Традиции

Хэл смотрит на темный выделенный круг перед собой, и у него в голове лишь слово «алтарь». Такой, очень не похожий на стандартные католические алтари, которые он знает, но почему-то чует — это оно. Или даже капище, а не алтарь. Или... Томар-Рэ подталкивает его аккуратно вперед, и Хэл оглядывается, перестает сглатывать и смотрит, моргает на товарища. Что? Что от него хотят? Ах да... — Это не похоже... — мямлит он, потому что пытается сдержать рвотные позывы. Зловоние смерти расплылось по этому белому залу, оно заползает в ноздри, заставляет мутиться всему, что есть в Хэле. Томар-Рэ понимающе улыбается. Ну, или Хэлу кажется, что — понимающе. — Это посвящение, — объясняет Томар-Рэ ему, как ребенку. Для Томар-Рэ, пожалуй, Хэл сейчас правда как ребенок. Как младенец даже, который не понимает ничего ни в традициях, ни в посвящениях. Ни в праздниках. Чудище на алтаре — что-то из местной фауны, или флоры — смотрит на него остекленевшим взглядом, и Хэлу кажется, что оно его осуждает. Хэл старательно прогоняет это видение. Томар-Рэ протягивает ему маску с клювом. Она крепится на веревочке, как на тех детских масках, которые Хэл носил на маскарады в младшей школе, и клюв — такой острый, что Хэл боится порезаться. — Зачем?.. Это?... Его правда мутит почти до слез. — Ну, не будешь же ты вспарывать врага своим носом, правда? — говорит ему Томар-Рэ покровительственно. Сейчас он даже не выглядит нервным, как обычно. Нахохлившимся, может быть. Зловонная, расползающаяся от появляющихся на ней опарышей — все еще блекло-белых, как на Земле — туша смотрит на Хэла укоризненно и немного грустно. — А мне... обязательно... — Хэл старается смотреть на Томар-Рэ с умилением, сведя брови домиком и заглядывая ему прямо в душу, но он выяснил еще много лет назад, что на Томар-Рэ это не действует. — Это посвящение, — снова говорит Томар-Рэ. — По нашим обычаям ты должен его пройти. Ну, как должен. Ты мне показал же свой праздник, верно? — он разжевывает Хэлу как младенцу. — Это культурный обычай моей родины. Теперь ты должен побывать на моем обычае. А на них не пускают — без посвящения. — А-а-а... — тянет Хэл и смотрит на опарышей. И на маску в руке Томар-Рэ. Он готов отказаться от любых традиций, обычаев, да если все обычаи на родине Томар-Рэ такие — да чтоб он хоть на одно!.. Томар-Рэ сам натягивает на него маску. Клюв щелкает, и у Хэла начинают течь слезы. Лишь пара, но уже: от жалости к себе, от запаха, от мерзкого ощущения, что он предает в себе все человеческое. Он зажмуривается, пока идет к туше. Туша все еще смотрит на него сонно, не моргает, подбадривает. Подбадривает его и Томар-Рэ, и Хэл ныряет клювом в огромное пузо, которое свисает с боков, с мраморного белого алтаря. Он не хочет спрашивать, почему все белое, хотя больше подошло бы другое — черное, темное, грязное, дикое. Но он слышит голос Томар-Рэ у себя в ушах сам: мы цивилизованное общество, Хэл Джордан. Клюв открывается, если открывать рот. Пропарывать плоть, жир, ошметки каких-то тканей, которых не может быть в этом существе в этом месте (впрочем, о чем речь, это инопланетная тварь), намного удобнее открытым клювом. Хэл жмурится. Вспоминает: пропороть символически, до середины, подцепить мясо клювом и встать. Ему все еще кажется, что это дрянная шутка. Он доходит едва ли пару десятков дюймов, а ему хочется блевать, невыносимо, ужасно, пожалуйста, Томар-Рэ, ну зачем, зачем, зачем... Его рвет, прямо на тушу, в — тушу. Слишком мерзко, слишком скользко, слишком... Слишком жалко эту тварь. Он сползает с нее беспомощно, срывает с себя клюв, отбрасывает в сторону. Сидит у алтаря и пытается дышать, не задыхаясь от слез, которые текут не наружу, а внутрь. Во рту привкус чудища. В ноздрях, во всем нем. Кажется, он пропитался этим запахом. Томар-Рэ цокает языком и вздыхает.