серые панельки города N

в россии воздух цвета дыма. в россии небо тянется бесконечной панелькой. в россии душа спряталась в трещине асфальта. шагая впервые по чужому двору чувствуешь, что знаешь окрестности этого дома номер пять по улице ленина, точно прожил тут всю жизнь. ты вырос на этой улице, в доме номер три, но в городе за пару тысяч километров от того места, где шагаешь сейчас. огибаешь лужи по краям выбоин и в два шага проходишь заплатки на сером асфальте. дождь недавно был. нос должен бы щекотать запах грозы, как часто бывает, но воздух в этом тусклом городе давно переполнен дымом и сажей. пахнет пылью. уже не чихаешь — привык. через пять лет пойдешь к врачу с проблемами в легких. спросят — курите давно? ответишь — живу в россии. из груди веником соломенным будут выметать сажу. тем не менее, в руке смолит сигарета. великая страна, присыпанная пеплом, вынуждает. в наушниках играет что-то нудное, как сказала бы твоя мама. тем не менее, продолжаешь погружаться в монотонный голос вокалиста и мягкий бас гладит мысли, а серая окружность начинает казаться родной. кирилл…да какой он кирилл? половинка от имени, разве что. кир живет напротив церкви. на его пальце поблескивает тусклой серостью кольцо «спаси и сохрани», в паспорте красуется блаженная фамилия райский… рая не существует. да даже если существует, кир знает, то ему туда не попасть никакими молитвами, свечками и поцелуями икон. на то есть множество причин и чтобы перечислить их потребуется тринадцатый месяц в году. «бог умер» — отдается нарочито томный голос в голове — «мы его убили» — ницше такой… — душный? — звонкий голос обрывает не начавшуюся тираду о философии. смеется легко, делая затяжку. кир закатывает глаза, но тоже улыбается, поглядывая на друга исподлобья. — ты-то откуда знаешь, не говори только, что читал, — райский прищуривает глаза, смотря с вызовом. знает, что читал. сам ему советовал. сам слушал все [вообще все] его мысли в три часа ночи. в ответ дым в лицо и высунутый язык. александр (да какой он, к черту, александр. он не сашка даже. шура) это единственное цветное пятно для кирилла среди черно-белой действительности руин идеального мира прошлого столетия. синие волосы шурика колышутся от ветра и от того, что этот самый александр вечно вскидывает голову, откидывая пряди со лба, запускает в синюю копну руки, расчесывая пальцами, он качает головой в такт музыке, играющей у него в голове, периодически вспоминая строчки и совершенно невозмутимо информируя своим пением кирилла о том, что у него заело на этот раз. в голубых [небесных, васильковых, цвета глубины байкала] глазах плещется чистейшая живая вода, он смотрит так ясно, таким нечитаемым взглядом, что держать зрительный контакт тяжело настолько, что воздух из легких выбивает будто ударом между ребер. фамилия у этого яркого пятна на серой простыни жизни ничуть не уступает фамилии кира, такая же бессмысленно переполненная мертвецки божественным — воскресенский. так они и сошлись, двое потерянных мальчиков с искрами в глазах, кольцами «спаси и сохрани» на безымянных и совершенно без веры в бога. в первую встречу в девятом классе кир углядел в глазах шурика смешную инфантильность, смотрел на него свысока своей эрудиции и образованности, а потом этот инфантильный мальчик на физкультуре зарядил ему баскетбольным мячом в лицо и, крепко сжимая одной рукой запястье, а второй мягко поглаживая по плечу, вёл в кабинет фельдшера и все не переставал извиняться. райский тогда, пока они в коридоре ждали женщину в белом халате, отняв руку от кровоточащего носа, попытался отпихнуть от себя шуру, на что тот только посмеялся так звонко и кирилл увидел его, вот такого, из-под прикрытых своих век — вот такого, с нахмуренными бровями, в глазах васильковых плещется вина, вся щека в крови, контрастирует с синими-синими волосами, у которых успели уже отрасти корни. впервые тогда воздух из легких выбило. — ты… — да так выбило, что райский закашлялся из-за перехваченного дыхания и был безмерно благодарен все тому же шурику, что его красные-красные щеки спрятаны за алой-алой кровью. — я…что? нос? еще раз изв… — ты на флаг россии похож, — не придумал ничего умнее. сморозил первое, что в голову пришло и только сильнее покраснел. — на флаг россии? — шурик смеялся сдавленно, поджав губы, чтобы из ближайшего кабинета не выглянули и не прикрикнули. кусает губы, плечи подрагивают, на стену локтем оперся. — да. волосы синии, щека вся в крови моей и…бледный ты страшно. ну или белый это рубашка, — кирилл тоже кусал губы и хмурил брови, закрывая кровавой своей салфеткой щёки и чувствовал, как краснеют уже даже уши. а шурик смеялся-смеялся-смеялся, жмурясь и сгибаясь пополам. на той же неделе впервые сели вместе. на химии. предмет совершенно ненужный никому из них двоих, только и делай, что списывай. — отче наш, — шепнул шурик, наклонившись к кириллу и ненамеренно пощекотав его щеку синими своими волосами, снова весь воздух выбивая и пуская по спине мурашки. — что? какой еще отч.. — прерывается, потому что воскресенский поднял свою левую руку, большим пальцем прокручивая церковное кольцо, на что кир усмехнулся и поднял свою руку, где все на том же безымянном красовалось точно такое же. кирилл думает о причинах шуры носить эту безделушку — у него самого в этом колечке двойное дно и ворох мыслей, а так же отговорка в духе «иронии ради». они пока еще не догадываются, но причины и секреты на том самом дне двойном у них совершенно одинаковые. качели скрипят, когда шурик качается, отталкиваясь от сырой земли ногой. ветер с каждым днем все прохладнее. начало осени и одиннадцатый класс. желтые листья и голые ветки. лужи на асфальте и на фоне серого-серого неба еще более серые панельки. — о, давай быстрее, — шура срывается с качели и бежит к ближнему подъезду, из которого только что вышла какая-то женщина. кирилл усмехается и, пока воскресенский держит железную дверь, тушит о мусорку сигарету и выкидывает окурок, после чего нарочито медленно идет к шурику, хитро улыбаясь. — можно я куплю сапоги со шпорами, чтобы пинать тебя, когда ты отказываешься идти? — наигранно-обиженно морщит нос, поджимая губы, потом смеется и пропускает кирилла в подъезд. — если у тебя такие кинки, то… — оба смеются и оба быстро тушуются и отворачиваются, стараясь скрыть румянец. [так нельзя]. кирилл нажимает кнопку вызова лифта. они столько раз были на этой многоэтажке, что их уже не пускают в подъезд, ни под предлогом «почта», ни после жалобного «я с шестого, ключи забыл, а родители на работе». не верят им больше в первом подъезде, а попасть только через него можно. приходится сгибаться в три погибели, чтобы пролезть через небольшой проем и не запачкать свои школьные брюки. теперь райский держит тяжелую железную дверь, пока на крышу выбирается шура, а потом воскресенский подает кириллу руку. когда в лицо бьет привычный сильный ветер, который чувствуется только на крышах высоких российских панелек, они все еще держатся за руки. синхронно опускают взгляд, медленно отпускают, неосознанно цепляясь напоследок мизинцами. [так нельзя]. завтра воскресенье. домашнее? нет, к черту. есть кое-что поважнее. например, гулять под серыми тучами по серым-серым дворам, а потом уйти в большой-большой парк и пить колу, есть чипсы и курить, пока над головами серые облака окрашиваются нежно алым, и молочно голубым. в этой стране трудно такое застать — нужно стараться и долго пробовать, пока рядом не окажется тот, кто тебе этот рассвет включит. сидят на асфальте, опершись на парапет и соприкасаясь коленками. между ними телефон кира, из которого льется сладкий мелодичный бас и монотонный голос вокалиста. шура такое не любил никогда. никогда, пока не полюбил кое-что, тесно с таким связанное. у них у обоих в глазах сонный туман, мысли путаются, а язык заплетается, но они разговаривают, шутят шутки и нарочно будто все чаще касаются друг друга. нежно(по дружески) толкнут в плечо, смеясь, по колену похлопают, издеваясь, острыми пальцами в ребра ткнут. и смеются-смеются-смеются, друг к другу головы наклоняя и едва лбами не сталкиваясь. [что же вы делаете. так нельзя] — ты никогда не рассказывал зачем кольцо носишь. сколько дружим, я так и не узнал, — шурик говорит тихо, стараясь не нарушить границу. за все годы дружбы они стали друг другу ближе, чем родные родители (это не было трудно)(эти люди и родными-то никогда не были), но от того стены, которые они строят вокруг слишком личных секретов, прочнее тех стен, внутрь который друг к другу мальчики уже пробрались, оставив чужаков за границами крепости. — иронии ради, — тихо усмехается кирилл, стараясь не смотреть на шурика, пялится на кольцо, тревожно теребит его и чувствует, как руки начинают подрагивать[не спрашивай меня][я боюсь сказать это вслух]. — нет. может, конечно, есть в этом что-то ироничное, но это же не главная причина, — улыбается мягко, смотря на хмурящегося друга. он плохо разбирается в людях, но этого человека он читает, точно открытую книгу. излюбленную, которую хочется перечитывать из раза в раз, каждый месяц, и для этого даже память стирать не нужно совсем. — ты тоже не рассказываешь, — поднимает глаза, ловит взгляд воскресенского и только сильнее хмурится. [не показывай слабость][нельзя-нельзя-нельзя][ты не слабый, не показывай слабость] — а я из принципа, — усмехается, касается подушечками пальцев дрожащей ладони райского, — ты расскажешь и я сразу же, — всё улыбается уголками губ, смотрит на кирилла. так обезоруживающе, что тот поджимает губы и чувствует себя до страшного виноватым. — пообещаешь кое-что? — снова чувствует, как выбивается напрочь из легких воздух и смотрит в глаза шуры, цвета все той же глубины байкала. воскресенский кивает, — ты…пообещаешь меня не бросать? — смотрит долго, пристально, не ловит ни капли сомнения, но, самое важное, нет ни проблеска жалости. шурик знает. знает о мыслях, о проблемах, о слабостях. и он ни за что не будет жалеть. —обе… — прерывается, потому что дыхание замирает, когда кир запускает руку в его волосы и заводит за ухо, — обещаю. никогда в жизни, — шепчет. шепчет отчаянно. слишком уж они близко оказались. — я никогда не женюсь. не получится, — ладони все еще касаются пальцы воскресенского, а рука все еще в его волосах, — еще я совершенно точно попаду в ад, — говорит тихо, почти шепотом, усмехается, взгляд опускает, но быстро поднимает обратно. в груди мечется птица пуганая, сделать вздох не позволяет. легкие свинцом налились у обоих и они смотрят друг другу в глаза. вглядываются в радужку, запоминают каждый изгиб, каждый излом цвета. у кирилла глаза разные… у шуры ощущение, что каждый раз это впервые видит. взгляд бегает от одного глаза к другому, он смотрит восторженно, завороженно. вглядывается в светлые глаза холодных оттенков, переполненные теплотой. сверкают доверием и чем-то непонятным, но страшно родным и пугающе знакомым. — ты снова забыл, что у меня разные глаза? — райский улыбается мягко, ему всегда до трепета в сердце нравилось такое, будто каждый раз удивленное, поведение шуры. — нет, просто…какие же они красивые…и ты красивый, — краснеет ужасно, но уже даже скрыть не может — взгляд не отвести. они слишком близко. — не красивее тебя, — киру кажется, что он только подумал это, но шурик совершенно отчетливо слышит этот шепот, едва ли не своими губами чувствует. воскресенский боится сорваться. боится отпугнуть, расстроить, огорчить. [ведь так же нельзя]. господи, как же он боится… они ведь много раз говорили, обходя такие темы стороной, едва-едва касаясь. каждый боялся. и каждый носил на пальце обжигающее кольцо «спаси и сохрани», ведь бог умер, молиться больше некому и виноватым, значит, тоже не перед кем быть. шурик подается вперед. медленно. взгляд мечется от губ до глаз и обратно. кир улыбается сладко, широко. мимолетно. он рукой своей, что до этого покоилась в синих-синих волосах, касается щеки и притягивает шуру к себе, осторожно(к черту бы послать испуганную осторожность, но по другому не может, по другому было бы нечестно) касается губ. оба в поцелуй улыбаются, едва ли не смеются, отрываясь лишь на доли секунд. вторая рука кирилла ложится на шею шурика, поглаживая и двигаясь назад, зарываясь в волосы на затылке. воскресенский пальцами своими холодными касается ключиц и плечей, чувствует под большим пальцем своим кадык на шее кира. воздух холодом и свежестью опаляет раскрасневшиеся горячие щеки, в предрассветном тумане теряются звук бьющегося точно в истерике сердца и жаркого дыхания. тепло разливается от груди, затопляя легкие и заставляя задыхаться, возбуждая все пугающе трепетные чувства и мысли, спрятанные где-то слишком уж глубоко внутри. как будто всю свою жизнь одного этого оба и ждали. отрываются друг от друга, опускают головы, касаясь лбами, рук не убирая. смеются глухо, тепло. снова в глаза друг другу заглядывают и, снова смеясь, целуются, будто им друг друга всегда недостаточно, будто хочется быть ближе настолько, что можно было бы слиться в единое целое и вечность космическую провести вместе. будто бы всю жизнь им быть настолько вместе запрещали [будто?]. вокруг серый пыльный воздух наполняется голубым. облака над головами синеют в предрассветной ласке. они не говорят даже. все и без слов понятно до жути. оба с красными щеками, нервно искусанными губами, со слезами от смеха на глазах и дрожащими руками. так они и сошлись, двое потерянных мальчиков с искрами в глазах, кольцами «спаси и сохрани» на безымянных и отчаянно нежной [неправильной] самой правильной на свете любовью к друг другу. мальчики, потерявшиеся среди серых панелек и нашедшиеся в предрассветной синеве.