Гной

      — Дура ты, Милка, — горько шептал Юра, помогая ей снять тунику, — дрожащие женские пальцы не попадали по пуговицам. — Дура несчастная… Дура то дрожала, то прятала взгляд за тусклой копной, когда-то имевшей рыжий оттенок. Вся её поза вдруг стала струной, напряжённым моряцким канатом, острой шпилькой, переломанной с двух сторон. — Люблю, Юр, — хрипела она и снова принималась мазать тушь по глазам, как маленькая девочка, не умея остановить слез. Хрипела и всхлипывала, заглушая шум плюющегося крана. Юра тогда посадил её на край ванны и помогал стягивать промокшие носки с обмёрзших ног, почти не осознавая как сильно тряслись руки от ярости и волнения, цепляя гнойно-розовую ткань. И как плохело, когда краем глаза он замечал, как кривит в беззвучном крике Милкин рот. — Залазь давай, жена декабриста, залазь. Там тёплая. Мил… Аккуратно. — тогда он протянул ей руки. Её ладони, сцарапанные обо что-то, все в каких-то маленьких шрамах, рубцах, тёмных пятнышках, всё ещё хранили свою мягкость, когда касались его, по-мальчишечьи грубых рук. И Юра, оглаживая их, тихо позволял себе надеяться, но не знал надеялась ли Мила. Она так сильно изменилась… Бережно поддерживая ту за плечи, он не желал даже вглядываться в то, что было прежде снежным шёлком; пока в какой-то момент зеркала с двух сторон не начали рдеть прокаженной синевой. И Юра отвернулся. От наблюдения за суицидом чести хотелось сунуть пальцы в рот и рвать, изрыгая из себя всё, что скопилось рыжими волосами в слив. — Крикни мне как закончишь… И, Мил, не твори ничего. Я у кухни буду. На ватных ногах он потормозил, потом качнулся с пятки на пятку, нахмурился, схватил на всякий пожарный бритву и фен, и наконец выполз из ванной, погружаясь в оглушающую тишину своей квартиры. Юрке было страшно. Очень страшно. Он не знал, понятия не имел как вытаскивать из такого говна, просто потому что сам, юный и неотёсанный, никогда не думал об этом, никогда в это не залезал и мучился в своей жизни разве что безответной влюблённостью и жёсткими тренировками. Мила, бедная рыжая бестия, в отличие от него, всегда была донельзя мягкой и влюбчивой. Но такой в этой влюбчивости… Несчастной? Юру передёрнуло от воспоминаний о месиве Милиной кожи, он отложил схваченное в порыве на кресло, поёжился и тенью мелькнул за аркой кухни, глуша желчь в воспалённой глотке. Узловатые пальцы схватились за ящик, Юра потянулся за пакетом с лекарствами и небрежно толкнул кожурку под раковину. Красным всполохом желчь ударила уже выше, будто гной, роющий путь кротом в мозг. А может Милка всё это не сама, а паразит, ненасытный, сланцеватый, поселился у неё в сердце и все жрёт, сука, жрёт… Юра мотнул башкой и сжал в руках бинт. Ширх… Кухня отвратно молчала, прерываясь на шум автострады, освещалась холодным больничным светом. Тошнило. Хотелось драпать. Вместе с этим паразитом прорывать путь к избитому сердцу. — А жестокость человеческая гнусна, ибо добровольна… — прошептал он куда-то в пространство и отрубил мобилку.

***

Сломанную лампочку в подъезде Юра теперь принимал за свою собственную. Она сгорела уже в конце ноября и, кажется, поняла всё куда раньше Плисецкого. Да и не менял её никто  — всем было не до хрени. У нас вообще чинить никто не любит. Сломали  — купят новенькое. Сломался ты — да и ну тебя, смрад, справляйся сам, инструкций не дано. Ну ладно, может найдётся какой доброволец и подкрутит тебя разок для проформы. Только ты хоти чиниться, нужным будь… А раз не хочешь — не рисуйся. Проревела ржавая дверь. Она тоже была уже на исходе лет, и тогда, заслышав хриплый скрип, Плисецкий почувствовал себя безгранично старым и дряхлым, наваливаясь на неё всем своим весом, чтобы только облокотиться и увидеть знакомую картину. Старую картину. Дура. И она дура. — Дура ты, Мила, — тихо шептал Юра спустя пару лет в том же подъезде, и с отвращением смотрел как сочится гной из-под серо-желтого бинта. Но он по привычке выкручивал кран, стягивая с Милы одежды. Он по привычке забирал фен, бритву и заколки, доставал шипящую перекись и ждал, пока часы не выпилят стук в голове. А когда они выпиливали, он по привычке мозолил ногтем две потрёпанных цифры на телефоне. И жал правую кнопку, отключая экран. А жертвенность человеческая тоже гнусна, ибо добровольна.