хочу это изменить

Планета Одим — одна из самых малонаселенных планет если не во всей Вселенной, то в этой галактике точно. И Райзер понимает, почему. Здесь слишком тихо, слишком пустынно, слишком мало... всего. Он облетал эту планету, когда только появился на ней, и она выглядит как проклятая пустыня, как скалистый шарик, на котором никогда не должна была зарождаться жизнь. Она могла бы напоминать его родную планету, но она не может: она серая, пустая, совершенно безжизненная. Здесь скалистый песок, который едва нагревается холодным скалистым солнцем, здесь скалистого цвета насекомые, которые едва находят себе растения, редкие колючки, на которые откладывают свои яйца. Самое яркое, что он видел здесь — это огромные песчаные черви, без которых он бы спокойно обошелся. Иногда он встречает здесь крупных животных, которые бродят по пустыне в поисках воды и колючек, а иногда запрокидывают головы, когда ранним утром туман собирается в подобие облаков над поверхностью, клочками покрывая голые равнины. Планета Одим — одно из самых жалких мест, в которых Райзеру довелось побывать в своей жизни, и он может объяснить, почему. *** — Святой Уолкер? — произносит Райзер, и ему мучительно стыдно это проговаривать, задавать вопросы этому существу, напрашиваться к нему в ученики. Он долго думал, что делать с собой, со своей жизнью, но ему нигде нет пристанища теперь, когда он больше не часть Красного Корпуса. Он все еще ходит в форме Красных, и это жжет его кожу, прожигает изнутри, как будто вместе с красным цветом костюма в нем сидит и его ярость, готовая вырваться в любой момент, в любую секунду. — Да, молодой Райзер? — полу-спрашивает Уолкер, и Райзер рычит тихо, чтобы не спугнуть Уолкера. Тот подбадривающе — издевательски — улыбается ему, показывает, что слушает. — Ты что-то хотел? Райзер мнется и кусает губу, опуская глаза в пол. Песок под ногами обволакивает, как будто хочет, чтобы Райзер остался тут навсегда. Райзер не уверен, что он хочет, но, возможно, думает он, это знак, что ему правда стоит остаться здесь на какое-то время. — Я хочу... — Райзер мнется и вздыхает, дышит глубоко и поднимает решительно взгляд на Уолкера. — Я хочу научиться спокойствию. Я хочу перестать быть... таким, как сейчас. Мне нужны изменения. — И почему же ты так считаешь, молодой Райзер? — спрашивает Уолкер, как будто Райзер снова ученик и ему нужно стоять на ковре, отчитываться перед учителем или начальником. Он дышит, считает про себя, вспоминает, что сам сюда пришел. Потом он думает о том, что это — как раз и есть причина, по которой он здесь. Разве он не может провести спокойный разговор, разве он не может остаться спокойным из-за пары слов, пары фраз? Райзер помнит, что раньше у него не было с этим проблем. Райзер помнит, что когда-то он мягко бы улыбнулся, смог бы ответить. Раньше ему бы не нужна была чужая помощь, чтобы вспомнить, что это значит — быть спокойным. Тогда была цела его планета. Он склоняет голову перед Уолкером, горько двигает краем рта. — Я не хочу быть в Красном Корпусе, Святой Уолкер. Но пока что я не гожусь более никуда. И я хочу это изменить. — Брат Уолкер, — поправляет его мягко тот, и Райзер смиренно опускает голову, соглашаясь с ним. Райзер переступает с ноги на ногу, смотрит себе под ноги снова. Песок как будто хочет оставить его себе, принимает за своего — он серый, оставляет серые следы на сапогах Райзера, и это бесит, почти так же, как яркое солнце или голубизна неба. Райзер вспоминает времена, когда он не был таким. Райзер напоминает себе, что он спрашивал у Хранителей — об Уолкере, о Голубом Корпусе. Райзер напоминает себе, что он сам решил сюда прилететь. За свои выборы нужно отвечать, думает Райзер. Что если Уолкер откажется ему помогать? — Брат Уолкер, — повторяет он вслед за ним, понимая, что не дождался ответа, и снова поднимает глаза. — И как же ты хочешь, чтобы я тебе помог? — спрашивает тот, и Райзер вспыхивает и тут же давит это в себе. Возможно, думает Райзер, это первое испытание. Испытание на смирение. В этом же должна быть какая-то логика? В этом разговоре, в этом его решении? Если уж решил, то иди до конца, Райзер. — Я не знаю, — говорит он, потому что он правда не знает. — Я знаю, что Голубой Корпус... успокаивает. Дает надежду. Я... После всех последних событий... — Райзер снова закусывает губу, смотрит на Уолкера исподлобья. — Я ищу надежду. — Вот как, — говорит Уолкер. — Я не возьму тебя в Корпус, ты... — Уолкер обводит Райзера взглядом, как будто всего Райзера целиком. — Ты вряд ли подходишь нашему Корпусу, прости меня за это признание. Однако я могу попробовать успокоить твою душу. Если ты согласишься побыть с нами на Одиме и пройти обучение вместе с братом Вартом. Райзер вздыхает, закрывает глаза — да с чего этот червяк вообще взял, что он хочет вступать в корпус?! Он снова напоминает себе, что это испытание. Испытание, которое нужно пройти, чтобы переродиться, успокоиться, стать новым собой — прежним собой, таким, каким он был когда-то. Возможно, вспыльчивым. Возможно, не всегда добрым. Но и не пламенем ярости, которое переполняет Райзера сейчас. Он кивает. — Хорошо. Я согласен. Он согласен на все, лишь бы это пламя можно было взять под контроль. *** Они сидят у костра. Яркое пламя, которое вьется вверх, слепит Райзеру глаза, он почти уверен, что это пламя намного ярче местного солнца. Он пьет из жестяной кружки с острыми краями и молча смотрит по сторонам. Не то чтобы ему было куда смотреть. Напротив него сидит Уолкер, совершенно спокойный, безмятежный, подбирает для него определение Райзер у себя в голове, с закрытыми глазами и такой же совершенно кружкой в руках. В свете пламени костра его кожа наполняется оранжевыми оттенками, тенями, и Райзер думает о том пламени, который сейчас бьется внутри него самого. — Ну как тебе здесь? — задает ему самый глупый вопрос лопоухое создание, брат Варт. Райзер почему-то слышит голос Хэла Джордана у себя в голове, хотя уверен, что Хэл Джордан не видел брата Варта. Или ему об этом рассказывали за эти дни? «Ба, — говорил Джордан, — космический слон!» Райзер не уверен, что такое слон, он никогда их не видел, зато на Земле, кажется, существуют все виды, которые только можно встретить во Вселенной. Райзер не уверен, что может отвечать. Он познакомился с Вартом в первый день и не хотел знать о нем ничего. Брат Варт не то чтобы был общительным парнем на самом деле: Уолкер говорил о нем больше, чем сам брат Варт. Райзер знает, что у него нет семьи (или она исчезла? или Варт от нее отказался из-за Корпуса?), что брат Варт только начал свое обучение в корпусе, согласился на это, а это значит, что ему было не особо за что цепляться в родном мире: другие не идут в космические Корпуса. Это все, что Райзер знает о Варте, но ему кажется, что этого и так слишком много. В голове Райзера Хэл Джордан, Айя, Атроцитус, все, кого он оставил в Красном корпусе, пусть он их знал едва ли на уровне Варта. Даже Киловог казался ему сейчас чем-то раздражающе-милым, что он готов был вынести рядом с собой, лишь бы не оставаться наедине с собой и пламенем, с которым пламя костра ни шло ни в какое сравнение. — М, — говорит Райзер, — ну, — когда молчать становится как-то неуютно, а Уолкер открывает свои черные червячьи глаза и смотрит на него пристально через костер, и пламя отблесками ложится в темноту его взора. Он не знает, что сказать. Он не понял? Он здесь лишь пару дней и все это время он разве что бродил по пустыне, смотрел, где им с братом Вартом придется спать, и пытался медитировать, отчаянно закрывая глаза, чтобы увидеть на той стороне век лицо Айи. — Здесь... пустынно, — говорит он и криво улыбается. Он пытается быть вежливым, он поставил себе это за правило. Он хочет стать спокойнее? Пожалуйста. Он будет милым. Он будет вспоминать, каким он был когда-то давно. У него отчаянно не получается, и это чувствуют все. Что толку стараться быть милым, если ты хочешь разбить все камни, которые встречаются у тебя на пути? Что толку улыбаться, если тебе хочется рычать и пинать стены, скалы, орать на этот мир? Он знает, что нельзя. Он знает, что у него не выйдет. По крайней мере, орать — точно не выйдет. Уолкер предлагал ему прокричаться, чтобы выпустить пар, но что-то внутри Райзера сказало ему нет. И Райзер только пару раз раскрыл да закрыл рот, а потом отказался. Варт покивал ему, хлопнув ушами, и Райзер сильнее ухватывается за края кружки. Кажется, от него ждут чего-то еще. — И, э, — прокашливается он, чувствуя, как начинают гореть уши и немного щеки. Отчего? От гнева, от стыда? — Вы милые ребята, — наконец подбирает он самую нейтральную и тупую формулировку, на которую способен. — Спокойные такие. Варт кивает, хлопает ушами и уходит в свою кружку, пьет из нее маленькими глоточками. Эта его привычка пока что не бесит Райзера, но он близок к этому. Еще пара дней — и эта привычка, как и любая другая, будет Райзера бесить до черных точек перед глазами. — А, ну, — он чувствует себя на ужас косноязычным с этими ребятами. Он был бы рад язвить, но у него не получается. Они как будто отсекают любую возможность для язвительности. Они основательные, спокойные и недвижимые. Непоколебимые, как эти скалы. — А я как? Справляюсь? Он начинает ненавидеть себя за эту фразу немедленно, он ждет, что над ним сейчас будут смеяться, и вжимает голову в плечи, но Уолкер издает лишь короткий смешок. — Еще рано говорить, молодой Райзер, — произносит он, снова открывая глаза и глядя на него через пламя костра. — Мы только начали. Райзеру кажется, что Уолкер смеется над ним, но старается отогнать эти мысли. Этот червяк не выглядит так, будто может над кем-то смеяться. По крайней мере, не в такой ситуации. Райзер старается в это верить. *** Пустыня — не то место, в котором что-то может поменяться за пару дней. За пару недель — тоже. Райзер чувствует себя этой самой пустыней, всей пустынной твердыней этой планеты. Разве может он измениться? Разве может он что-то сделать с самим собой? Быть может, он гонится за призраками, за тем, что никогда не существовало? Был ли он когда-то другим? Райзер не знает. Он не знает, хочет ли он это знать. Спустя пару недель после того, как он прибывает на Одим, с ним разговаривает Ганзет, один из Хранителей, этих напыщенных синих морщинистых гномов, которые пытаются заправлять Вселенной. У Райзера нет к ним личных счетов, лишь перенятый гнев Атроцитуса. Гнев колышется в нем, как в луже, где-то на дне его души, и Райзер глушит его как может. Что ему сделал этот гном? На его родной планете была сказка о гномах, о маленьком народце, с синеватой кожей и черными глазами, которые крадут младенцев из их колыбелей, подменяют своими детенышами. Когда наступает срок взросления — ребенок уходит обратно к народцу, неся с собой все новые знания, которые получили люди, среди которых он рос до этого. Райзер чувствует себя одним из этих подменышей сейчас, сидя напротив Ганзета. — Зачем вы меня позвали? — спрашивает он резко, когда ему надоедает, что его разглядывают как в зоопарке. — Посмотреть на тебя, — отвечает Ганзет и улыбается ему, то ли отечески, то ли так, как улыбаются своим экспериментальным животным сумасшедшие ученые. У него улыбка доброго дедушки, которого никогда у Райзера не было, и Райзер пытается выдавить нервную улыбку в ответ, но у него не выходит. — Что ты хочешь здесь найти, Райзер? О, вот это они уже проходили с Уолкером. — Спокойствие, — говорит он, эту речь он репетировал. Он ждал, что с ним захотят поговорить, он знал, что вопросы начнутся. Он не догадывался, что они начнутся так поздно. Впрочем, что взять с такого старика? — Внутреннее спокойствие. Умиротворение. Ответы не нравятся Ганзету, Райзер видит это по его взгляду, и он теребит ткань своего костюма, смотрит на красную форму с ненавистью. Он бы содрал ее, но это единственная одежда, что у него есть. Вряд ли ему выдадут другую, а перекраивать свою он не может — здесь, среди Голубых фонарей, его силы не работают. Он лично лишил себя сил, думает Райзер. Эта мысль причиняет ему дискомфорт, а еще — удовольствие. Возможно, думает Райзер, он не зря тратит здесь время. Если не здесь, то где еще ему быть? Где еще ему просиживать штаны, куда ему идти? — Но почему ты ищешь их здесь? — спрашивает Ганзет. — Ты не станешь Голубым фонарем. Никто не может стать Голубым фонарем после того, как побывал Красным. Райзер кивает, закатывает глаза. С чего, ну с чего и этот взял, что ему так хочется в Голубой Корпус? Он думает, что с большим интересом попробовал бы себя в Розовом, раз уж они думают, что он может выбирать, но в Голубом? — Я ищу, — говорит Райзер, и слова ложатся в этот раз правильно. Райзер замирает, чтобы не потерять это ощущение. Ганзет одобрительно улыбается ему. — Ищу себя. Он молчит, когда Ганзет что-то говорит ему, поглощенный внутренним озарением, ощущением правильности. Ему плевать, что скажет ему Ганзет теперь. Он смог произнести это вслух. В этом есть что-то сакральное, и Райзеру впервые кажется, что он сделал правильный выбор, когда решил задержаться на этой планете. *** Райзер снова смотрит на мертвое тело своей любви, он снова держит в руках ее остывающий труп, смотрит на небо, кричит в пустоту, проклиная все вокруг. Пыль, пепел, кровяная влага замирают где-то внутри него, проглатываются, оседают во рту, в легких, в его душе. У нее лицо Айи, а потом — никакого, Райзер не видит, на кого смотрит. Он знает, что он плачет, он знает, что он не может плакать. Он знает, что вместе с этими каплями выходит часть его души, оставляя место лишь гневу, и боли, и будущим попыткам отомстить. Райзер смотрит на труп, на красное зарево неба, Райзер кричит, не слыша себя. Райзер просыпается от того, что его кто-то трясет за плечо. Размыкать веки — сложно. Во рту, кажется, наждачка, он сорвал горло, и теперь он слышит, понимает, что слышал, как кричал. Он дышит, кашляет, моргает, различая рядом с собой две фигуры. Понимание, что это брат Уолкер и брат Варт, приходит не скоро, лишь после того, как нож аккуратно вынимают из его пальцев. Он пьет холодную воду из кружки с острыми краями, смотрит недоверчиво на двоих, расположившихся рядом с ним в палатке. Они спят на свежем воздухе, не проходят в комнаты в скале. Ближе к природе, говорит брат Варт. Сейчас Райзер ощущает себя маленьким ребенком, но он не знает, стоит ли об этом сообщать им, или сердиться, или прогонять их от себя. Ему кажется, что они видят его насквозь, и это почти ощутимо противно — понимать, что тебя видели слабым, тебя поймали в такой момент. Райзер всегда считал, что это личное — сон. Сны. Пусть кошмары. Это то, что люди должны переживать в одиночестве, успокаиваться в своем темпе, своем ритме. Врываться в этот процесс — почти кощунство, святотатство ко сну. Не то чтобы его мнения спрашивали, когда расположились рядом. Он хочет их прогнать, но язык не слушается, а жесты — совершенно невразумительны, и снова ложатся на его запястье холодные пальцы Уолкера. Райзеру стыдно стряхивать его руку со своей кожи, говорить что-то, объяснять. Он пришел сюда добровольно, чтобы ему помогли. Он должен следовать тем правилам, которые приняты здесь. Райзер думает, что любой выходец из его культуры после этого от него бы отрекся, но, думает Райзер, и в груди становится больно, здесь нет никого из его культуры, его народа. Нет и никогда не будет. Его не спрашивают о сне. Они сидят молча втроем около часа, только Варт выплывает, в своей любимой позе лотоса, из палатки где-то через первые полчаса, чтобы принести ему еще воды. Зачем они здесь, думает Райзер. Почему они не уходят? Почему они пришли. Он не видит в темноте, какое выражение лиц у обоих, но Райзеру кажется, что насмешливое у Уолкера, равнодушное — у брата Варта. Он был бы рад, окажись прав. Почему-то он верит, что на самом деле все совершенно не так. — Мне снился дом, — говорит он, когда понимает, что никто больше не произнесет ни слова. — Вот как, — говорит Уолкер спокойным голосом, и Райзер слышит доброжелательность, рассудительность, нотки почти отеческой заботы, и не понимает, зачем он вообще начинал что-то говорить. Он начинает злиться просто от самого звука чужого голоса. — Ничего такого, — говорит вместо этого он, хотя хотел рассказать хоть что-то обо сне. Не для того, чтобы они что-то знали. Чтобы рассказать. Он не уверен, почему ему казалось это хорошей идеей, когда он начинал. — Простой кошмар, — говорит он вместо этого. — Со всеми бывает. Как насчет того, чтобы разойтись и не сидеть тут истуканами? — Мы можем, — говорит брат Варт. Это все, что он говорит. Они сидят с ним до утра. Райзер запоминает, как начинает всходить солнце, и первые лучи рассвета достигают палатки. Воздух — свежий и прохладный, а земля под матрасом и сам матрас — ужасно удобные. Он засыпает, свернувшись в клубок. *** Солнце едва достигает зенита, когда Райзер готов проклясть все на свете, на этой планете, в этой Вселенной, во всех возможных Вселенных, которые только существуют и могли бы существовать в прошлом, будущем, настоящем. По нему градом катится пот, ноги утопают в песке, который впервые кажется настолько недружелюбным, а рядом летит Уолкер, заложив руки за спиной, и на лице у него добродушное спокойствие и интерес. Райзер наконец-то понимает, кого напоминает ему Уолкер. Одного из тех безумных ученых из постановок, которые накалывают бабочек на иголки, а потом говорят, что делают это в целях науки. Одного из тех злодеев, которые в детстве жгут насекомых через лупу и радуются, когда им удается поймать нужный угол и поджечь сухую листву. И он добровольно отдал себя в руки этому злодею, этому безумному ученому. Он знал, на что идет, напоминает себе Райзер, а Уолкер начинает лететь прямо перед ним, спиной вперед. — Как ощущения, молодой Райзер? — спрашивает он, и Райзер бы плюнул ему в лицо, останься хоть капля влаги у него во рту. Райзер знает, что физическая подготовка — это важно. Райзер сам тренируется и не забывает это делать даже на этой забытой всеми высшими существами планете. Райзер готов был и сам бегать по этому песку, зачерпывая песчинки. Он не готов делать это под присмотром и муштрой Уолкера. — Нормально, — выдыхает он, когда заставляет себя сказать хоть что-то. Уолкер улыбается ему отечески и снова летит рядом с ним. — Я думаю, ты задаешься вопросом, почему я попросил тебя это делать, — безмятежно начинает он, и Райзер правда видит черные точки перед глазами. Он не уверен, от гнева они возникают или же от того, что ему напекло голову. Он зло косится на Уолкера, надеясь, что телепатия сработает. Конечно, ему интересно. Разумеется, он задается вопросом. И Уолкер может даже не думать, он спрашивал его прямым текстом об этом, но дождался лишь «начинай бежать, молодой Райзер». Да пошел ты, хотелось сказать Уолкеру, но вместо этого он напомнил себе, что сам этого захотел. Так что Райзер задается вопросом, почему Уолкер наслаждается сейчас видом его бегущего. — Видишь ли, — произносит Уолкер, и будь у него немного другой тон, хотя бы капля будь в нем чего-то личного к Райзеру, и Райзер тут же бы остановился и набросился на Уолкера, трижды проси он до этого ему помочь. Но Уолкер продолжает тоном естествоиспытателя, тоном безумного ученого и злодея, которому совершенно нет дела до бабочки или жухлой листвы. — Видишь ли, — произносит он, — спокойствие духа возможно лишь в том случае, если ты готов ко всему. Готов ли ты ко всему, молодой Райзер? Тебе не нужно смиряться с происходящим, — говорит Уолкер, и Райзеру ужасно хочется сейчас хотя бы ткнуть его чем-то, но вместо этого он может только бежать и слизывать капельки пота, которые стекают рядом с ртом. — Лишь принять мир таким, каков он есть. И это не означает, что тебе стоит лишь сесть в позе лотоса и закрыть глаза. Иногда для этого лучше бежать, или прыгать, или защищаться. Перед ними появляется огромный песчаный червь, и Райзер застывает, отпрыгивает, готовый достать нож или бежать. Уолкер кажется безмятежным и ловит червя на свист, на полувзгляд, улыбается Райзеру так, словно бы он ни при чем, и этот червь не появился здесь по какой-то причине. Как будто не он только что говорил о защите. — Беги, — говорит Уолкер, пока червь озирается по сторонам, и Райзер вскакивает на ноги, едва успев передохнуть, и бежит уже к лагерю, надеясь, что не спутал сторону. Уолкер несколько раз менял направление его движения, и теперь черных точек слишком много, чтобы Райзер отличал, с какой стороны солнце. Солнце в зените. Он может бежать сколько угодно по бескрайней пустыне этой планеты. Интересно, думает Райзер, когда запинается и едва удерживается на ногах, ближе к экватору — есть ли здесь леса? Солнце палит ему в спину и на макушку, и у него нет сил на то, чтобы проклинать Уолкера или злиться на него. *** Медитировать — одна из самых скучных и странных, по мнению Райзера, затей, которые приходили Уолкеру в голову. Он понимает, почему медитирует Уолкер, он понимает, почему медитирует брат Варт. Они, кажется, получают от этого какое-то удовольствие. Единение с природой, какие-то высшие потоки энергии, которые обрушиваются на них в этот момент. Райзер в этот момент думает, что камень, на котором он сидит, неудобный, нога затекла, а спине так сидеть — неполезно. Райзер думает, что он хотел просветления, но ошибся адресом. Райзер пытается вспомнить, сколько он пытается медитировать, сколько он находится на этой планете, сколько времени назад ему пришла в голову эта глупая идея — попросить помощи у Уолкера. Очевидно, что ничего не выйдет. Райзер раз в полчаса хочет вскочить на ноги, затопать и отказаться от всего, от всех обещаний, которые давал, и всех просьб, которые произносил. Райзеру кажется, что ему напекло голову, еще тогда, давно, поэтому он согласился тратить свое время на эту пустыню, на Уолкера, на Голубой Корпус. Он никогда все равно не попадет в Голубой Корпус, почему он проходит обучение наравне с одним из новобранцев? В моменты медитаций, в часы медитаций, Райзеру кажется, что он возвращается в младенческий возраст, в те годы, когда капризничать было приемлемо, когда его потом гладили по голове и давали конфетку. Никто не собирается давать ему конфетку и гладить по голове сейчас, думает Райзер, и это тоже обидно до чертиков. Ему казалось, что он найдет в этой пустыне что-то, что он получит что-то взамен лучам холодного солнца, что почувствует себя иначе, лучше, другим, обновленным. Но ему лишь надоедает спать на тонком матрасе в палатке, от местных насекомых у него, кажется, скоро начнется аллергия, а местные кружки искололи ему губы острыми краями. Райзер хочет домой, но он понимает, в этой пустыне — с особенной остротой, что у него нет дома. Он не сможет назвать домом никакое место, пусть даже временным. Он проклят и оставлен скитаться в этой Вселенной. Райзер решительно встает, пинает первый попавшийся ему под ноги камешек и уходит в палатку, оставляя брата Варта и Уолкера медитировать в одиночестве. Ему кажется, что они улыбаются ему в спину, но только тихо рычит и падает на матрас, зарываясь в него носом. *** Райзер гадает, какую часть расписания может назвать самой нелюбимой в своей жизни на этой планете. Пробуждение рано утром? Пробежки по пустыне? Медитации? Райзер думает, что, возможно, выигрывает в этом рейтинге — ужин. Он сидит перед костром, пламя которого освещает едва ли пару метров вокруг себя, рядом с ним сидит брат Варт, и кроме них нет никого. Это редкий случай, когда Уолкер не с ними. Райзеру иногда кажется, что Уолкер решил просто сделать его жизнь настолько невыносимой, насколько это возможно, и только поэтому он всегда рядом, преследует Райзера, наступает ему на пятки, не дает выдохнуть. Выводит его из себя. Райзер не знает, зачем Уолкеру это делать, но не то чтобы тот вообще когда-то отвечал на его вопросы или следовал понятной Райзеру логике. — Я рад, что я не один на пути, — говорит, выдергивая его из размышлений, брат Варт, и Райзер замирает с ложкой, поднесенной ко рту. Он смотрит на махину слона, этого лопоухого существа с планеты, расположенной так далеко от его родного дома, насколько это возможно, и ему кажется, что он ослышался. — Что? — говорит он тихо, потом прокашливается, но от этого ему становится лишь неловко. — Я рад, что ты рядом, брат Райзер, — говорит гигант, и Райзер смотрит на свой ужин так, словно видит его впервые. У него снова начинают гореть уши и щеки, только впервые за долгое время — не от того, что ему напекло голову. — Я... — Райзер чувствует, что должен сказать что-то такое же важное, как и Варт, но тот останавливает его, кладет тяжелую серую ладонь ему на плечо, и его золотые сережки колышутся на легком ветру. Райзер снова кашляет и смотрит в свою тарелку, а потом снова смотрит на Варта. Он почему-то думает о том, что они почти не разговаривали все это время. — Все это так удивительно, — говорит Варт, пока Райзер собирается с мыслями и чувствует себя неловко. Он всегда был социально неуклюж, но никогда — настолько. Он не понимает, почему его это заботит. — Что именно? — Космос. Голубые фонари. Вообще — фонари. Райзер кивает ему, вычерпывает ложкой непонятное растение, которое плавает в его ужине. Райзеру тоже удивительны фонари, особенно Голубые. — Я был в Красном Корпусе, — зачем-то говорит он и думает, вылить растение из ложки в костер или рядом с собой. Есть его он отказывается. — Я слышал об этом. Райзеру кажется, что за этим стоит вопрос, но он не уверен, как не уверен почти ни в чем с братом Вартом. Райзер выплескивает растение в пламя, и костер весело начинает потрескивать, а Варт тихо смеется, и Райзер хмыкает независимо, как будто ничего не произошло. — Тебе больше не снятся кошмары? — спрашивает брат Варт. Райзер качает головой. Он не думал об этом, но ему здесь вообще не снятся больше сны. Возможно, ядовито думает он, все от того, что он боится, как бы они снова не остались ночевать у него в палатке, но ему тут же становится стыдно за эту мысль. Сейчас, рядом с Вартом, ему кажется, что любая язвительность — лишняя. Сейчас ему кажется, что он ловит частичку старого себя. Он не уверен и хмурится, пытаясь ее уловить, но только теряет быстрее. — Я был бы рад, если бы ты остался в корпусе, — говорит Варт, и Райзер назвал бы его тон благодушным и немного высокомерным, но сейчас он не верит сам себе. Брат Варт честен с ним, понимает Райзер, и щеки вспыхивают сильнее. — Не выйдет из меня Голубой фонарь, — хмыкает он резко. — Спроси брата Уолкера. Да и зачем ему? Какая ему — надежда? Варт молчит, и Райзер еще долго пытается разгадать это молчание. *** Планета Одим — одна из самых малонаселенных планет если не во всей Вселенной, то в этой галактике точно. И Райзер знает, почему. Когда он стоит на мостике корабля, а голос Айи говорит, что они скоро выйдут в верхние слои атмосферы, что-то внутри него поет. Возможно, немного злорадно. Он никогда больше не вернется на эту планету, Райзер уверен. Он не сможет видеть ее барханы и скалы, ее серые отвесные стены и сероватый мелкий песок. Он наелся местной пыли, наглотался вместе с похлебками, которые пытался есть вместе с Голубыми фонарями. Он так почему-то и не сказал за все время Уолкеру, что не нуждается в еде так часто, как ему предлагали. Райзер покидает планету Одим и думает, что никогда сюда не вернется. От этого, почему-то не только радостно, но и немного грустно. Планета Одим — одно из самых жалких мест, в которых Райзеру довелось побывать в своей жизни, и он, конечно, может объяснить, почему. Но он думает о брате Варте и беге по пустыне, о насмешливом взгляде Уолкера, который преследовал его все это время, и понимает, что будет скучать по этому месту. Он не может назвать его своим домом и никогда не сможет, но иногда этого и не нужно. Пока что он пойдет раскладывать свои вещи в своей комнате этого корабля. И у него будет ощущение, что в ней ничего не поменялось.