счастливо» — тоже. все в этом мире по-прежнему складывается в слово «безнадежность». она вспоминает холодные голубые глаза, и с безопасного расстояния, которыми они предстают в ее памяти, чужой взгляд не кажется полуденным жарким небом, а скорее журчащей за стенами ее бездонного колодца водой. она думает о царице, которая, возможно, является всем тем, что по-настоящему движет чайлдом. думает о баал и королевстве, которое готово сожрать свою правительницу живьем. и о том, что если достаточно упорно бить стену бездонного колодца, откуда-нибудь обязательно пойдет вода. может быть, станет хуже. все может быть. она открывает глаза и щурится, глядя на солнце посреди безоблачного голубого неба.       чайлду нельзя доверять, но больше люмин ничего не остается.