Любовь и одержимость — это не одно и то же

      «Это просто Стокгольмский синдром,» — пытается убедить себя Хиро, чувствуя очередной подступающий к горлу приступ кашля. Чёрт возьми, как же больно, и как, как всегда, крайне не вовремя.       «Это. Стокгольмский. Синдром. Защитная реакция. Твой разум просто настолько в афиге, что это было единственным способом не сойти с ума окончательно в этом месте.»       Мысль была прервана лающим кашлем, сменившимся вскоре ослабшим хрипом и тихим-тихим капаньем крови на поверхность стола. Чёрт.       «Это не любовь, и ничто ей близкое.»       Тогда какого же чёрта так больно..?       Он потерял нить реальности, вернее, самостоятельно её оборвал, кажется, в тот самый момент, когда оказался лицом к лицу с грёбаным Обаке несколько месяцев назад. Беззащитный. Потерянный. А вскоре — и сломленный таким простым осознанием своей беспомощности перед злодеем.       «Я готов сдаться.»       Господи. Он был готов поспорить, что ту улыбку, которой Боб улыбнулся, со всем триумфом, услышав эти слова, забыть будет попросту невозможно. Можно было бы забыть всё, то произошло бы дальше, даже само уничтожение города, но не эту улыбку, не этот хищный блеск в глазах, и не то, как слегка-слегка осип голос злодея, понизившись на пару тонов тогда.       «Замечательно.»       Обаке был самым настоящим живым адом, и Хиро Хамада сам себе выковал ключ к его воротам.       — Это просто Стокгольмский синдром, — голос практически срывается до беспомощного писка и сразу же падает до хрипа. На глаза наворачиваются непрошеные слёзы при виде первых лепестков, наконец падающих на руки, окраплённых кровью. В искусственном свете на фоне синего и чёрного его кожа кажется совсем светлой, и юный гений невольно задумывается о том, сколько он на самом деле уже провёл здесь без солнечного света. — Здесь некого любить. И, как ты видишь, некому любить тебя в ответ...       Юный гений поднимает ладони и рассматривает окровавленные распавшиеся на лепестки цветки, очерчивает глазами каждый изгиб. Ядовитые. Из всех цветов, что могли прорасти через его органы, появился именно аконит, способный убить человека и менее изощрёнными путями. Он мысленно прикидывает, сколько сока внутри него уже должны были дать цветы так или иначе, и насколько же должна быть сейчас сильна его устойчивость к ядам, если от этого он чувствует лишь лёгкую тошноту, когда проглатывает цветки обратно, чтобы лишний раз никому не показывать.       А никто ведь и не знает. Осознание этого факта бьёт в голову так сильно, что Хиро на мгновение теряет почву под ногами, снова валится на колени. Ах, нет, всё-таки снова слабость от кашля. И новый приступ.       Все думают, что ты просто не выдерживаешь холода и сырости здесь, вот и болеешь.       «Наверное, нужно сказать об этом Обаке, если он хочет сохранить своего ученика живым.»       Он не помнит, кто именно это тогда сказал, но почему-то сейчас смеётся, задумавшись. А что, если бы действительно сказал? Хамада представляет, как вечно холодный, нечитаемый взгляд на секунду пропадает, сменившись испугом полностью раскрытых глаз. Он только обрёл этого ребёнка у себя под крылом и уже рискует потерять. Хиро откашливается, а затем издаёт несколько смешков. Никаких иллюзий по поводу того, что мог бы почувствовать мужчина, услышав эту новость. Хиро не был интересен ему как потенциальный партнёр, боже, он не был вообще уверен, что злодей мог чувствовать хотя бы какое-то подобие любви.       Он не был уверен, что эти чувства, вообще-то, были направлены на Обаке.       На самом деле, мальчишка даже не задумывался об этом толком, позволив себе плыть по течению. Просто в какой-то момент он стал часто кашлять, иногда раздирая себе этим горло, иногда привлекая внимание других злодеев. Забавно, но это уже заставило обратить на него внимание и самого ублюдка года — он стал отвлекаться от работы чаще, чем обычно мог себе позволить, проверял самочувствие ребёнка, спрашивал, что не так, где болит. Даже не злился на откровенную ложь о том, что «всё нормально, скоро пройдёт» — волновался, но терпел.       Пока не увидел пятна крови и синеватые лепестки из-под рукавов толстовки — Хамада не успел их спрятать после очередного приступа кашля.       — Из-за кого это? — В голосе уже неприкрытое волнение, практически страх за жизнь ребёнка. Хиро лишь обнимает себя за плечи, отводя взгляд, и пожимает плечами.       — Я не успел ещё выяснить. Не подходить же мне к каждому с вопросом: «хэй, не из-за тебя я случайно кашляю кровью и цветами»? Да и не из-за кого же...       Обаке впервые, кажется, слышит, насколько сильно голос мальчишки исказился за это время — охрип, стал слабым и таким тихо-тихо шелестящим, несоразмерно громкому кашлю тихим. А потом до него доходит ещё кое-что — он впервые в жизни видит вживую, как в глазах Хамады бусинками собираются слёзы, как он действительно плачет, согнувшись в беззвучной нарастающей истерике.       Беспокоится. Волнуется. Боится. Но это, чёрт возьми, не то. Не то, не то, не то... он просто обречён.       Он обречён.       Хиро смеётся, заходясь кашлем, и злодей теряется. Он не знает, как реагировать на смех или на то, что одновременно с этим мальчишка роняет капли крови и слёз, согнувшись. Он протягивает руку. Бывший герой быстро выпрямляется, ударяя по ней, и Боб отшатывается назад, не от боли, нет, мальчишка слишком слаб для этого, но от этого взгляда, которым его пронзают. У Хамады есть все причины его ненавидеть, но в карих глазах нет и капли ненависти, зато разгораются, попеременно затмевая друг друга, страх и отчаяние, с примесью чего-то, что мужчина не решается назвать.       Он знает, что не может помочь. Губы злодея кривятся, и Хиро опускает голову, судорожно вздыхая.       — Досадно, не так ли?.. Ты нашёл себе преемника, а он оказывается «бракованным» и харкает цветами, и он даже не знает, из-за кого!       И Обаке искренне ненавидит себя за то, что практически соглашается с его словами. Он вздыхает и качает головой, присаживаясь на корточки перед юным гением так, что тот теперь смотрит сверху вниз, и в глазах злодея, кажется, впервые на его памяти плещется такая печаль, что голубая сталь становится ещё холоднее. Хиро вздрагивает, затем попросту не сдерживается. Он прижимает руки к лицу, пытаясь сдержать подходящий к горлу комок слёз, рвано выдыхает через щель между ладонями и кривит губы, когда слёзы начинают течь ручьями.       Ему так чертовски больно, а он даже не знает, кого в этом винить, и от этого так смешно и обидно одновременно, что мозг, наверное, сейчас словит короткое замыкание и держится лишь только каким-то чудом.       Но когда холодная ладонь Боба ложится на его плечо, заставив ребёнка замереть на месте, всё как будто бы переворачивается с ног на голову на каких-то две секунды. Хамада снова смотрит в глаза Обаке, он пытается найти в этом жесте, в его взгляде и вымученной улыбке подвох, но видит лишь пробивающееся тепло, и это лишь заставляет его зайтись новым приступом кашля. Злодей вздрагивает, но не дёргается в сторону, когда ему в руку падают новые окровавленные бутоны, но лишь растирает их пальцами и роняет на пол.       А затем обнимает Хиро, и честно, несколько месяцев назад он назвал бы безумцем любого, кто сказал бы, что грёбаный Боб Эйкен действительно на это способен.       — Я не могу тебе помочь, — признаёт он, и бывшему герою приходится собрать все силы, чтобы подавить новый ком от ощущения того, как в его голосе проскальзывает не жалость. Сожаление. — Но...       — Заткнись, — Хиро сам себе удивляется, слыша, сколько яда может звучать в одном слове с таким его беспомощным голосом. — Просто заткнись. Без каких-либо «но»... пожалуйста. И без тебя хреново.       На удивление, это работает. В ту же минуту Эйкен действительно отпускает его, замолкнув, и Хамаде остаётся только наблюдать за тем, как его череп на долю секунды подсвечивается розовым, сразу же погаснув.       Обаке не способен на любовь, напоминают цветы в его глотке в тот момент, когда он наконец-то сдаётся.       Может, это и Стокгольмский синдром. Пусть так, но этого хватило, чтобы прорасти этой гадости в нём.       Может, Обаке и одержим им и обладанием им. Плевать. Он не может полюбить. В особенности кого-то вроде него.       — Ты знаешь, где меня искать, если захочешь поговорить, — тихо говорит злодей напоследок и наконец разворачивается на каблуках, оставляя ребёнка в гордом кроваво-цветочном одиночестве, зная: Хиро не принял бы его помощи, даже если бы он знал, как излечить это. Ему оставалось только надеяться на то, что он хотя бы сможет заговорить об этом снова до того, как станет слишком поздно. Или... ребёнку как-нибудь станет лучше.       Лучше не стало.       Лучше не стало и после признания хотя бы самому себе, и не то, чтобы Хиро в целом верил в эту вероятность с самого начала. Лучше не стало. Напротив — цветки как будто стали агрессивнее, прорастали в нём с большей скоростью, чем раньше, и скрывать их было попросту невозможно, как бы ни хотелось.       Да и смысл, если Обаке всё равно узнал?       А потому он ходил и отхаркивался аконитом каждый раз, когда злодей был рядом. Чёрт возьми, это же было так очевидно с самого начала — они всегда росли быстрее, когда он находился неподалёку, и просто вырастали на глазах, стоило Обаке обратить на него внимание. В какой-то момент Хамада стал проводить с ним больше времени, старательно игнорируя нарастающую боль в груди при каждом слове, каждом осторожном взгляде. С Обаке было по-странному тепло, и Хиро иногда попросту клал голову на чужое плечо, отвлёкшись от работы — и это тепло убивало быстрее любого яда, но вместе с тем ему становилось легче, всего на несколько минут, но и этого хватало на какое-то время.       Когда же этого тепла не стало хватать, и это стало видно по постоянной дрожи юного гения, Эйкен снова заволновался, но в этот раз не сказал поначалу ни слова.       Да, было тяжело видеть, как Хиро загибался у него на глазах, да, было трудно от осознания того, что он может помочь примерно ничем, но это не значило, что он должен был высказывать это всё в лицо ребёнку. Или кому-либо ещё. Это никому не поможет.       Но когда Хамада при нём впервые чуть не потерял сознание после особенно сильного приступа кашля, и он ослаб и трясся настолько сильно после этого, что едва мог стоять, Боб впервые заговорил об этом снова. Не сразу, конечно, дав ребёнку прийти в себя и смыть бесившую кровь, но заговорил. Тогда Хиро уже сидел в очередной большой и слишком тёплой для этого места толстовке рядом с ним, всё ещё трясясь от постоянного холода, преследовавшего эти чёртовы цветы, и пояснял свои корявые заметки к каким-то чертежам, когда на его плечо легла ледяная ладонь мужчины. Он вздрогнул, ожидая худшего, и сразу же замолк, чтобы позволить злодею высказать свою мысль.       — Тот, кто отверг тебя и довёл до такого, — протянул Обаке, прищурившись и, Хиро был готов поклясться, заморозив и сжав в нём всё одновременно, — полнейший идиот, совершивший, пожалуй, величайшую ошибку в своей жизни.       И от того, как тогда рассмеялся бывший герой, до слёз, до срывающегося в неровный галоп ритма сердца и сбитого дыхания, что-то ёкнуло уже в груди у Эйкена. Смех быстро сменился с кашлем очередными комками цветков в крови, но в этот раз вместо того, чтобы спрятать их куда-то подальше или вовсе проглотить, он несколько секунд покрутил в руках пару самых красивых, после чего вложил их в руку злодея, встав.       — Тогда познакомься со своей величайшей ошибкой в жизни, — прошипел Хамада, уходя к себе в полнейшей тишине. Обаке даже не попытался остановить его, лишь смотря в упор на цветы в своей руке и постепенно осознавая, что же он наделал, сам того не подозревая.       В эту ночь он так и не смог уснуть, срываясь на новый приступ кашля с кровью каждый раз, когда, казалось, тело было слишком уже уставшим, чтобы удержать его в сознании. Как и ожидалось, хотя Эйкен наверняка слышал это, проходя мимо среди ночи, он ни разу не зашёл, в том числе потому, что знал, что так совсем ничем не сможет помочь, и это будет бесполезно. Тем более теперь, когда он знает.       Хиро всхлипнул, обнимая пахнущую ядом и железом подушку, и в неё же и уткнулся лицом, чтобы заглушить и без того совсем тихий, хриплый крик, полный боли и отчаяния.       Любовь и одержимость были совсем разными вещами, и от этой разницы становилось так неожиданно больно.       Господи. Как же он был обречён здесь.